ской нас подвезли на гусеничном вездеходе к самолету, Войтин сидел на плоскости с заправочным пистолетом и напевал что-то неузнаваемое. Моторы были уже опробованы, слегка потрескивали, и над капотами дрожал нагретый воздух.
— Какая заправка? — прервал он свое несносное пение.
— Пятьсот пятьдесят, — ответил штурман.
— Что погода?
— На пределе: южный ветер и туман.
Над лагуной, отражаясь в синем льду, висели сразу три солнца — одно настоящее и два ложных, и от каждого тянуло холодом. В синем воздухе летели серебряные иглы замерзшего тумана, но уже чувствовалась весна. Началась подвижка льдов, океан кое-где вскрылся, и белесое небо впитало в себя цвет темной воды: над горизонтом пластались неаккуратно размазанные чернильные полосы.
Мы запустились и пошли на взлет. Под нами остались крошечные домики. Дым из труб поднимался вверх, дома были подвешены за эти дымные струи и дрожали в морозном мареве.
А потом пошла ледяная пустыня, только кое-где виднелись трещины, и от темной воды поднимался пар. Летели полчаса навстречу трем солнцам, и казалось, одно и то же место следует рядом с нами.
Рука радиста задрожала на ключе, напоминая движениями насекомое, попавшее на липучку.
— Самоедская закрылась. Там пурга, — сказал он.
— Придется пойти на запасной аэродром, на мыс Креста, — сказал я.
Мы уже входили в зону ледового аэродрома, как вдруг радист подскочил в своем кресле и выругался.
— Они тоже закрылись, — сказал он, — у них треснула полоса. Что делать? Куда садиться? Горный район.
— Пойдем в Алькуэму, — сказал я.
Штурман вытащил из-за голенища своего мехового сапога штурманскую линейку и стал считать.
— Не дотянем, — сказал он, — не дотянем до Алькуэмы. Горючки не хватит.
Я почувствовал, что все взоры обратились на меня — я поежился. Кабина наполнилась напряжением как чем-то материальным. Я старался не шевелиться. Потом медленно протянул руку и подвернул кремальеру автопилота. Я чувствовал, что все глядели, не дрожат ли у меня пальцы. Сейчас ни в коем случае нельзя делать лишних движений, и произносить лишних слов. Скажи я: «Братцы, я тут чего-то ни хрена не понимаю», — и весь экипаж бросит в дрожь.
— Сядем на горное озеро Аян, — произнес я вялым голосом, — там такая природа! Застывшие водопады и все такое.
— Там костей не соберешь, — буркнул радист.
— А сколько надо горючки, чтоб дотянуть до Алькуэмы? — спросил Войтин у штурмана.
— Около двухсот килограммов.
— Твои пятьсот пятьдесят, которые ты высчитал по науке, вышли, — сказал Войтин. Радист побледнел, второй пилот бессмысленно заулыбался, — теперь переходим на мой бензин. — И переключил кран на дополнительный бак.
— Как это на твой? — не понял штурман.
— А я плеснул еще двести кило. Так, на всякий пожарный случай.
И тут все расслабились. Радист даже рукой замахал над головой.
— Ну-ка уточни погоду, — сказал я ему, — и руками не маши — не иностранный футболист.
— Слушаюсь!
Он связался с Алькуэмой, записал погодные данные на листок и передал мне.
— Между прочим, — сказал Войтин, взглядывая на листок, — туда сейчас слетятся тысячи самолетов. Ведь кругом все закрыто наглухо. Это очень плохо.
Когда мы прибыли в Алькуэму и зарулили на аэродромную стоянку, Войтин выглянул в форточку и сказал штурману:
— Беги со всех ног в гостиницу и займи небольшую, обязательно небольшую комнату. И чтоб окна были на север. А потом не спеша топай в столовую и закажи на всех ужин. Будем через сорок минут.
— Раньше будем, — сказал радист.
— Раньше не будем.
— Почему на север окнами? — спросил штурман.
— Чтоб лучше выспаться. А ты, — Войтин задержал радиста, который собирался удрать, — иди, иди, — махнул он штурману: тот, наверное, думал, почему это лучше выспишься, если окнами на север. — Скорее иди. Опоздаешь. А ты, — он взял радиста за рукав и загородил второму пилоту выход из кабины, — и ты возьмите в заднем отсеке чехлы и зачехлите моторы. И пошустрее, а то…
— Что «а то»? — надулся радист.
— А то пасть порву, — беззлобно пообещал Войтин. Потом поглядел в окно на удаляющегося штурмана и удовлетворенно кивнул.
— А разве у нас есть на борту чехлы? Ведь их возить не положено. Лишний груз, — заныл радист, — это нарушение.
— Это ничего, что нарушение. Если б мы действовали как положено, то сидели бы сейчас на Аяне и давали сигнал SOS.
— Зимние чехлы?
— Зимние. Успокойся.
Радист вконец расстроился. Зимние чехлы ватные. Тяжелые и грязные. Зачехляя моторы, можно не только вымазаться по уши, но и свалиться с плоскости.
— Радисту не положено поднимать тяжести — рука будет дрожать. Радисту положено беречь руки, как музыканту.
Но Войтин вытолкал его из кабины и похлопал по плечу второго пилота, который также не проявлял никакого энтузиазма при мысли о чехлах.
— А мы пойдем на автобазу, — сказал Войтин, поворачиваясь ко мне, — за бензином. Иначе ничего не выйдет.
— Может, один сходишь?
— Надо вдвоем.
— Может, утром заправимся?
— Нет, надо сейчас. А то… плохо будет… нам…
И мы пошли к автобазе, где стояли автозаправщики, тепловые машины, дующие горячим воздухом, водовозки и тягачи. А на посадку все заходили и заходили новые самолеты.
— Все сюда идут, — сказал Войтин, — вон авиатехники не успевают расставлять еропланы, не то что чехлить моторы.
Мы зашли на автобазу. Шоферы играли в домино. Стол был покрыт металлической плитой, заполированной до блеска.
— Здравствуйте, дорогие товарищи! — сказал Войтин и сделал приветствие рукой.
На него даже не глянули.
— Надо бы заправиться, товарищи, — продолжал он.
Легко представить, как его вид действовал на нервы игрокам.
— Завтра и заправишься, — буркнул толстый шофер и ударил костяшкой по столу, — не пожар, дорогой товарищ, — добавил он назидательным тоном, — «рыба». Подсчитаем очки. Так-то!
Войтин сразу сообразил, что толстяк с топливозаправщика.
— Надо сейчас. Поедем, старина. Проветришься. Свежим воздухом подышишь. А за тебя мой командир сыграет. Домино — его любимая игра. Он все свободное время забивает козла. И даже премию получил — баян.
Шофер сердито поглядел на меня и что-то проворчал себе под нос: наверное, думал, как бы половчее от нас избавиться.
— Он отличественно играет. — Войтин подмигнул шоферу и показал ему большой палец.
Надо сказать, что я терпеть не могу домино. Один вид играющих действует мне на нервы.
А шофер все о чем-то размышлял, поглядывая исподлобья то на Войтина, то на меня.
— Да я тебя, мой родной и любимый, на руках донесу, — сказал Войтин и вдруг поднял толстяка вместе с креслом и понес на выход.
— Да пусти ты, медведь хренов! — рассердился шофер, чувствуя, что с Войтиным, однако, не повоюешь. — Сам пойду. А ты, — он поглядел на меня и погрозил пальцем, — хорошо играй. Смотри не подведи.
— Не подведу, — заверил я его, — беру обязательство. Повышенное.
Когда Войтин и шофер вышли, я сел за стол и прислушался. Вот хлопнула дверца машины, запустился мотор, шофер дал газ.
— Чего сидишь? — спросили меня.
— А я вообще-то ни разу не играл в эту умственную игру, — сказал я.
— Эх ты! А еще командир. Гнать таких командиров, — сказал один шофер, — к позорному столбу таких командиров.
Он плюнул и попал себе на сапог.
Когда я подошел к самолету, Войтин заканчивал заправку и насвистывал «Когда я на почте служил ямщиком», но у него выходило «Едут новоселы по земле целинной».
Все аэродромные стоянки были забиты самолетами.
Мы двинулись в гостиницу.
Что там творилось! Вы бы только посмотрели. Мест не хватало, потому что пришло много самолетов. В комнаты, что побольше, понаставили дополнительно раскладушек. Кое-кто вынужден был ночевать в коридоре, на сквозняке. Тут разве выспишься? А разве выспишься, если в комнате два или три экипажа, дышать нечем, и рядом кто-то храпит незнакомым храпом?
В коридоре нас ждал штурман. Он пришел в гостиницу одним из первых и успел захватить маленькую комнату с окном на север. Само собой, к нам никого не подселили.
— Неплохо, — одобрил Войтин, — открой форточку. Надо спать с открытой форточкой: в духоте не выспишься. Ужин заказал?
— Так точно!
Штурман открыл форточку, и все мы пошли в столовую.
— Теперь я понял, почему окна должны быть на север, — сказал он, — снега не надует — ветер-то южный.
— Молодец. Соображаешь, — похвалил Войтин.
После ужина легли спать и прекрасно выспались.
Когда Самоедская открылась, мы, бодренькие и розовенькие, пошли на самолет. Вы бы только поглядели, что творилось на аэродроме! Бортмеханики воевали за тепловые машины и топливозаправщики. А ведь не положено одновременно греть моторы и заправляться бензином, чтоб не натворить пожара. И вот лови то одну машину, то другую, а машин мало, а самолетов и бортмехаников много, и все ругаются на чем свет стоит. Чуть ли не дерутся.
А наш самолет был заправлен с вечера. Моторы под толстыми ватными чехлами еще не остыли и запустились с первой попытки. Мы порулили на старт и вылетели первыми.
— И вот представьте теперь, братцы, — сказал радист, — что человек, ради которого мы выполняем санрейс, — первостатейный мерзавец и на его совести десятки загубленных православных душ…
— Ну это уж не твое дёло, — перебил его Войтин, — ты знай клепай на своем ключе и не умничай. А то… Между прочим, мы выполняем рейс из-за трехлетней девочки-тунгуски.
Ирженин подошел к своей машине и отпер замок.
— А что у Филиппыча? — спросил Росанов. — Что там будем делать?
— А-а, так. Там собираются все, кому не лень. Это в некотором роде клуб. Однажды была учительница литературного кружка… Как же ее звали? Имя оригинальное такое. Люция Львовна.
Росанов смутился, а потом буркнул!
— И все равно я буду летать.
— Ну да. А ей нужны были какие-то ответы на какие-то авиационные вопросы. Но Филиппыч не пожелал с ней говорить и даже не вышел из своей комнаты.