— Виктор Иванович, не могли бы вы посидеть с Ирицей, — услышал он и обернулся — в дверях стояла немолодая женщина — соседка Росановых. — Простите! Сослепу приняла вас за Виктора.
— Посижу. Отчего бы не посидеть, — ответил Ирженин.
— Я скоро вернусь. Она будет спокойно сидеть. На нее и внимания не нужно обращать.
— Как она теперь? — спросил Иван Максимович, появляясь в дверях.
— И не спрашивайте. Ничего не ест. После болезни — и ничего не ест.
Через минуту явились Иван Максимович и маленькая девочка, которую он вел за руку. В другой его руке была миска с кашей.
Он посадил девочку за стол и сказал:
— Ешь.
— Так ей неудобно, — сказал Ирженин, — можно подложить Брема?
— Конечно.
Девочка, устроившись на томе млекопитающих, похлопала по каше ложкой и тяжело вздохнула.
— Не хочешь? — спросил Ирженин.
— Не хочу.
— И не надо, — сказал педагог Ирженин, — а сказку хочешь?
— Хочу.
Ирженин сел рядом, взял из ее руки ложку и построил из каши «дом».
— Жила-была девочка. Она построила вот этот дом, — он проделал ложкой вход для убедительности, — и пошла погулять, — ложка двинулась по тарелке, — а потом вернулась и легла спать. Девочка всегда хорошо спала, потому что была хорошей девочкой, — ложка сунулась в дверь, что означало сон. Ирица слегка наклонила голову, заглядывая в дырку — волосы упади ей на щеки. — А тем временем бежала мимо лиса в красном сарафане, — ложка побежала вокруг тарелки, — и увидела дом. «Тук-тук! — постучала лиса лапой в дверь. — Кто тут живет?» А девочка спала. И тогда лиса подумала: «Дай-ка я попробую этот дом. Может, он вкусный?» — И она откусила от дома угол.
Он подал Ирице ложку, и та «отъела» угол дома.
— Нет, невкусно, — сказала она.
Ирженин, великий педагог, продолжал:
— Лиса очень торопилась. Она боялась, что девочка скоро проснется, и убежала. И утром девочка пошла гу-…
— …лять! — подсказала Ирица.
— Правильно. И что же она увидела?
— Дом съели!
— И что она решила сделать?
Ирица задумалась и с некоторым беспокойством поглядела на Ирженина.
— Дом ночи…
— …нить!
После лисы были заяц, медведь, волк и корова. Все ели дом, и бедная девочка ежедневно занималась ремонтом.
Когда каша была съедена, пили чай с тульским пряником, и потом Ирица, прорывая бумагу, рисовала девочку, зайца, лису и корову.
— Я рисую корову с рогами, а у меня получается заяц с ушами, — сказала она огорченно.
Когда явилась соседка, Ирженин поднялся уходить.
Уже на улице он решил ехать к Росанову на аэродром, как раз подходило время окончания работы наземных служб.
Они двинулись к месту, когда-то облюбованному Лепестком. Теперь здесь стояла катушка из-под кабеля — стол и ящики из-под самолетных агрегатов — стулья. На обломанных сучках кверху донышками висели стаканы. На одном дереве красовалась стеклянная табличка с зеркальными буквами: «Не приносить и не распивать спиртные напитки строго запрещается. За нарушение — штраф. Администрация». Само собой, частица «не» была дописана белой эмалевой краской. А вокруг катушки рос густой, как стена, ельник.
— Ого! — похвалил Ирженин и вытащил из «дипломата» связку баранок, венгерские помидоры, две баночки исландской селедки, бутылку вина и только что купленный перочинный нож с лезвиями, смазанными техническим маслом.
— И луна над головой, — сказал он, — хорошо-то как!
— Ага, — согласился Росанов, — а я влип в историю, и меня ждет втык.
— А у меня вырезали талон.
— Потом вернут. Вообще у тебя все прекрасно. Ты воплощение моей мечты — вот кто ты. Я как будто выдумывал-выдумывал жизнь, строил планы, строил, высчитывал-высчитывал, из кожи лез, а живет кто-то другой.
— Ну, извини, — сказал Ирженин.
— Ты-то здесь при чем? Я разве не понимаю. А все равно обидно.
— Если б люди точно знали, чего они хотят, количество желаний резко бы сократилось.
Росанов поднял стакан и произнес:
— Ну за дружбу, которая нас спаивает, ибо ничто так нас не спаивает, как дружба.
— Сам придумал?
— Да нет.
— Иногда мне кажется, что вся твоя драма заключается в отсутствии всякой драмы.
Друзья выпили. Показалось, что сейчас они сообщат ДРУГ другу нечто важное, но слова сразу не находились, через некоторое время слова, правда, нашлись и даже больше, чем надо.
— Знаешь, — сказал Росанов, — мне тут приснились все гости Филиппыча в виде чертей.
— Ну, это нервы и фантазии от недостатка впечатлений, — ухмыльнулся Ирженин, — они безобидные.
— Не такие уж и безобидные. Взять хотя бы Сеню или «омерзительного юношу». А подлец Мишкин сжег самолет.
— Должен ведь кто-то писать истории фабрик и заводов.
— Должен. Но не они. Они ведь пишут, произносят всякие громкие слова, а сами потешаются, хихикают, подталкивают друг друга локтями и перемигиваются. Ей-богу, они черти.
— Не приписывай им особого вреда. Их писанину все равно никто не читает, кроме редактора. И все это знают.
— У них почему-то у всех руки с ямочками и глаза без зрачков.
— Кстати, Сеня хочет тебе помочь. Он каким-то боком примыкает к литературе. Он сказал: «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами».
— Шел бы он к дьяволу!
— И Люция Львовна сказала, что ты способный малый.
— Никто не просит их помогать. Как встретишь этого прохвоста, скажи, что, если он вздумает мне помогать, я его поймаю и на уши поставлю.
— Ты очень суров.
— Не знаю, как жить?
— Не мудри. Скоро на борт пойдешь. Будешь летать, как Войтин.
— Если б так, я б не мудрил и не ныл. Ведь я мудрю, может, оттого, что занимаюсь не своим делом. Я до сих пор летаю во сне. Но после выговора… Подлец этот Мишкин. Подлец тот врач, который меня «зарезал»… И Сеня подлец… А может, Люба родственница нашего Чика? Может, через нее уговорить, чтоб он меня не вычеркивал.
— Вряд ли они родственники.
— Чинодрал!
— Нет, — возразил Ирженин, — тут совсем другое. — Чины — это следствие. Он пытается не только устроить совершенную систему контроля, но и навести порядок. Аэродром без должного порядка немыслим.
— Нет, она и в самом деле не может быть его женой. Вспомни, как выглядят жены некоторых наших авиационных товарищей: толстые, грубые, наглые, горластые, прически из парикмахерских — какие-то высотные сооружения в псевдорусском стиле. По-моему, они бывшие буфетчицы или официантки. — Росанова передернуло.
— В самом деле она непохожа на жену авиационного начальника, — согласился Ирженин, — авиационники почти все женятся как-то глупо, на перекрестках. Везут невест неизвестно откуда, женятся на смех соседям… Я так не хочу. — Он чуть было не заговорил о Маше.
— Люба тоже не подарок, — сказал Росанов.
— Не подарок, но в другом роде. «Нет, я не буду говорить о Маше, — подумал Ирженин, — да и с какой стати? Выдумал какие-то понятия чести. При чем здесь Росанов?»
— Не завидую тому человеку, который в нее влюбится.
— В кого?
— В Любу. В кого же?
Друзья обнялись и, спотыкаясь о корни деревьев, пошли к шоссе. Над головой висела луна. Подсвеченный туман заполнил низины. В ветвях деревьев иногда вспыхивали капельки недавно прошедшего дождя.
На шоссе они увидели человека, который сказал;
— Аэрофлот гуляет!
И тогда у Ирженина тотчас сработал охранительный инстинкт. Он увидел огонек такси и поднял руку.
Росанов вернулся домой поздно. Иван Максимович проснулся, разбуженный шумом, — Росанов, стараясь раздеться как можно тише, уронил ботинок.
— Где был? — спросил он.
— С Иржениным.
— Имей в виду, уведет он у тебя Машу из-под носа.
— Да?
— А такие девушки на дороге не валяются. Да и он сам парень хоть куда.
— Так точно-с! — рявкнул Росанов и свалился на кровать. — Он — герой, и ему надо этот… памятник еще при жизни… Я займусь этим делом…
— Мне непонятна твоя ирония. Ведь вы друзья.
— Куда ни пойдешь, всюду — Ирженин, Ирженин…
— Он сумел определиться в жизни. И твоя ирония неуместна по отношению к нему. Да и вообще ирония — оружие слабых. Когда человек ни на что не способен, ему остается только насмешливо кривить губы и переиначивать слова. А Ирженин и в самом деле герой.
— Авиация все еще считается уделом героев по старой памяти.
— И сейчас рабочее место летчиков отделено от земли тысячами метров.
Росанов скривился.
— Ну чего тут, отец, непонятного? Просто я ему завидую. Отсюда и моя ирония — оружие слабых и… и требование жанра. Ведь слова теперь обесценены, истерты от долгого и неумелого обращения. И слово «герой» сейчас звучит как насмешка. А выполнение героических санрейсов — это его профессия. А вот попробуйте в наше нервное время стать героем на каком-нибудь другом месте. Сунь лапу в неуклюжую, разболтанную машину какого-нибудь производства — враз оторвет…
— Он и учителем будет прекрасным, — сказал Иван Максимович, — он умеет держать себя с детьми.
— Ненавижу учителей. Они приложили немало сил, чтоб я не заинтересовался такими предметами, как русская литература и история, естествознание, география, астрономия, иностранные языки…
— Учитель Ирженин не побоится сунуть руку куда не следует. И в этом не меньше героизма, чем в выполнении спецрейсов. И ты гляди на вещи реально. Определи свое отношение к работе, к Маше, к Ирженину. И начинай взрослеть, пока не поздно. Не успеешь оглянуться, вот она — старость, болезни. С теми картами, которые выпали тебе, играть можно.
— Так точно-с!
Иван Максимович обиженно замолчал. Потом буркнул:
— Это, может, и Наполеон жил по проекту какого-нибудь безумца. Только сильно отличался этот проект от того, что в конечном счете вышло.
Глава 12
Работы не было: закрывались по погоде, массовый прилет не начался. Техники откровенно бездельничали, сидя на лавке у диспетчерской.
Росанов думал о Любе.
«Ну какого черта выдал себя за писателя, — думал он, — как будто одни писатели и всякие там композиторы и стоят внимания? Ведь каждый год выходят тысячи книг и впервые звучат тысячи песенок. Ведь человек так называемого искусства не такая уж большая птица, как он сам о себе полагает. И мы, простые люди, ждем от произведений искусства, если уж честно, лишь развлечений. И вообще искусство — это отдушина инстинкта продолжения рода и заменитель религии. А сама религия разве не искусство? Впрочем, и среди людей искусства есть великие души. Только вряд ли вел