водство. Все должно — быть по-умному.
Петушенко и Росанов забрались в кабину самолета. Петушенко занял кресло командира (он и тут не забывал о субординации) и закурил.
— Главное, чтоб тихо и по-умному. И в самолетах кури осторожно.
— Я в самолетах вообще не курю. Если я курю, то как же требовать от других?..
— И если убрано, не оставляй окурков в пепельнице, — перебил его Петушенко. — Все должно быть тихо, как украинская ночь…
Росанов поднялся было уходить, но Петушенко остановил его, тонко ухмыльнувшись.
— Все можно. Погоди-ка. Все! И курить, и пить до потери пульса, и насчет баб можно так, чтоб перья летели. Только тихо. Моральный кодекс должен быть на недосягаемой высоте. И я тебе ни хрена не говорил. Понял?
— Так точно!
Росанову надоела болтовня Петушенко. Он сказал:
— Пора заняться высотной системой.
Не успел он отойти от самолета, двигаясь в противоположную от Петушенко сторону, как откуда-то выскочил Строгов. Росанову показалось, что он прятался за колесом.
— Как дела, инженер? — спросил Строгов, улыбаясь своей героической улыбкой.
— Да вот думаю, что там с высотной системой.
— А-а.
— Давайте-ка займемся ею.
— Можно… Скоро ли наш Петушок-Лепесток упорхнет в голубую даль?
Строгов помахал руками, изображая взмахи крыльев.
— Не знаю. Ему жениться нужно.
Строгов нахмурился, как будто вспомнил о чем-то неприятном, но тут же снова заулыбался.
— Да, плохо Лепестку. Надо ему и в самом деле срочно найти бабенку. А как из кожи лез! И в грудь себя бил, и моральный уровень поднимал, и с пьянством боролся. Как Мишкин. И все у него всегда будет в норме. Ведь он с такой стороны подходит к самолету, откуда рукой не дотянешься. Выговоров получать никогда не будет. А ты будешь. Я бы на твоем месте кинул его за борт, сделал бы ему «козу».
Строгов захохотал.
— Как это — козу?
Строгов для пояснения сделал двумя пальцами — указательным и мизинцем — «козу» и пошевелил «рогами».
— За борт истории кинул бы его, как Стенька Разин княжну. Швыр ее за борт истории — и привет вам! Шучу!
Строгов нахмурился.
— Вначале проверим систему на герметичность, — сказал Росанов, — может, там дырка в трубопроводе, а мы будем мудрить. Как вы думаете?
Строгов разобрал «козу» и почесал бывшим «рогом» лысину.
— Там, конечно, может быть все просто.
На бетонке, освещенной десятками прожекторов, двигались десятки длиннейших теней, создавая ощущение многолюдства и шороха. На горизонте все еще алела закатная полоса. Росанов свернул к телефонной будке и вызвал к самолету установку для запуска двигателей и техника по электрооборудованию.
— А я не умею кидать, — сказал он, подходя к Строгову, — даже не знаю, как это делается.
Ему было любопытно, что скажет Строгов.
— Проще простого. Одно движение — и ку-ку!
Росанов поглядел на Строгова ободряюще. Тот продолжал:
— Одного мы уже кинули — Ваню Ломова. Такой был орел, а полетел как княжна в набежавшую волну. — Строгов засмеялся. — Я вообще-то шучу, товарищ инженер, — сказал он, вдруг нахмурившись, — Лепесток нас всех вполне устраивает. Устраивает по всем параметрам и на всех режимах полета, особливо слепого полета, если не знаешь, куда летишь. Отличный человек, прекрасный товарищ, энергичный, политически грамотный, морально устойчивый, непьющий, язвенник. Чего еще нужно? Пусть живет и здравствует на благо и процветание нашей родной смены номер два. И мы, в нашем лице, окажем ему всемерную поддержку во всех его благородных начинаниях… Да мы для него как для отца родного! — Строгов изобразил слезу в голосе.
Росанов слушал и словно бы поддакивал, а Строгов все говорил и говорил, то посмеиваясь, то злобясь, то пуская слезу умиления. В его сощуренных — он все смеялся — глазах светились острые точки. Росанов делал «безоблачное», непонимающее лицо.
«Так чего же ты хочешь, старый пес? — думал он. — Может, хочешь «назначить» меня на место Петушенко, а потом и вертеть мной? Зачем тебе это, старому дураку? Может, просто любовь к шахматной игре? Ваню Ломова кинули потому, что нашли у него слабое место, а этого труднее взять: морально устойчив и пьет аккуратно».
— Вообще я, товарищ инженер, шучу. Ведь я шутник. — Строгов неестественно захохотал, показывая, что он шутник.
— Конечно, понимаю. Я ведь не побегу докладывать, как вы играетесь словами. Правда ведь? Я вообще тоже шутник и люблю игру и шутки, когда они смешные. Но давайте-ка займемся высотной системой. Вон и долгожданный электрик рулит в нашу сторону.
Они возились с дефектом всю ночь.
Самолет должен был вылететь утром.
Общее дело сблизило их, и к утру они почти нравились друг другу.
А Строгов и в самом деле знал все. Во время перекуров что-то рассказывал, поражая Росанова своими познаниями.
