Напоив коней, они забирали свою пару: гнедого Лыска и рыжую кобылицу. Молодые лошади-двухлетки боялись сбруи, особенно Лыско. Надеть на него хомут было сущим мучением, хотя под седлом он ходил прекрасно. Натянув на лошадей сбрую, Степка и Алексей ехали в степь, где лежали скошенные вчера валки и где оставалась на ночь их косилка. Железные сиденья на лобогрейке были покрыты инеем.
Пока запрягали, пока налаживали косилку, солнце поднималось выше. В воздухе теплело, иней на металле постепенно исчезал, таял. Но они медлили с началом работы. Это был самый нелюбимый час, вечно что-то не ладилось: то рвалась постромка, то хомут им дали чужой…
— Ты что, не видел, что чужой? — сердился Алексей на Степана.
— Не видел! Пришел бы да сам запряг, чем ругаться! — отвечал ему Степан.
И Алексею становилось стыдно, потому что Степка постоянно помогал ему в работе: лишний раз сходит за лошадьми, пересядет не в свою очередь на место скидальщика. Нет, Степан был хорошим товарищем, Алексей это понимал. Но когда работа не ладится, невольно сердишься на всех и на себя.
Косилка трогалась с места, врезалась в траву, но не срезала, а лишь мяла ее. Влажная трава забивала ножи — приходилось останавливаться. Почистив ножи, они гнали лошадей рысью, нож стучал часто-часто, и только так удавалось скашивать траву. Но теперь круто приходилось скидальщику: чтобы не быть заваленным потоком травы, который неумолимо надвигался, наползал на косилку, приходилось безостановочно махать вилами, скидывать траву с полка. Деревенели руки от усталости, пот струился по лбу («Вот почему эта косилка называется лобогрейкой», — мелькало в голове у Алексея). Ему казалось, что он превратился в придаток к лобогрейке и единственное назначение его — скидать, скидать и скидать наползающую на него траву…
К полудню воздух становился сухим и на поле появлялись женщины во главе с Дмитрием Дмитриевичем. Они копнили и скирдовали сено, скошенное ребятами, — сушить такое сено не приходилось, оно и так было сухим. Глядя на эту пожухшую серую траву, Пономарев говорил женщинам:
— От такого сена, бабоньки, пользы будет по грошу с аршина: ничего в нем питательного не осталось!
Обычно веселые глаза Дмитрия Дмитриевича глядели озабоченно. Алексей тоже видел, что к их сену скотина не притрагивалась. Но впереди ничего лучшего не ожидалось — Алексей хорошо помнил слова Лобова, — и потому они продолжали косить эту жесткую, колючую, высохшую на корню траву. К вечеру в степи оставались длинные ряды валков, и Алексей со Степаном чувствовали, что день не прошел зря.
А потом появлялась Аня с большим, похожим на раскрытый циркуль, сажнем — Аня в бригаде совмещала обязанности кладовщика и учетчицы. Алексей замечал ее появление сразу, когда она еще только отделялась от хуторских домов, направлялась в поле. Ему нравилось, как она идет легкими быстрыми шагами, чуть раскачиваясь. Не подходя к ним, Аня измеряла скошенный участок, а они настороженно следили за ней: выполнили норму или нет?..
Еще издали она кричала им:
— Есть норма! Есть!
Да, все-таки не зря они работали весь день!
В конце сентября, в один из погожих осенних дней, к ним в поле пришел худенький невысокий парень в выбеленном дождями плаще. Через плечо у парня висела кожаная командирская сумка. Пока он подходил к ним, Алексей и Степка гадали, что за человек и чего ему надо. Парень приблизился, и Степан остановил лошадей.
— Здорово работали! — приветствовал их парень.
— Здравствуйте! — откликнулись они.
— Как дела с нормой? — спросил парень. — Будет к вечеру?
— Наверно, будет, — произнес Алексей, все еще теряясь в догадках, кто таков этот человек.
— Я — секретарь райкома комсомола, а звать меня Иван Зверобой. У меня к вам, ребята, такой вопрос: вы комсомольцы или нет?
— Нет.
— Ну вот что, парни: мне говорили, что работаете вы хорошо. А вот что не в комсомоле — это плохо. Надо вам вступить в комсомол. Как вы на это смотрите?
Степка отвел глаза в сторону, глухо отказался:
— Нет, я не могу. Грамоты у меня мало.
Зверобой стал убеждать его, что главное — работать хорошо, а с образованием можно повременить, учиться будем, когда придет победа. Он говорил с таким воодушевлением, будто здесь стояли не два парня, а добрая сотня людей: бледное лицо секретаря покрылось румянцем. Но Степан снова отказался, чем удивил Алешу: непонятно было такое упорство товарища. Сам он решил, что в комсомол вступит, так и сказал Зверобою. Тот обрадовался, больше не стал уговаривать Степку. Извлек из полевой сумки карандаш и бумагу, и Алеша написал заявление о приеме в комсомол.
Зверобой пообещал:
— На днях будет бюро — разберем твое заявление. Главное сейчас — не ударь лицом в грязь, в смысле работы. Понял, Леша? Надеюсь на тебя. А сейчас — пойду, мне еще надо попасть в «Красную звезду».
Когда секретарь райкома ушел достаточно далеко, Алексей спросил Степана:
— Ты чего ж не написал заявление?
