Прошел месяц. Как-то я сидел в гостинице и выковыривал из сапога гвоздь. В этот момент нас вызвали к командиру.
— Товарищи, — сказал он, — дело, значит, такое. Льдина, на которой полярная станция, раскололась. Срочно вывозите людей. Главное — люди. Все остальное — по возможности.
— Там еще Жулька, — сказал бортмеханик Войтин.
— И собаку обязательно заберите. Выполняйте! Желаю удачи.
— Есть! — ответили мы и двинулись на самолет.
Запустили моторы, взлетели, набрали высоту, поставили машину на автопилот.
— Дай плоскогубцы, — сказал я Войтину.
Он сразу надулся: очень он не любит, когда у него спрашивают инструмент.
— Зачем они тебе?
— Гвоздь вытащу из сапога. Неделю вот хромаю.
Войтин поглядел на меня с презрением и сказал:
— Эх ты! Разве гвозди вытаскивают плоскогубцами?
И заворчал под нос, что я будто бы только о том и думаю, как бы его инструмент привести в негодность.
А инструмент у Войтина знаменитый на весь отряд. Он по ключику его собирал где только мог. Была у него даже отвертка со сбитого еще в войну «мессершмитта». И еще, каждый ключик и каждое зубильце ему отхромировали на заводе.
Раскрыл он сумку, и его лицо сразу просветлело.
— Дай сюда сапог, — сказал он, — сам вытащу.
Мы иногда подсмеиваемся над любовью Войтина к железкам. Но ведь у него и самолет всегда в порядке. Разве что только не отхромирован. И вообще Войтин один из лучших механиков нашего подразделения.
Полярная станция была на старой толстой льдине, которая возвышалась над полем молодого зеленоватого льда. Течение и ветер раскололи ее и несли на запад. За ней, как за ледоколом, оставалась полоса воды и ледяного крошева.
Мы посадили самолет на расчищенную, наглаженную самолетными лыжами полосу. Трещина отрезала ее от палаток лагеря и с каждой минутой становилась все шире и шире. От темной воды поднимался пар, как от кастрюли с кипятком, и оседал инеем на бородах людей и антеннах радиостанций.
Полярники перебросили через трещину доски и по ним переходили к самолету.
Когда все забрались в самолет, я спросил!
— Никого не оставили? Проверьте еще раз. После нас уже никто не прилетит.
Трещина еще больше разошлась, и доски соскользнули в воду.
— Никого, — ответил кто-то.
— А Жулька?
— Еще раньше улетела.
— Да вон же она! — сказал Войтин. — Эх вы! Полярники!
Он выскочил из самолета и побежал к бочке с бензином, около которой сидела собачонка, поводя ушами и вздрагивая на каждый звук. Она чувствовала, что происходит что-то неладное и всем грозит какая-то опасность, но не знала какая. Увидев Войтина, она сразу сообразила, что ей надо делать. И храбро устремилась вперед, и стала тявкать на торосы и трещину.
— Ну куда ты? Куда? — спросил Войтин, останавливаясь. — Ведь унесет тебя в зону теплых течений, льдина растает — и привет. Гольфстрим. Соображать надо!
Впереди раздался гулкий удар, как будто уронили большой пустой ящик. Самолет вздрогнул. Жулька залилась отчаянным лаем и оглянулась на Войтина, как бы ожидая одобрения.
— Войтин, вернись! — крикнул я.
— Погоди. Сейчас поймаем. Если узнают, что мы бросили собаку, нам никто руки не подаст. Жулька, Жулька!
А собачонка, увидев, что на нее все глядят, поползла по снегу, Потом опрокинулась на спину, стала извиваться и притворно чихать.
Впереди раздался скрежет, а потом звук, похожий на поскрипывание новых галош.
— Войтин! Утонем, — сказал я, — здесь глубина полтора километра.
— Тысяча восемьсот двадцать девять метров, — уточнил он.
Он побежал к собаке, но та решила, что с ней хотят поиграть, и с веселым лаем стала носиться вокруг тороса.
— Учти, что вместе с самолетом утонет и твой инструмент, — сказал я.
— Не знаю, что и делать, — пробормотал он растерянно. Потом подбежал к картонному ящику, распечатал его и опрокинул на бок. Послышался новый удар, и Войтин бросился к самолету.
«А это еще зачем?» — подумал я про ящик. Впрочем, думать было уже некогда. Надо было срочно удирать. Мы начали разбег и сумели взлететь только перед самой трещиной. И тут трещина сомкнулась, как челюсти, и льдины полезли одна на другую.
Войтин был очень расстроен, и, когда радист, поглядывая на льдины, пояснил: «Вот так образуются торосы», — обругал его за болтливость.
Грохот льдов, казалось, был слышен сквозь рев моторов.
Через три часа мы были на базе.
Прошло двадцать дней. Мы работали в районе полюса — обслуживали ледовые базы и ставили на лед маленькие автоматические метеостанции.
Как-то наш командир сказал:
— Товарищи! Дело, значит, такое. Та станция, которую мы эвакуировали, не попала в теплые воды Гольфстрима — крутится где-то здесь. Если увидите — доложите.
— Есть! — ответили мы.
Уже в самолете Войтин сказал:
— Надо обязательно найти эту станцию. Жульку заберем.
— Боюсь, что с голоду умерла, — сказал я, — жалко собачку. Очень смешная собачка. Стоит на нее глянуть, и смех разбирает. А теперь…
— Не должна бы.
Погода была ясная и морозная. Солнце висело над океаном. Мы шли к полюсу. Внизу была бесконечная белая равнина с синими тенями от торосов. Сами торосы были невидимы с высоты. Потом мы увидели медведицу с двумя медвежатами. Точнее, мы увидели синие следы и длинноногие, как жирафы, тени, а самих медведей также не было видно. Я отвернул машину в сторону, чтоб не пугать зверей, и тут же увидел вдали, в голубой дымке, оранжевые блестки. Это блеснули окна разборных домиков заброшенной полярной станции.
Мы прошли над полосой на бреющем полете. Она осталась почти в том же виде, как мы ее оставили, только вместо трещины образовался ледяной вал торошения.
Мы сели и заскользили все медленнее и медленнее.
И вдруг самолет тряхнуло, и раздался треск. Войтин скривился, как от боли.
— Погляди, что там, — сказал я ему.
Он, не выключая моторов, выскочил из самолета и через минуту вернулся.
— Задняя лыжа попала в трещину. Мы, понимаешь ли, шли прямо, а трещина пошла в сторону — вот лыжонок и вывернуло.
— Что будем делать?
— Что-нибудь придумаем. — И Войтин выключил двигатели.
Мы вышли из самолета и тут же увидели Жульку. Она ничуть не изменилась. Мне показалось даже, что она стала толще. Она шла навстречу, изо всех сил работая хвостом.
— Чем же она здесь кормилась? — спросил я.
— Котлетами, — ответил Войтин.
— Тоже скажешь, — ухмыльнулся я, — кто ж это ей котлеты готовил? Уж не медведь ли?
— Она сама себе готовила. То есть брала из ящика. Я на нем крышку оторвал. Ее счастье, что «мама» и ее медвежата не нанесли ей визита.
Солнце просвечивало голубой торос насквозь. Ледяную пещеру, загороженную бахромой красноватых от солнца сосулек, наполнял сине-зеленый свет. Но мне было не до красот Севера. Я ломал голову над тем, как бы улететь отсюда. Давать сигнал «Спасите наши души»?
Мы стали бродить по заброшенному, наполовину занесенному снегом лагерю и нашли две пишущие машинки, несколько спальных мешков на собачьем меху, медпункт с набором хирургических инструментов (кое-что тут же перекочевало в карман Войтина), библиотеку и десятикилограммовые гантели.
— Брать ничего не будем, — сказал я, засовывая в карман томик Пушкина, — и так идем с перегрузом. Возьмем только Жульку. Все остальное — потом.
И тут до меня дошло, что вряд ли мы взлетим: лыжонок-то стоял поперек хода самолета.
Мы двинулись назад. Войтин что-то отстал. Я оглянулся. Он брел с каким-то мешком на спине. Мешок был маленький, но Войтин взмок, и его водило из стороны в сторону. Особенно труден был для него подъем на торос.
Рядом с ним гарцевала Жулька. Она тащила его рукавицу с таким гордым видом, как будто делала очень важное и полезное дело.
— Я же сказал: ничего не брать, только собаку, — сказал я.
— Захватите доски, — буркнул Войтин и отнес мешок в самолет.
Я стал рассматривать лыжонок. Когда Войтин вышел из самолета, я сказал:
— Вообще-то, если приподнять хвост, можно, пожалуй, взлететь и без лыжонка. Но как приподнять? Силенок не хватит. Несолидно как-то давать сигнал SOS.
— Я подниму, — сказал Войтин, — один. Только нужны доски и пустая бочка.
— Как же ты поднимешь?
— У меня есть домкратик.
— Я и не знал, что ты возишь с собой домкрат.
— Я много кое-чего вожу, — буркнул Войтин.
Домкрат был небольшой и — тоже отхромированный.
Этот домкрат мог приподнять самолет только на самую малость. И тут нам помогли доски. Мы понемножку подсовывали и подсовывали новые доски, наконец подставили железную бочку из-под бензина, на нее домкрат. Поддомкратили — теперь самолет был в одну линию с горизонтом. Вытащили из-под самолета доски и отбросили их в сторону.
— Если теперь разгрузить хвост и дать полные обороты, пожалуй, взлетим, — сказал я.
— А как же домкрат? — спросил Войтин. — Ты о домкрате подумал или нет?
— Черт с ним, с домкратом. Тут уж не до жиру.
Войтин нахмурился и проворчал себе под нос: кажется, обругал летчиков, которые только и думают о том, как бы бросить где попало инструмент.
— А где Жулька? — спросил я.
— Теперь она умная. В самолете сидит.
Мы залезли в кабину.
— Где Войтин? — спросил я.
— Тут! — ответил он, появляясь, и стал запускать моторы.
Мы дали полные обороты, самолет рванулся вперед, чуть было не ударился хвостом об лед, но выровнялся, и мы взлетели.
— Все хорошо, — сказал я, радуясь, что все обошлось, а потом добавил: — Домкрат вот только жалко. Хороший был домкратик, аккуратный.
Войтин даже ухом не повел, продолжая глядеть на приборы. Это мне показалось подозрительным. И тут я увидел, что на его руку намотана веревка, и тянется эта веревка к дверце самолета.
— Ты с ума сошел! — крикнул я. — А если бы эта твоя железяка за торос зацепилась? Тебе бы руку оторвало. Или самого вытянуло наружу.
— Она бы не зацепилась. Я все рассчитал. Я всегда все рассчитываю. Мне жить еще не надоело.