Итак, Иван Максимович читал, изредка почесывая одну ногу о другую. Его глаза, увеличенные стеклами, были огромны и потому казались бессмысленными.
— Видел Машу, — сказал он вроде бы ни к чему, — стояла в очереди и взяла мне картошки и капусты.
Росанов молча кивнул.
— Хорошая девушка, — продолжал Иван Максимович, глядя из-за газеты на сына, — из хорошей семьи. Я знал ее отца. Достойный был человек. Битый, честный, молчаливый. Из крестьян.
— А мы откуда? — спросил Росанов без всякого интереса: расслаблялся перед ночью.
— Да как сказать, — растерялся Иван Максимович, — мы вообще-то тоже крестьяне. Придурков и пьяниц у нас в роду не было. По линии матери тоже все в порядке. Она тоже из крестьянской семьи. А крестьянину для жизни нужно многое знать и уметь. Побольше, чем среднему чиновнику. Пора бы и тебе подумать о собственной семье. — Помолчав, он, словно без всякой связи, добавил: — Маша хорошая девушка.
— Может, не будем?
— Не хочешь, не будем. А что это за письмо, которое пришло давеча?
— А-а, так. Глупости.
— Почерк буковка к буковке, дамский. А дама вроде бы немолодая, потому как почерк устойчивый. Красивый почерк, никогда не встречал похожего. Не шизофреничка?
— Не зна…
Росанову лень было заканчивать фразы.
— Постарайся делать глупостей поменьше.
— Хор…
— Ладно, у самого голова есть. Головой иногда думай. Сам гляди, с кем ночь ночевать, с кем век вековать. Я бы советовал держаться Маши. Такие девушки не на каждом шагу попадаются. — И уткнулся в газету, разбирая борьбу политических партий в Замбии.
— Отец, а ты принимал в жизни неожиданные решения? Ну когда все кувырком, не по логике, шиворот-навыворот?
— Я никогда не искал приключений, — обиделся Иван Максимович. Он не понял, о чем речь, или так увлекся делами Замбии, что отмахнулся от вопроса, который не считал достойным обстоятельного ответа.
— Нет, правда, — не унимался Росанов, делая общеизвестную ошибку молодежи, которая тешит себя иллюзией собственного могущества и ни на чем не обоснованной уверенностью в возможности прожить свою жизнь не так бесцветно, как старики, — то есть когда ты не подопытный кролик, а стоишь перед правом выбора, когда сам решаешь, а не дядя.
Иван Максимович отложил газету. Его лицо стало сухим и насмешливым. И Росанов, может быть, впервые подумал, что манера отца не что иное, как маска и потешение над собой и окружающим. Он впервые подумал, что отец много умнее, чем кажется.
— Конечно, — вздохнул Иван Максимович, — молодежь всегда была умнее, чем ничего не видавшие на своем веку старики… И вы, значит, имеете право выбора, живете, значит, своим умом, сами решаете, как перебираться через реку дерьма: вплавь или вброд. У вас, конечно, полная свобода, то есть свобода выбора, как ее, эту реку, форсировать.
Росанов вдруг вспомнил глаза отца, когда тот грозился вырезать весь «взвод». Ни в коем случае не надо думать, что его глаза в этот момент или сейчас были злыми. Нет, они были очень даже спокойными, даже равнодушными. Только своим блеском напоминали отполированную поверхность.
— Ты обиделся? — спросил Росанов. — Тогда замнем разговор. Я и в самом деле сказал что-то не так.
— Зачем же? А иметь право выбора, иметь всякие сложные душевные переживания — пожалуйста! На здоровье! Только не забывайте на всякий случай, что это мы отвоевали вам право иметь тонкую душевную конституцию. Ну а нам хватало и того, что перед глазами шло. С избытком хватало.
— Вот, вот! А нам не хватает, — оживился Росанов, — мне, может, как раз и не хватает напряжений. Я, может, работаю на холостых оборотах.
— Рожна тебе, не хватает. Не клюнул тебя еще жареный петух. А может, и не клюнет: время счастливое. А что такое счастье? Это когда ты спокоен и играешь в те игры, которые сам для себя выбрал: ну там наука, ремесло, искусство, спорт. Человек должен играться, иначе его разорвет, как неработающий паровик. А нам обстоятельствами навязывались те игры, которых мы нисколько не хотели. Думаешь, я и мои товарищи хотели играть в солдатики? Думаешь, мы выбирали себе профессии по любви? Нет, мы делали то, что нужно было для общества на данном этапе. И пусть тебе в голову не придет, что я ругаю свою профессию. Фрезеровщик — это совсем неплохо. Неприлично ругать то дело, которым занимаешься всю жизнь… А вы, нынешние, маленько изнеженные, избалованные. А изнеженность и тяга к роскоши вредны для общества, — в этом случае человек думает не об общем благе, а о собственных удовольствиях. «Напряжений» захотел! — Иван Максимович сердито фыркнул.