Тот неловко улыбнулся, объяснил, пряча глаза:
— Это всегда надо быть передовиком, а я не могу. И Вениамин будет ругаться…
— Кто? — удивился Алексей. — Твой брат?
— Он сказал мне: никуда не суй носа без моего разрешения! Я и не сую.
Это было непонятно Алеше. Но еще больше его удивила Аня. Когда он рассказал о встрече с Иваном Зверобоем, Аня спросила:
— Ты не боишься, что тебя на фронт заберут?
— Чего ж бояться? Если надо будет, заберут: на то я и в комсомол вступаю.
— Нет, я не смогла бы, — призналась Аня. — Это надо быть такой, знаешь, боевой! А я — трусиха.
— Ты? — не поверил Алексей.
— Ну да, правда! — улыбнулась Аня.
Алексей больше не заговаривал с ней на эту тему. К тому же Зверобой не появлялся у них в бригаде, и Алеша стал сомневаться, примут ли его самого в комсомол, — где уж тут было уговаривать Аню!
Дни все еще стояли погожие, и ребята были в поле с утра и до вечера. Однажды, уже в октябре, Алексей и Степан скосили больше обычного — такой выдался день, что все у них ладилось, останавливались всего один раз, на обед. К вечеру, когда солнце было уже на закате и Аня замеряла скошенную делянку, Алексей и Степка распрягли лошадей и, пока не стемнело окончательно, принялись точить ножи косилки. Внезапно из-за высоких зарослей чернобыльника вынырнул на своей Мушке бригадир. Увидев брата, Степан сказал встревоженно:
— Ну, сейчас нам будет!..
— Это почему?
— Ты молчи, — торопливо проговорил Степка. — Он будет ругать, а ты молчи…
Степка неплохо изучил брата: еще не подъехав к ним, Антонов спросил:
— Почему бросили работать?
Голос его не предвещал ничего хорошего, колючий взгляд — тоже. Но Алексей не чувствовал за собой вины, потому ответил:
— Мы не бросили, мы сегодня скосили больше, чем вчера. А сейчас ножи точим, чтоб завтра с утра были готовы.
Антонов раздраженно хлопнул плетью по голенищу своего сапога.
— Больше или меньше — не вам судить! Ваше дело работать. Солнце еще на полдень, а они уже распрягли лошадей!
Алексей разозлился: работали, старались, а он еще и ругает!..
— Такой полдень бывает только в Арктике! — сказал он с вызовом.
— Чего? — не понял сперва Антонов. — В какой Арктике?
— В обыкновенной.
Еще до войны Алеша читал книжку с таким названием — «Обыкновенная Арктика». А так как солнце сейчас уже коснулось краем горизонта, то он имел все основания вспомнить про Арктику. Бригадир наконец сообразил, что над ним вроде издеваются, и обрушился на Алексея с бранью:
— Скажите пожалуйста, умник! Лодырь несчастный!
Антонов рассердился не на шутку. Его лицо в оспинах покраснело от злости, он то и дело щелкал в раздражении плеткой по голенищу. Мушка под ним вздрагивала, беспокойно перебирала ногами. Антонов дергал повод, раздирал стальными удилами губы Мушки, и Алексею было жаль лошадь.
— Это что — не подчиняться? — не унимался бригадир. — Самовольничать? Это кому позволено в военное время?
Алексей видел, как с дальнего конца делянки к ним приближалась Аня, и ему не хотелось, чтоб она слышала брань Антонова. Сказал примирительно:
— Вениамин Васильевич, мы не самовольничаем. Весь день без отдыха работали, лошади совсем останавливаются…
И не докончил, потому что испугался: сейчас Антонов скажет: а кто виноват, что ты, Алексей Торопов, проспал наших лучших коней?..
Но Антонов не сказал этого, он лишь перевел взгляд на брата. Степан, нагнув голову, присел на четвереньках возле точильного круга. В руках он держал нож от косилки — длинную металлическую полосу с треугольными стальными пластинками. Его молчаливая покорность почему-то раздражала бригадира не меньше, чем слова Алексея. Он вдруг набросился на брата, едва не наезжая на него лошадью:
— А ты чего потупился, молчишь? Знаю, это твоих рук дело. У-у, идол!
Антонов вдруг с размаху ударил плеткой по плечу брата. Степка отпрянул, выронил нож, схватился за плечо. Лицо его скривилось от боли.
Алексей бросился вперед, стал между Степкой и лошадью.
— Вы что деретесь? — каким-то тонким голосом крикнул он, сжимая в руках вилы. — Вы не имеете права драться! Я на вас пожалуюсь председателю!
Почему Алексей вспомнил председателя, он и сам не мог бы сейчас ответить.
Антонов на миг опешил, глядел на Алексея дурными, округлившимися глазами. Потом сдал Мушку назад и произнес не то с угрозой, не то с удивлением.
— Поглядим на тебя, посмотрим!..
Тут к ним подбежала Аня, с недоумением глядя на бригадира и на ребят.
— Что случилось? — спросила она встревоженно.
Антонов повернулся к ней.
— Сколько эти лодыри скосили?
— Разве они лодыри, Вениамин Васильевич? Они полторы нормы выполнили!
Бригадир неожиданно скривил рот в улыбке.
— Вы все друг за друга стоите горой!.. А ты, Торопов, — повернулся он к Алексею, — вилы брось! Ты на меня, что ли, с вилами пошел?
Алексей не ответил ему, но вилы воткнул в сено. Поднял нож от косилки, нагнулся к точилу, предложив Степану: