Он солидно молчал, не зная, как расценит Строгов его «солидность», не сочтет ли ее маской глупости. А может, забрасывает шары в провокационных целях?
— Ну что? Правильно, инженер? — Строгов хлопнул Росанова по плечу, полагая, что знания тонкостей аэродромных дел вполне достаточно для панибратского обращения с начальством, и заулыбался своей абсолютно героической улыбкой. Росанов подумал и ответил со вздохом:
— Вот, значит, проходил, а ничего не было…
Строгов насторожился.
— Не было, — продолжал Росанов, — никаких папирос. Ну и купил этих, кубинских. А они какие-то сладковатые. Хотите попробовать?
— Нет, — понял наконец Строгов, о чем речь, — я — «Беломор» — наша марка. Ну а…
— Вы что, строили этот канал, если «ваша марка»? — Росанов решил уйти в пустой разговор и подурачиться.
Строгов хитро подмигнул и погрозил пальцем.
«Еще и уголовничка из себя изображает, — подумал Росанов. — Во артист!»
И он решил поменьше сталкиваться со Строговым, чтоб не обдумывать каждый свой шаг и каждое слово.
Тут появился Петушенко и, стрельнув глазами то на одного, то на другого, сказал:
— Прошу вас, Виктор Гаврилыч, на разбор.
«Тоже Витя», — машинально подумал Росанов.
Техники уже расселись на привычных местах, мойщицы самолетов — «наружные» в грязных комбинезонах и «внутренние» в белых халатах — заняли последний ряд. Разумеется, мойщицам совсем ни к чему было слушать, как разрешаются технические вопросы, но они сидели и слушали с таким видом, что со стороны могло показаться, будто и они что-то смыслят в технике, жительницы окрестных деревень. Глядя на них, вспоминались поля, луга, перелески и тихие радости сельской жизни.
Петушенко прочитал приказы, спросил замечания за прошлую смену — все промолчали — и выдал задание на ночь.
Росанов переписал номера своих самолетов, решив, что Петушенко пусть занимается общими вопросами, а ему дай бог с чисто техническими разобраться. И надо ввести в строй и дать готовность на те самолеты, которые Строгов «решил» поставить на прикол.
После разбора устроили профсоюзное собрание. Председательствовал Строгов: любил, наверное, бывать на точке вида.
Вел он собрание складно, за словом в карман не лез, лицо его дышало истинным вдохновением. Росанов пожалел, что не занимается живописью: вот бы с кого писать портрет народного трибуна.
Все, что Строгов говорил, было правильно и будто бы выражало его внутреннее убеждение. Он громил пьяниц, нарушителей трудовой и технологической дисциплины, «скрытых вредителей» и откровенных бездельников, которые не ищут работы, как голодный хлеба. Особенно досталось пьяницам. Его борьба с пьянством была так страстна, так научно обоснована, что техники, слушая его, от неожиданности как-то вдруг присмирели и словно забыли, что Строгов и сам не дурак выпить, а иногда употребляет и в рабочее время, с морозцу, нисколько не прячась от товарищей и даже от самого Лепестка.
«Молодец! — отметил про себя Росанов. — Умеет болтать».
И еще он подумал, что Строгову хорошо выступать там, где его никто не знает. Здесь же всякое его слово через минуту, когда все придут в себя, оборачивается против него и выступление превращается в фарс.
Петушенко, захваченный выступлением Строгова и вдохновленный его примером, попытался и сам выступить — жалкая пародия! — и обрушился на бездельника Дубова. Строгов вдруг перебил его, сказав ни с того ни с сего, что берет Дубова в свою бригаду на перевоспитание. Петушенко замолк на полуслове, и его глаза округлились. Строгов этим своим действием как бы показал, что передвижением личного состава смены занимается он, а не начальник. Петушенко так и застыл — понял, что Строгов его подловил и даже унизил, но заявить, что не позволит двигать людей, не мог — это смахивало бы на самодурство: докажи, что Строгов старается не для общего блага — берет разгильдяя на перевоспитание. Впрочем, все, что бы ни делал Строгов, бывало только для общего блага. Для себя он бы и шагу не ступил. Вот ведь есть такие люди, которые думают только о других.
Росанов, слушая весь этот вздор, с ходу решил вести свою политику: не трожь меня, и я тебя не трону.
После разбора, когда техники разошлись кто куда и только бригада Строгова в коридоре проводила свой «микроразбор» (это правило ввел Строгов), Петушенко подозвал Росанова и сказал:
— На «тридцать второй» движок не запускается. Что будем делать?
Такой дефект (Росанов уже все заранее обдумал) был однажды в цехе трудоемких регламентов. Случаются на некоторых самолетах самые нелепые, не вытекающие из логики явления, которые не всегда объяснишь. И это был один из случаев, ставших известным как совершенно идиотский. Росанов вел специальную книжку, в которую вклеил микрофотографии схем самолетных и моторных систем и записывал все выходящее из ряда обычного. Он даже записывал, какой инструмент нужен для устранения такого-то дефекта. Как говорится, порядок освобождает мысль. Иногда, желая произвести впечатление, перед тем заглянув в книжку, говорил:
— Возьми ключ на семнадцать открытый, звездочку на одиннадцать, отвертку под крест и длинную отвертку и пойдем на самолет.
Вот и сейчас он высказал свои соображения об этом дефекте Петушенко. Тот запомнил сказанное и вышел в коридор.
Строгов уже провел разбор. Петушенко поднял руку, когда техники собрались расходиться — все задержались, и, сделав вид, будто думает, и выдержав паузу, повторил слово в слово, что услышал от Росанова. Росанов выслушал Лепестка, даже головой кивнул: понял, мол, вас, товарищ начальник, и одобряю ваше мудрое решение. Лепесток стрельнул взглядом в его сторону, и его «пуговки» под сосульками бровей потеплели.
«Как все просто! — поразился Росанов. — А-а, плевать! Я ему благодарен уже за то, что хоть глазами не сверкает. И я не хочу усложнять свою жизнь, получая уколы от подкалываемого мною начальника. Так спокойнее. Да и вообще он неплохой малый. И сюда я прихожу работать, а не «бороться».
Он пошел поглядеть на свои самолеты и записать, где какой борт находится. По дороге нагнал бригаду Строгова.
— А где бригадир? — спросил он.
— Травит баланду в отделе перевозок. Во человек! Все знает, — сказал техник, загорелый, крепенький и ловкий, с наглецой во взгляде, по фамилии Лысенко, по кличке Академик. — А Лепесток как черт ладана боится матчасти, — продолжал Академик, — вот и нашел наконец черную лошадку. Теперь он на тебе будет пахать… Он теперь ни к одному самолету не подойдет. До чего ж он не любит запускать двигатели! Все-таки риск. Вон господин Мишкин!..
Рядом шагал скромный молчаливый сачок Дубов, взятый на перевоспитание Строговым. В его руке позвякивало пустое ведро для промывки деталей.
Академик продолжал:
— А вообще зря ты в нашу смену напросился, товарищ инженер. Один Строгов чего стоит!
«Тоже все знает», — отметил про себя Росанов.
— И ты взвоешь, и нам будет хреново. У Лепестка ведь освобождается время. А что он будет делать в свободное время? Ночью спать в кабинете начальника цеха, а потом с новыми силами ловить других спящих и вообще делать гадости. Ну зачем ты сам напросился сюда?
— А-а, там начальник глазами сверкает, — ответил Росанов.
Академик захохотал. Глядя на него, тихо осклабился и бездельник Дубов.
— А ты, малый, видать, ничего, — предположил Академик, — это ты рассказал Лепестку, как запустить движок на «тридцать второй»? Сам-то он в матчасти не волокёт.
Росанов почувствовал некоторую неловкость: с одной стороны, оно, конечно, приятно, когда поливают твое непосредственное начальство, а с другой — нельзя ведь и не пресекать таких выступлений.
— Кто идет на «тридцать вторую»? — спросил он. — Ты, Дубов?
Росанов еще днем присмотрелся к Дубову. Вежливый, тихий, симпатичный, похожий на чистенького солдатика, с восторженно-звездным взглядом. Было в нем что-то инкубаторское, неживое. И еще он спал на ходу. Петушенко не зря клеймил его позором за сачковитость.
Итак, он спал на ходу. Его лицо оживлялось разве что в столовой. Он говорил только самое необходимое, сокращая свои фразы до предела, граничащего с идиотизмом. Но больше молчал. С языком у него было вполне благополучно. Но какого черта он так близко подходит к говорящему? Похоже, хочет коснуться животом своего собеседника. И — сумасшедший ясный взгляд при этом.
Дубов казался Росанову хорошо отлаженной машиной, которая тотчас откликается на сигналы: «можно посидеть», «можно поспать», «можно подальше от начальства».
«Но ведь должен он чем-то заполнять свою голову», — думал Росанов и потом обнаружил, что Дубов читает газеты от доски до доски. Впоследствии выяснилось, что голова его забита множеством весьма полезных для жизни сведений. Он, к примеру, знал высоту Ниагарского водопада, знал, где у жука уши, знал, во сколько раз паутина тоньше человеческого волоса.
И все-таки зачем Строгову понадобилось брать Дубова в свою бригаду? Может, это он сгоряча, вдохновленный собственной речью?
А Строгов и в самом деле знал все.
Ближе к утру, когда еле засветился восток и Росанов ждал машину для запуска двигателей, Строгов, сидя в кресле второго пилота, сказал:
— А Мишкин в последнее время связался с богемой, пришел на работу от бабы и с похмелья, весь день ходил мутный-мутный. Когда запустил движки, пошел снег, стемнело. Он врубил в кабине плафон. Знаешь, как уютно в кабине, когда включен подсвет? А стеклоочистителем ни хрена не поработал. Ну а потом сунул по газам и стал глядеть на индикаторы вибрации, а они наверху, голову, следовательно, задрал кверху. Да, а еще СПУ не работало. Не работало — и всё. Ероплан стоял левой тележкой на льду, и его развернуло, когда Мишкин сунул сектора вперед. А как развернуло, то законцовкой плоскости срубило березку.
Росанов вяло слушал, глядя в форточку. Наверное, на автобазе никак не добудятся шофера.
— И тут, — продолжал Строгов, — у него в глазах помутилось, и он как бы с ума сошел из-за березки. Нет, ему н