ичие души зависит от профессии. Ну, что я напишу?»
Появился Петушенко:
— Вот ты пропустил перевыборное профсоюзное собрание, а они взяли и выбрали в профорги Дубова — ставленника Строгова. Решили поиздеваться над профсоюзом. Ну представляешь: Дубов — профорг. Смех один. Ведь он спит на ходу. Его надо постоянно подгонять. Он, конечно, малый неплохой, но о делах профсоюза думать не будет. Его голова забита черт знает чем.
— А может, он справится? Может, все в норме? Чем он плох?
— Ты не понимаешь всей гнусности Строгова. Он все делает в пику мне. Короче! Если отловишь на чем-нибудь Дубка — режь сто процентов. Неплохо было бы и самого Строгова прищучить.
— Ладно, — соврал Росанов.
— Ты, кстати спросить, подписал ведомость на премиальные?
— Нет еще.
— Лежит у диспетчера. Если взял кого на карандаш — рубани. Но не меньше пятидесяти.
— Слушаюсь.
Росанов сел на лавку. К нему пододвинулся Лысенко по кличке Академик.
Петушенко, наморщив лоб, всецело поглощенный думами о производстве, двинулся в неизвестном направлении.
Академик, с загорелым и так называемым мужественным лицом, любитель резать так называемую правду-матку, сказал:
— Сейчас будет баланду травить в отделе перевозок. Или водку жрать за круглым столом.
«И этот все знает, — подумал Росанов, — ох уж эти «академики»!»
Росанов вспомнил рассказ всезнающего Строгова о том, что Лысенко через год приедет на работу не на городском транспорте, а на собственных колесах, так как уже второй год живет за счет одной буфетчицы.
— Лепесток-Петушок совсем не тянет в матчасти, — продолжал Лысенко, — скорее бы уматывал за кордон. Вот только не знаю, кого поставят на его место. Тебя вряд ли.
Академик вздохнул. Росанов промолчал. Лысенко закурил и, вяло шевеля губами, продолжал:
— У тебя характер слабый… Нет характера. — Он сокрушенно покрутил головой.
— Да, да, — кивнул Росанов, чувствуя, что начинает злиться.
— Ты не обижайся. Я ведь что думаю, то и говорю. Слышал, ты за все время ни разу не срезал премиальных?
— В самом деле.
— Ну вот и я говорю о том же.
— А чего это ты так стараешься? — спросил Росанов. — Может, тебе не нужны премиальные? Может, у тебя есть другой источник доходов?
Лысенко доброжелательно посмотрел на Росанова.
— Нужны. Я просто так сказал. Я сказал, что тебя вряд ли поставят вместо Петушенко. Вот только кого? Это я так рассуждаю, — пояснил он, — мысли вслух. Понимаешь?
Росанов сердито закурил.
«Ну я до тебя, сутенера, доберусь», — подумал он.
— Ты что, обиделся? — спросил Академик, добродушно улыбаясь.
— Нисколько.
Строгов начал свое неофициальное микрособрание на тему «Надо искать работы как хлеба ищут, а не ждать, когда тебя носом ткнут». Говорил он прекрасно, ловко, с явным желанием, чтоб его слышали не только техники и инженер, но и все проходящие мимо пассажиры, которые мучились от безделья. Это прекрасное выступление все, кроме пассажиров и Росанова, слушали, посмеиваясь и подмигивая друг другу.
— А кстати! — Строгов поднял руку. — Может ли произойти вынужденная, если не слить из корпуса термопатрона масло, которое положено сливать по регламенту? Дубов! Отвечай!
Дубов заулыбался своей инкубаторской, звездной улыбкой.
— Ну что? Не знаешь? Кто знает? Никто? — Строгов обвел всех торжествующим взглядом.
— Надо, товарищи, не забывать и о матчасти. Изучайте и матчасть. Не останавливайтесь на достигнутом. Главное — движение вперед. Вот нам товарищ инженер ответит. Ну-ка ответь нам, товарищ инженер!
«Вот сволочь! — подумал Росанов, не видя никакой связи между термопатроном и вынужденной посадкой. — Неужели он свое выступление затеял, чтоб меня ткнуть? Впрочем, он — и тут Лепесток прав — скорее всего просто бескорыстный и кристально-чистый гад».
— Дайте-ка спички, — сказал Росанов, — погасла, черт возьми. Кто-то думает.
Строгов, добродушно улыбаясь, сначала было протянул коробок, потом передумал и сам зажег спичку и подал огня, делая вид, будто подхалимничает.
— Может, Гаврилыч, — сказал Росанов, затягиваясь, — в авиации все может. И даже то может, чего быть никак не может. Правильно?
— Нет, а ты ответь, товарищ инженер. Нам! — Строгов рукой как бы пересчитал желающих услышать ответ. — Это вам интересно. Мы интересуемся. Правильно, товарищи?
Техники промолчали, показывая свою непричастность к выходке Строгова, но всем было и в самом деле интересно, как Росанов станет выкручиваться. Только Дубов радостно заулыбался: он жил в мире, где царит гармония в сияют звезды.
— Я не буду отвечать, чтобы у вас не возникло дурной привычки задавать мне вопросы, которые вы недавно где-то от кого-то услышали…
Росанов, разозленный еще раньше Академиком, потерял самообладание и продолжал:
— И я не пойму, чего это вы стараетесь? Чего вам надо-то? Выставить меня перед сменой дурачком? Толку-то? Объясните! Мы интересуемся. Правильно, товарищи?
Техники заулыбались в предчувствии склоки: делать-то нечего, самолетов-то нет.
И тут Росанов догадался, что имел в виду Строгов или тот товарищ, от кого Строгов мог услышать подобный вопрос на засыпку.
Строгов почувствовал, что теперь шуточками не отделаешься.
— Ты, инженер, не обижайся. Чего обижаться-то? Я тебе объясню, если не знаешь.
Росанов почувствовал, что наговорил много лишнего.
— А самолет, — сказал он, — может сделать вынужденную из-за несоблюдения любого пункта регламента технического обслуживания. Для того регламент и составляется. Правильно, товарищи? В случае с термопатроном вынужденная может произойти из-за запаха горелого масла в кабине. Экипаж может не понять, откуда этот запах, и произвести вынужденную.
Росанов вытащил свою записную книжку, развернул схему и стал объяснять Дубову, оказавшемуся рядом, что тут может произойти.
Дубов покачал головой, поражаясь уму своего бригадира и инженера.
«Зачем же ты, старая лисица, взял к себе Дубова на «перевоспитание»?».
Росанов сказал Строгову:
— А если будете еще задавать провокационные вопросы, пошлю вас… бабочек ловить. Ясно?
Он поднялся. Он был зол и на Строгова, и на Академика, и на Дубова за его сияние в глазах, и на Лепестка, и на себя. Он вышел через павильон регистрации на привокзальную площадь и направился к автобусной остановке. На столбе висело расписание движения автобусов. Ближайший автобус уходил в двадцать один двадцать одну, следующий в двадцать один сорок шесть.
В двадцать один двадцать одну автобус отошел в сторону Москвы, увозя весь техсостав сиены. В этот день работы было так мало, что большинство техников уехало в двадцать тридцать, хотя официально работать положено до полдесятого. Росанов проводил взглядом автобус, поглядел, не осталось ли кого на остановке, и увидел в заднем окне Академика. Академик помахал ему.
Росанов зашел в диспетчерскую, достал из шкафа ведомость на премиальные и против фамилии Лысенко написал: «100 %». В графе «Причина снятия премии» — ранний уход с работы.
«Может, и со Строгова махнуть? — подумал он. — Я видел, как он однажды лез в Ил-18 по стремянке без страховки. Нарушение техники безопасности — 100 %».
И он внутренне затрепетал от восторга, думая, какую тут можно развести демагогию вокруг этой чепухи, сколько можно произнести громких слов, ударяя себя в грудь и изображая заботу о здоровье трудящихся.
«Ладно, потом, — решил он, — его надо бить так, чтобы не поднялся».
Он собирался уже уходить, когда в диспетчерскую вошел начальник цеха — товарищ Прыгунов — тридцатилетний мужчина, загорелый и белозубый, и поздоровался с Росановым за руку.
— Влип? — Прыгунов сочувственно покрутил головой и слегка подтолкнул Росанова к своему кабинету.
Об этом недавно занявшем пост начальнике говорили как о любимце Чикаева. (А когда-то любимцем был Юра.)
— Жалко, что тут ничего не поделаешь, — продолжал Прыгунов, усаживаясь в кресло и показывая Росанову на другое, — я, честно говоря, пытался замять это дело. А тут еще и внешний вид, эта бородища, раздражающая высшее командование… Об этом говорилось особо. С бородой в авиации не поднимешься выше начальника смены. Да и то…
— Делать им нечего, — буркнул Росанов.
Прыгунов задумался. Глянув на часы, Росанов понял, что на автобус в двадцать один сорок шесть опоздал. Спешить, следовательно, некуда.
— Но ничего, — сказал Прыгунов, — за одного битого двух небитых дают.
Он думал так долго, что можно было бы сказать что-нибудь и поновее.
— Ну а так я вашей работой доволен, — продолжал он, пододвигая к себе ведомость на премиальные, — если у вас есть какие-то соображения по улучшению работы цеха, прошу высказываться.
— Толку-то?
Прыгунов удивленно поднял брови.
— А вдруг будет толк?
— Я и сам не знаю, что говорить. Я что-то запутался, — заговорил Росанов. — Мне кажется, что мы в своем деле не учли главного — чисто человеческих взаимоотношений внутри службы.
— Да? — Прыгунов заинтересовался.
— Ну, считается, что противоречия существуют только на стыках служб, при столкновении различных интересов: к примеру, имеются напряженности между летным составом, техническим, отделом перевозок… И командование считает, что «война»-то и идет между службами. Как мы иногда ловко спихиваем свои грехи на летный состав или на грузчиков!.. Однако имеются противоречия и внутри самих служб. И эта борьба носит чисто человеческий характер.
— Согласен. Однако это, на мой взгляд, этический вопрос.
— Вот это я и имею в виду. Авиация, как никакая другая работа, требует «моральной личности». Ведь у нас девяносто процентов всех работ смотровые, и только десять — операционные. Смотровые работы контролю не поддаются, тут все на совести исполнителя. И моральный дефект работника у нас отыгрывается немедленно. Это в журналистике, в торговле или в общепите можно красть и подменять одно другим — и вроде бы ничего страшного. До поры до времени, конечно. Чулочная фабрика может допускать брак — и тоже ничего трагичного. А в нашем деле ошибешься — и… сами понимаете! А ведь нал нами нет всевидящего ока, и какая мне награда за то, что я поступаю по совести, то есть по технологии? А каково экипажу после того, как где-то произошла неприятность и причина ее до конца не выяснена? Мы в своих расчетах, имею в виду предстоящую реорганизацию, забыли о самом главном: о человеке. Черт, мы всегда забываем о человеке! Вообще современная техника требует не только так называемого специалиста, но и личности.