— Наш начальничек, — говорил он, — имею в виду товарища Чикаева, должен был встречать тещу на Курском вокзале. Понимаешь? Старуха из почтения перед нашивками величает его по имени-отчеству и обращается на «вы». И только он уехал на Курский — это было шестнадцать часов с минутами, — а тут карьерист Мишкин сжег самолет. Чик звонит в ПДО, а ему и говорят о таком деле. У него по этому поводу сердце — валидол, валокардин, нитроглицерин…
— Откуда вы все это знаете?
Строгов в ответ только хитро улыбался и грозил пальцем: спокойно, мол, товарищ инженер. Тихо!
— Ну а бабенку чикаевскую я видел однажды. На ней, значит, джинсы, и на заднице вышито сердце.
— Да?
«Нет у Любы на заднице сердца», — подумал Росанов: его стала подавлять чрезмерность строговских «знаний».
— А Линев, начальник участка, ждал ордена, и получил втык…
— Какого ордена?
— «Знак Почета»… Линев-то, между прочим, недолюбливает Ивана Ильича Нерина. Ну который Герой… Они, понимаешь ли, вместе начинали работу в авиации еще в тридцатые годы… Нерин был, правда, сперва молотобойцем, потом в цирке боролся — изображал богатыря. Потом инструктором по парашюту. Они вместе проходили медкомиссию, и Линева зарубили, а Нерин стал бортмехаником и через какие-то три года хапнул Героя. А Линев, бедолага, сдирал с его самолета все лишнее. Даже теплоизоляцию содрали для уменьшения полетного веса. Везли один бензин. Весь фюзеляж был заставлен дополнительными топливными баками, экипаж забирался в кабину по-пластунски, под потолком. Ну а потом они любили одну девицу-парашютистку. Само собой, она Линева послала подальше…
— Зачем вы мне все это рассказываете?
— А так. — Строгов заулыбался. — А ты знаешь, инженер, где ты вчера был?
— Я-то знаю. Может, и вы знаете?
— Конечно.
— Где?
— А-а, с Иржениным колобродили. Вино пили.
Росанову сделалось немножко не по себе.
— У вас поистине энциклопедические познания, — сказал он и подумал:
«Пожалуй, он и в самом деле съест Лепестка. Уйти бы на борт. Там, в воздухе, не может быть ни интриг, ни мыслей о подножке своему товарищу, так как если уж падать, то вместе».
Когда Росанов двинулся в диспетчерскую, его поводило от усталости.
«И чего такого Люба нашла в Сене? Хорошо бы съездить ему… Впрочем, он ловкий малый, и у него машина. Наверное, у Любы прекрасная кожа… Недурно бы с ней куда-нибудь скатать. А Ирженин, наверное, приходил к Маше. А может, приударить за Любой?
А Нинке нужно вернуть ключи. Хватит ей голову морочить…»
Он проснулся в четыре часа пополудни, долго зевал, потягивался, ходил по комнате, чесался спиной о дверной косяк и потом тупо глядел в окно. Напротив возвышался десятиэтажный дом. В одном раскрытом окне он увидел полную, нестарую еще женщину в бюстгальтере. Она красила раму. Женщина пела, беззвучно разевая рот, казалось, что она задыхается.
«К черту, к черту!» — пробормотал он, пришел в себя окончательно и направился в ванную.
А вечером он шел куда глаза глядят, останавливая внимание только на невысоких, крепеньких женщинах. Он втолковывал себе, что они нехороши, у них всегда короткие шеи и ранние вторичные подбородки, и крупные скуластые лица, но разумные убеждения совсем не действовали.
Двигаясь в неизвестном направлении, он думал о нечаянной встрече с Любой на улице или в метро.
«Позвоню ей, — решил он. — А что скажу?»
«Нет, нет, к черту! Надо отвлечься».
Было пасмурно, в воздухе повисла водяная пыль, не требующая зонта, однако асфальт сделался мокрым, и в нем засветились отражения бегущих огоньков автомобилей и неподвижных — светофоров. Воздух, пропитанный влагой, вобрал в себя свет реклам и фонарей, и, когда на ресницу попадала капелька, фонари на некоторое время расплывались в радужные круги. Разноцветная слякоть под ногами требовала разновеликих шагов и внимания.
Росанов так долго бродил по улицам и так много думал о Любе — мысли о ней иногда видоизменялись в бездумное наблюдательство и поток каких-то невнятных ассоциаций, что не окажись ее дома или не пожелай она встречи, и вот несчастье, крушение всех надежд. Каких надежд? Ведь не было никаких надежд. Что за чепуха! Он стал лихорадочно изобретать повод для встречи и, не найдя, пошел на «ура».
— Да, это я, — услышал он в трубке ее низкий и слегка тягучий голос.
Он долго и путано стал объяснять, кто он такой.
— А-а, помню, — дошло наконец до нее.
— Надо встретиться. Важное дело.
— Важное? Тогда у памятника Ломоносову. Через сорок минут.
«И эта женщина будет моей».
Насчет того, что Люба станет «его женщиной», подумалось нечаянно, вырвалось само собой. Более того, умом он понимал, что с Любой-то как раз у него никогда ничего и не сложится. Но так уж подумалось, и тут ничего не поделаешь.
Тридцать минут он бездумно толкался по улицам и вдруг обнаружил себя у дома Люции Львовны.
«Ну и дела! Не будь Любы, я о ней и не вспомнил бы, — подумал он, поражаясь странности связей. — Неужели «первая любовь» не ржавеет?»
Он зло захохотал. Потом глянул на часы и зашагал к памятнику Ломоносову, насвистывая песенку «Вот она какая — первая любовь».