За этим занятием его и застала хозяйка квартиры. Она редко заговаривала с постояльцами, а тут подошла к столу, постояла, потом низким, почти мужским голосом попросила:
— Погадай, что ли!
Алексей сконфузился:
— Я не умею! Это я так, для себя…
— Погадай, нешто тебе жалко? — повторила просьбу хозяйка с каким-то трогательным доверием, так что Алексей не решился отказать ей.
— Если что не так скажу — вы не обращайте внимания!
Он перемешал карты, раскинул их на столе. К несчастью, вокруг червонной дамы, изображавшей хозяйку, легли сплошь черные карты, пиковые и трефовые. А пики, как было хорошо известно Алексею, обозначали все плохое, отрицательное: удар, горе, печаль, слезы, больную постель. Выходило, что ничего обнадеживающего он не мог сказать хозяйке. Сконфуженный, Алексей оправдывался:
— Я ж говорил, что не умею: какая-то чепуха получилась!
И вдруг увидел, что в глазах хозяйки слезы. Концом платка, завязанного под подбородком, она промокнула их, всхлипнула:
— Все так и есть, сынок, карты правду сказали!
Алексей не знал, что и думать. Тут, к счастью, в избу вошел Авдотьич с женщинами. Авдотьич, увидев самодельные карты, удивился:
— Сам, что ль, сделал? Да ты, паря, мастер! Глянь-ко, ровно настоящие!
— Ты, никак, гадал, Леша? — заинтересовалась Тамара. — Погадай и мне, миленький!
— Что ты, я не умею!
Но тут вмешалась хозяйка, грубым голосом опровергла его:
— Умеет. Всю правду мне сказал, все как есть.
— А, вот как! — воскликнула Тамара. — Теперь не отвертеться, гадай!
И Алексей стал гадать, сперва Тамаре, которой предсказал скорое исполнение желаний, а потом и остальным женщинам.
Удивительно, однако все они находили, что Алексей говорит им правду. Сперва он подозрительно отнесся к этим уверениям, но потом поразмыслил и решил, что в этом, собственно, нет ничего удивительного, если вспомнить объяснение Комптона. У всех, кому он гадал, были родные и близкие на фронте, всем жилось нелегко, все жили надеждой на лучшее. Алексей складно рассказывал, что говорят карты, потому что знал, чего женщины ждут от него.
С этого времени, уже ничуть не сомневаясь, он стал всем гадать. Причем старался как можно меньше упоминать о неблагоприятных показаниях пиковой масти, даже если эта масть выпадала густо. Что же касается мастей и карт, которые, как это считается у гадалок, несут человеку радость, то Алексей расписывал эти радости настолько красноречиво, что отзывы о его искусстве были единодушны: он говорит только правду. Подражая Комптону, Алексей называл себя доктором белой магии — это звучало насмешливо, но одновременно льстило ему.
Степан в эти дни большей частью пропадал среди красноармейцев. Попав в новую обстановку, приятель Алексея словно ожил. Рядом не было старшего брата, которого он боялся как огня, и Степан почувствовал себя полноправным хозяином своего времени и своих дел. После работы надолго исчезал из дому, а когда ночью возвращался, то будил Алексея и подробно рассказывал, что видел у красноармейцев. Он первым сообщил, что видел на бойцах погоны — указ о введении погон недавно был напечатан в газетах.
Однажды ночью Степан признался Алексею, что совсем не хочет возвращаться домой, к брату.
— Как же ты будешь жить? — спросил Алексей.
— Не знаю. Я просился к красноармейцам, чтоб взяли в часть, но у них командир строгий, говорит нельзя! Возраст, понимаешь, неподходящий у нас с тобой: был бы поменьше — взяли бы. А тут — шестнадцать лет, через год и так призовут в армию. Но пока говорят — рано!
— А как же мать? И что Вениамин скажет?
— Пусть что хотят, то и говорят! Глаза б мои его не видели!..
— Он плохой, это верно.
— Плохой? Ты не знаешь, какой он! Даром, что он брат мне… Он не как все люди, он как… я не знаю кто… Он, как фашист, ей-богу!
Алексей был поражен ненавистью Степана к брату.
— Что ты, «фашист»! Это чересчур…
— Чересчур? А ты знаешь, что он всех обманывает? Ты это знаешь?
Рядом зашевелился на соломе, промычал что-то во сне Авдотьич, и Степан заговорил тише, прямо в ухо Алексею:
— Думаешь, он честный, да? Думаешь, если бригадир, то за Советскую власть, да? А я скажу, он нарочно от фронта увиливает! У него рука больная, комиссия освободила, рана гниет. А он эту рану серной кислотой травит, я сам видел! Лишь бы на фронт не взяли! И мама ему помогает, да!
Степан вдруг всхлипнул и отвернулся от Алексея.
— Ты что, Степа? — встревожился Алексей. — Ну перестань!
Степан в темноте кулаками вытирал слезы, потом снова придвинулся к Алексею.
— Он — трус, он фронта боится. А я вместо него пошел бы, с радостью пошел бы! А он дерется! Чуть что не по нему — сразу тычет кулаком в зубы. И мама — главное, мама! — во всем его поддерживает. Что Веньямин скажет — слово свято!
Алексею захотелось рассказать ему про Орлят.
— Слушай, Степа, помнишь, как у нас кони в дороге пропали? Ты как думаешь, твой брат ничего про это не знает? Он в это дело не замешан?
Степан заколебался.
— Насчет лошадей не знаю. Он, верно, веселый тогда ходил, но не знаю. А вот как он колхоз обворовывал и меня заставлял, — это я знаю. Не веришь?
— Ну, я не знаю… — нерешительно произнес Алексей.
— Дай свою руку! — потребовал Степан. — Суй вот сюда, в карман моих брюк.
Он подал Алексею брюки, тот сунул руку в карман, но кармана не оказалось. Верней, карман был так велик, что рука провалилась в пустоту.
— Видел? — шепотом переспросил Степан.
— Ну и что? — не понял Алексей.
— А то, что это мне мать нарочно сшила. Веньямин заставил меня возить зерно от комбайна и сказал: каждый раз набивай полные карманы пшеницей. Понял, почему я от комбайна домой заезжал?
Эта хитрость так поразила Алексея, что он долго не мог прийти в себя от удивления.
— И много ты принес зерна?
— Каждый раз, считай, килограмма по три. Домой заеду, высыплю и еду в центральную. По дороге опять наберу полные карманы. В центральной взвешивают, они ж не знают, сколько должно быть в коробе зерна, так что домой везу еще три килограмма. И так каждый раз. Пока комбайн работал, пуда три перетаскал.
— Как же ты мог? — упрекнул его Алексей. — Надо было отказаться, и все!
— Откажешься, а он — в ухо! Ты его не знаешь, Веньямина!
Они долго молчали оба, потом Степан сказал:
— Ни за что не вернусь!
— Насчет кислоты — это сам видел?
— Побожиться? Видел своими глазами, и не один раз. Только он знаешь что со мной сделал бы, если б я проболтался!..
— Ничего, — пообещал Алексей, — как только вернемся, я сразу пойду к Лобову!
Степан неспокойно зашевелился на соломе.
— Ты, Леха, погоди, — виновато заговорил он. — Ты без меня ничего не делай, а то он прибьет меня до смерти! Он меня убьет, а потом на фронт уйдет, ему все равно ведь!
— Не бойся, не убьет, это я тебе обещаю!
Алексей чувствовал себя ответственным за судьбу Степана. Но Степан, кажется, не очень верил в могущество такого покровителя. На следующий день, идя на работу, он попросил Алексея:
— Что я тебе говорил, никому, смотри, не рассказывай! Не надо.
— Как не надо? — возмутился Алексей. — Выходит, пускай он так и безобразничает?
— Нет, но ты погоди, я скажу, когда можно будет рассказать.
Степан не успел или не захотел дождаться, когда можно будет раскрыть тайну: через два дня он исчез. Работали весь день вместе, а к вечеру Степан куда-то ушел. Ушел и не вернулся. Не пришел он и к ужину, но так бывало и раньше, и потому не встревожило никого. Проснувшись на следующий день, Алексей увидел, что Степана рядом нет. И главное, нет его мешка, в котором находился немудрящий Степанов скарб: ложка, кружка, рубаха.
Алексей растолкал Авдотьича и сообщил об исчезновении приятеля. Авдотьич поднялся, сел, поскреб ногтями под рубашкой, зевнул сладко.
— Нет, говоришь? Дак куда ж он девался? Может, к девкам пошел?
— К каким девкам! — возмутился Алексей.
Он уже догадывался, где Степан. По пути на работу Алексей зашел в здание школы. Там размещалась какая-то военная часть и туда постоянно наведывался Степан. И тут догадка его превратилась в уверенность: военных в школе не было. Возле двухэтажного здания школы бродили одетые кто во что ребятишки, ковырялись в хламе, выискивая в нем нечто, представлявшее для них ценность. Между ними то и дело вспыхивали ссоры.
— Мальцы, куда военные девались? — спросил Алексей.
Один из пацанов, курносый, в лохмотьях, с синюшным цветом лица, шмыгнул носом и ответил с уверенностью:
— В Сталинград, на фронт уехали!
А второй, маленький, в разношенных сапогах и сползающем на глаза треухе, подозрительно спросил:
— А ты не шпиён?
Более точных сведений Алексей от них не добился. Он догнал Авдотьича и рассказал о том, что узнал. Авдотьич, уверовавший в побег Степана, встревожился не на шутку: как старшему, ему придется отвечать за пропажу человека!
— Ить это что за люди пошли! — сокрушался он. — В бега ударились! А за него отвечай — это ему ништо!
Тамара Полякова произнесла задумчиво:
— Степка, может, правильно решил. Мы тут сидим, кудахчем, а он — раз, раз! — сделал все, как надо!
18
С исчезновением Степана Алексей загрустил, стал молчаливым. Он и сам чувствовал, что с ним происходит какая-то перемена. Дело было не только в том, что исчез Степан. И не в том, что он тревожился за мать, что с Аней они расстались навсегда. Разлука с Аней оставила в душе горечь, но горечь эта мало-помалу проходила, растворялась во времени.
Алексей замечал в себе что-то новое, неожиданное, — это было непонятно и тревожно. Он вдруг как-то по-новому увидел свои руки и не узнал их: они были похожи на руки отца — с большими ладонями, все в трещинах и ссадинах. И ступни ног стали большими, тяжелыми, как у взрослого человека.
В избе над шестком было вмазано в печь крохотное зеркальце. Когда никого не было, Алексей рассматривал в нем свое лицо и, разочарованный, возвращался в свой угол, подолгу валялся на соломе, уставившись в потолок.