— Вот я слышал такую «версию-гипотезу», — начал Росанов. — Ну будто бы Христос был космонавтом — посланцем какой-то другой планеты, где люди никогда не болели, не умирали, были красивы, умели делать все. И отправили они на обитаемую планету Земля своего товарища, чтоб научил живущих на ней людишек любить друг друга, не злобствовать, не мелочиться и все такое. Он прибыл и стал учить. Его послушали-послушали, а потом и распяли. А с той планеты прилетели на летающей тарелке, взяли его тело, вернулись домой и вылечили. Реанимация и все такое. Или воскресение. Он пожил-пожил на своей распрекрасной планете, где все в порядке, а потом и говорит: «Ладно, братцы, ну вас — я обратно на Землю». Ему говорят: «Ты, видно, совсем рехнулся. На Земле тебе и в морду плевали, и венец из колючек на голову надевали, и заставляли крест на гору тащить, и кривлялись перед тобой. А потом еще и бок пробили». А он говорит: «Знаете, ребята, жизнь там, конечно, ни к черту. Но так прекрасна!»
Иван Максимович надул губы.
— Где это ты эту чепуху слышал?
— Да на аэродроме один технарь рассказывал другому, когда тот разнылся. А друг его доказывал, что нечего ныть, жизнь прекрасна, а когда все хорошо, так тоже нехорошо.
— Опиум для народа.
— Какой же опиум? Тогда давайте все сказки уничтожим, перебьем всю мировую скульптуру, всяких там Афродит, — Росанов ехидно ухмыльнулся, — потому что они тоже религиозный дурман. А может, оставим? Да наделаем репродукций. И государству польза, и люди будут соображать, что красиво, а что нет. А то ведь не все соображают в красоте. Вот я, к примеру, не соображаю, какая женщина красивая, а какая крокодил.
— С жиру беситесь, — проворчал Иван Максимович, слегка краснея, — Маша красивая.
— Ну ладно. Мы плохие, мы, как ты говоришь, с жиру бесимся. А что же нам делать? Скажи. Спортом я заниматься не желаю. К наукам неспособен. Что делать?
— Как что? — растерялся Иван Максимович. — Женись, заботься о семье… и радуйся жизни, радуйся каждому цветку. Жизнь, она хоть и тяжелая, но прекрасная. Это правильно твой Христос сказал. И не мудри, как бы не перемудрить. И дамочку, которая тебе написала, гони. Не блуди. И работай. Работай честно. Вот тебе и весь сказ. А все остальное приложится. И если ты, взглянув на свои поступки, увидишь, что тебе стыдиться нечего, то и не будешь знать ни печали, ни страха.
Заметив смущение сына, Иван Максимович уткнулся в газету.
Но Росанов уже завелся:
— Ладно. Я плохой. Давай подумаем вместе, что мне делать. Я знаю английский, но стал благополучно забывать его. Я плаваю, стреляю, бегаю — разряды. По трем видам борьбы у меня тоже разряды. Я — парашютист, летал на планерах и на Як-18 крутил фигуры. Более или менее начитан. Непьющий. Я создан для жизни трудной. Более того, нас воспитали на примерах героических. Моя пружина закручена и распирает меня. Я хочу жить сообразно своей натуре. Я переполнен. Мне нужно дело, а не служба, которой я отдаю едва ли часть себя. Что мне делать?
Иван Максимович задумался.
— Отец, а кем бы ты хотел быть… по любви? — спросил вдруг Росанов, понимая, что его вопрос не подразумевает ответа.
— Философом, — покраснел Иван Максимович.
И Росанов понял, что он не шутит.
— Так что же мне делать? — спросил он.
— Поспи перед ночным дежурством, — посоветовал Иван Максимович.
«И я буду летать! Но об этом надо забыть. Ведь не было никакого официального разговора».
Приехав на работу, Росанов открыл папку приказов, любопытствуя, какие произошли передвижения в верхах. Впрочем, какая разница, какому богу молиться? Все одно лоб трещит. Но этого очень интересного приказа еще не было: работающая серьезная комиссия подгребала под себя, как курочка, все новых и новых виновников и «соучастников» Мишкина.
— Тебе поручение, — сказал Петушенко, делая геройское, «под Строгова» лицо, — поймай ночью спящего Строгова и его ставленника — бездельника Дубова. Поймай и с каждого — по сто процентов.
Росанов кивнул, а сам уже нашел себе работу, которой хватит на ночь, и ответил мысленно:
«Сам лови!»
У Петушенко была язва желудка, и он, как многие мающиеся животом, не умел молчать. А так как говорить с техниками невозможно и небезопасно, избрал в качестве душеприказчика Росанова.
— С поездкой за кордон возникли некоторые трудности, — сказал он, — я ведь холостой, а холостых не посылают, чтоб не было аморалки. А тут жена будет зорко следить за моральным уровнем. Так-то у меня бывали бабенки, да все боязно связываться с какой-нибудь по-настоящему. А теперь мне тридцать восемь, и тут как в сказке: чем дальше, тем страшней.
— Хорошо бы, конечно, съездить за кордон, — согласился Росанов, — любопытно поглядеть, как там люди живут. А то ведь живешь и не знаешь ни черта. Доморощенная мудрость недалеко ушла от глупости. Так, кажется, сказал один товарищ?
— Но главное — заработки. На данном этапе материальная заинтересованность имеет немаловажное значение в деле нашего, значит, строительства. Я оттуда через два-три года приеду на собственных колесах. Разве это плохо?
— А что вы делали, чтоб вас послали туда?
— Ну как что? — задумался Петушенко. — Ну, отличная работа. Чтоб, главное, никаких нарушений. Политическая грамотность — газеты. Ну и, конечно, высокий моральный уровень. Чтоб насчет пьянки и баб — ни мур-мур. Ну и на собраниях надо выступать, бия себя в грудь, чтоб видели, что ты, значит, болеешь за произ