«Ты веришь в коммунизм?»
«А как же!»
«А что это такое?»
«Ну, это когда в магазинах все есть, и бесплатно, и не надо ходить на работу».
«Значит, коммунизм — это идея обжорства и ничегонеделания? Так, выходит? Стоит ли для этого стараться? Да и может ли такое быть вообще? Если ничего не делать, то станешь скотиной. И цель всякого общества — это оно само, а не какие-то гипотетические потомки, которые, может быть, захотят жить не так, как мы им «предначертали». А в коммунистическом обществе, дорогой мой, люди будут развитыми. Они разовьют все свои способности до предела. А пределы человеческих способностей еще не обозначены. Люди тогда станут сильными, добрыми, умными, великодушными, честными. И хорошо ли общество, дурно ли, мы можем определить только по людям. Но ты и теперь сможешь стать таким. Ну, так ты будешь готовить себя для нового общества?»
«Буду».
«Ну а вера без дел мертва. Так или нет?»
«Так», — отвечал одноклассник.
«Тогда ответь, почему плохо учишься? Почему у тебя тройка по Конституции? Почему не занимаешься спортом? Почему не готовишь себя к труду и обороне? Это свинство. Почему твоя мать гладила тебе брюки? Это эксплуатация».
Вот каким человеком был Юра. К девятому классу у нас не стало троек. У всех у нас были спортивные разряды. Мы носили одинаковые рубашки, стиранные собственноручно. Мы ходили в походы — одни мальчишки — и преодолевали реки вплавь и по канату, учились выкручиваться в лесу глубокой осенью, ночью, разумеется. Когда мы появлялись на катке, шпана и мелкое ворье линяло. Директор нашей школы получил грамоту за воспитание достойного поколения, так как и другие классы стали подражать нам, хотя мы старались держать свои дела в тайне. Юра стал в некотором роде «гроссмейстером».
— Вот это парень! — воскликнула Люба. — Познакомь! Я о таком мечтала всю жизнь! Вот за ним пойдут массы.
— Он сейчас в Москве…
— А за ним идут массы?
— Нет, не, идут.
— А что он теперь делает?
— Да как тебе сказать? Начнем по порядку. Школу он, значит, закончил с медалью. Знал три языка, уйму стихов, не всегда таких, которые следовало бы даже и читать, был мастером спорта по гимнастике и все такое.
— А дальше-то что?
— А дальше вышла загвоздка. Он не знал, что делать дальше. Он мог бы поступить хоть в университет, хоть в институт физкультуры. И вообще куда бы захотел. А пошел в авиацию, то есть в авиационный институт. Только вот в училище не прошел из-за зрения. Работал в нашем аэропорту. Стал наводить в авиации порядок. И даже кое-что успел.
— За ним пойдут массы, — сказала Люба.
— Боюсь, что не пойдут.
— Ну и навел порядок?
— Не успел, — вздохнул Росанов, — не учел одной мелочи.
— Какой?
— Не учел, что его в городе Энске побьют. Восемь человек. Отбили почки, выбили зубы… Изуродовали парня. Восемь тупых, пьяных, трусливых, озверевших жлобов.
— А что с ними сделали? С жлобами?
— Ничего. Смылись. Впрочем, их никто и не ловил.
— За что же его били?
— А так. Ни за что. Это называется «немотивируемыми преступлениями».
— Ну а о чем твой роман? — спросила Люба. Она, казалось, забыла о Юре.
Росанов задумался, не зная, о чем роман.
— Я решил написать о ничем не замечательном человеке. Он в определенное время едет на работу, в определенное возвращается, и все такое. А у него избыток сил. И девать эти силы некуда. Вот он и ищет приключений на свою шею. Поколение наших отцов приключений не искало, а у нас есть право выбора. Можем ехать на КамАЗ, а можем и не ехать. У наших стариков выбора не было. Если война, то для всех. Если коллективизация, то обязательно. Все обязательно, и ничего нельзя, а что можно, то обязательно для всех. Но мой герой не хочет ехать в тундру, где будто бы есть всегда место подвигам. Ты здесь прояви себя! Вот в чем вопрос. Будь здесь человеком, где производство отлажено, все крутится, все вертится и тебе отведена роль винтика. Всякие таежные байки надоели.
— Ну а если твой герой ничем не замечателен, зачем о нем писать?
— В том-то и дело, что о таких и надо писать. И я докажу, что человек здесь страдает и вкалывает не меньше, чем тот, который в дебрях Амазонки или в тундре.
Он приготовился было изложить ей свои мысли, но заметил, что Люба глядит через его плечо на соседний столик. Росанов обернулся. За столиком какой-то прилизанный тип в галстуке показывал приятелю фокус — заставлял бутылку стоять на ребре донышка.
— Ну ладно. Я что-то заболтался. Расскажи лучше о себе. Чем занимаешься?
— Я? Да вот гляжу, поставит этот пижон бутылку или нет.
— Я не про то.
— А-а! Чем придется. Сейчас работаю курьером в издательстве на полставки. Стоит! Гляди, стоит!
Она даже в ладоши прихлопнула. В ее синих глазах было столько самой искренней и психопатической радости, что Росанову сделалось жутковато.
— Вижу, — нахмурился он, не оборачиваясь, — я в восторге.
— Нет, ты погляди! Обязательно погляди. — Она стала теребить его за рукав. — Стоит!
— Под скатертью спичка, — буркнул Росанов, — мне это неинтересно. Прости.
«Что она, идиотка?» — подумал он.
Появилась официантка и с подобревшим лицом принялась расставлять тарелки с едой. Это отвлекло Любу от самодеятельного цирка. Теперь она следила за официанткой, словно боясь пропустить какое-нибудь ее движение.
«Так хищники следят за всем, что движется, — подумал Росанов, — и у хищников всегда ясные глаза и красивые движения».
И, словно в подтверждение его мысли о сходстве Любы с хищником, она сказала:
— Голодна, как зверь хищный.
Ему показалось, что он умный, проницательный человек. Ну прямо писатель, изучающий жизнь. Он тонко улыбнулся, полагая, что так и должен выглядеть писатель.
Она и в самом деле была голодна. Впрочем, есть люди, которые всегда голодны. Она не пила, а выплескивала в горло вино и воду. Не ела, а глотала. Вид пьющей и жрущей женщины вряд ли может настроить на возвышающий душу лад. Но это была Люба, и она ела самозабвенно, не обращая внимания на окружающее. В этом было что-то неприличное, даже порочное. Росанов, воображая себя писателем, подумал: «Человек, за столом иногда раскрывается больше, чем в словах, взглядах и даже поступках. Что можно сказать о ней? Совершенно невоспитанна, чувственна, похоже, у нее не все благополучно с психикой — нарушен контакт с окружающим миром. Она, пожалуй, склонна к шизофрении и мир принимает по собственной фантазии. Она, пожалуй, смела до безрассудства и без тени застенчивости. Эмоционально тупа. Чужой боли не чувствует, так как вообще едва ли видит окружающее. Что еще? Для человека, который ее полюбит, она женщина-вамп».
Он поглядел на ее красный жующий рот.
«Это, верно, кости гложет красногубый вурдалак».
— А гляди, — проговорила она с набитым ртом, как будто включилась в действительность, — гляди, как ножи наточены! В первый раз вижу такие острые ножи. Удивительно! — И покрутила ножом перед его носом. — Так бы и полоснула по горлу!
— Кого?
— Да кого хочешь.
И вдруг задумалась. Она глядела в потолок, щурилась, шевелила губами.
— Ты о чем?
— Решаю, — сказала она.
— Что?
— Решаю, сколько будет, если умножить 418 на 12.
«Идиотка», — подумал он и уткнулся в тарелку.
Росанов услышал за спиной смех. Обернулся. Закатывались фокусник и его приятель. Они глядели на Любу и умирали со смеху. А она и в самом деле была «хороша»: застегнула куртку не на те пуговицы и перемазалась майонезом, словно младенец.
Люба удивленно посмотрела на веселого фокусника, положила вилку и некоторое время сидела, растопырив испачканные пальцы. Росанов нахмурился. Да и кому это понравится, когда смеются над твоей дамой? Даже если она смешна. Он сел вполоборота к своему столику, так, чтобы видеть фокусника и весь зал, но решительно не знал, что делать. Начинать какие-то действия, пожалуй, не настало время: фокусники должны совсем обнаглеть, а так вроде не из-за чего и воевать.
Люба не спеша, с обиженным видом вытерла руки о салфетку, взяла нож и поднялась. Очень неторопливо, даже как будто бы неуверенно переставляя ноги, подошла к фокуснику — и тот закатился еще громче, откинув голову. В этот момент Люба левой рукой рванула его галстук, а правой одним махом отрезала его и бросила в тарелку с салатом. И спокойно, в некоторой элегической задумчивости, вернулась за свой столик. И тут грохнул весь зал. Люба снова пришла в себя, и, встав, раскланялась на все стороны. Фокусники расплатились и поспешно покинули заведение.
— Какие у тебя сигареты? — спросила Люба.
— «Каравелла».
— Хочу «Каравеллу».
— Оставил в плаще. Сейчас принесу.
Когда он вернулся, Любы за столиком не оказалось. Он подумал, что она на минутку отлучилась, и не спеша закурил. И тут увидел ее за другим столиком с сигаретой в руках, а рядом двух типов, и один из них подносил ей горящую спичку, а другой — пистолетик-зажигалку.
— Люба! — позвал Росанов.
— Успеешь, — отмахнулась она.
Оба типа поглядели на Росанова, как ему показалось, с некоторым недоумением: чего, мол, тебе-то? И на него накатилась такая злость, что в глазах потемнело. Он уставился на этикетку бутылки, чтобы как-то отвлечься, и стал читать все, что на ней написано.
— Что-нибудь принести? — спросила официантка: наверное, решила отвлечь его от грустных мыслей.
— Счет. И поскорее.
И пока щелкали костяшки счетов, он продолжал глядеть на непочатую бутылку вина и думал:
«Вот бутылка. Если пить из горлышка, кверху полетят пузырьки воздуха — буль-буль-буль».
— Получите счет, пожалуйста.
Люба и два типа, словно заговорщики, говорили о чем-то, а потом, разом откинувшись, захохотали. Росанов увидел ее смеющийся рот.
Он поднялся, прихватив бутылку, и подошел к Любе. Она поглядела на него удивленно, ясные, невинные глаза и потом — херувимская улыбка. Он стал лить вино на пол с самым серьезным видом. Он лил так, что брызги отлетали на Любины ноги — она их приподняла. Иногда он направлял струю на ее туфли, иногда на джинсы. Люба глядела на него с испугом и восхищением, как завороженная.