— Не понимаю тогда, как ты можешь называть себя свободным человеком.
— Я ушла оттуда. А раньше я и не знала, что работаю на него. Я просто веселилась.
— Понятно. Пока одураченные им простаки ходили по лесу, взявшись за руки, он устраивал свои темные делишки. Чего же Филиппыч-то терпит его?
— Папа-летчик — это я так зову Филиппыча — святой человек. Да у него-то ведь живут иногда совсем незнакомые ему люди. Однажды он вернулся с аэродрома, а один из его «гостей» и говорит: «А ты, дедусь, как тут очутился?» Папа-летчик все понимает, но не все знает. Про Сеню он сказал: «У него образование пестрое, ум проницательный, тяга к розыгрышам непреодолимая». Все это так. Но Филиппыч не знает, что Сеня вытворяет. Люди, короче, делали что им нравится: пили водку, веселились, дурачились. А на самом деле работали на него, на Сеню.
— Понятно. Он, например, склонному к алкоголизму дает вовремя рюмку: удовлетворяет «насущные потребности». А ведь и в самом деле человеку можно придумать любые потребности. Вот есть люди, которые убеждены, что у них потребность слушать непотребную музыку. У меня соседи не могут жить без музыки… Мерзость, усиленная приборами. Наполовину сворованная музыка, исполненная безголосыми кривляками, — и через усилитель… Ужасно!
— Вот именно.
— А может, он шпион? — сказал Росанов.
— Нет. Он хуже любого шпиона. Он просто остроумный и хочет жить богато.
— Ладно. Черт с ним. А что же мы станем с тобой делать?
— Муж будет ругаться, если я поеду куда-нибудь.
— Тогда иди домой. Это самое лучшее из того, что мы можем с тобой сделать.
— Ты пуританин и зануда. Может, и в самом деле поехать куда-нибудь?
— Не знаю.
— Повсюду старые глупые барбосы, барбосы, барбосы. Скука, скука, скука. Доводы разума!
Люба откинулась на спинку скамейки и, уставившись на фонарь, продекламировала:
У старших на это свои есть резоны,
Бесспорно, бесспорно, смешон твой резон,
Что в грозу лиловы глаза и газоны,
И пахнет сырой резедой горизонт.
Он увидел ее руки. «В моей руке — какое чудо! — твоя…» — цитата.
— Ты меня убедила, — сказал он искренне, — я старый брюзга и зануда. Едем!
Мимо проходили узбеки в халатах и тюбетейках.
— Едем! В Среднюю Азию, — сказала она, — я хочу быть узбечкой.
Росанов не имел в виду поездку в другой город. И нахмурился.
— Все можно! — крикнула Люба. — Я не хочу жить во взрослом мире, где одни запреты и ханжество. Я хочу жить в лесу, и бегать по лесу голой, и плавать в реке тоже… Жди меня на вокзале в десять вечера! Только очень жди!
— На каком?
— На любом! Давай на Казанском. Он красивее. С этого вокзала и поедем.
— Куда?
— В синеву!
Люба подхватилась со скамейки и стала, не обращая внимания на прохожих, отплясывать, высоко вскидывая ноги.
Глава 13
Бывший зам Чикаева по инженерно-авиационной службе, главный инженер Базы товарищ Винокур, снятый вместе с Лицевым за «три шестерки», еще не так давно придумывал все новые и новые бумаги, названные кем-то в шутку «историческими документами». Это были постановления о порядке расходования запчастей, крепежа, контровочной проволоки, горюче-смазочных материалов, меры по повышению трудовой дисциплины, а также по борьбе с пьянством. Документы эти начинались с пространных и занудливых изложений успехов Базы за истекший период и заканчивались туманными намеками на наличие имеющих место отдельных недостатков. Сами по себе меры по пресечению недостатков бывали настолько недейственными, настолько уклончивыми и настолько никого ни к чему не обязывающими, что о них вряд ли стоит и говорить.
Постановления Винокура должны были, по его мнению, отражать успехи «вверенной» ему службы, а заодно и являться вещественными доказательствами его бурной деятельности, направленной на искоренение имеющихся недостатков. Вообще, можно сказать, он не столько работал, сколько придумывал вещественные доказательства проделанной работы. Как будто готовился к крупному разговору с какими-то карающими органами.
Вряд ли Чикаев не понимал цену этой бурной «деятельности». Более того, Чикаев считал деятельность Винокура едва ли не вредной, но не знал, как с ним бороться. Заняв свой пост, он объявил борьбу общим, ни к чему не обязывающим словам и «вещественным доказательствам». Его собственный стиль, нарочито простой и краткий, кем-то в шутку названный «задушевным», стал помаленьку перениматься подчиненными. Он никогда и никого не ругал «неконкретно», в отличие от своих предшественников. Впрочем, тем для «конкретности» попросту не хватало специальных знаний. А каково человеку, если его обвиняют не за содеянное, а за что-то другое, тем более если он может легко защититься! Какая обида, какое благородное негодование охватывает тут нас! И это совсем неважно, что настоящая наша вина, может, во сто крат больше предполагаемой высшим начальником.
Как же ругался Чикаев? Вначале он посылал в интересующую его службу нормировщика, и тот составлял карточку. Предположим, в производственно-диспетчерском отделе не хотят вести сводный график состояния самолето-моторного парка, выдумывая «объективные» причины. Предыдущий начальник устроил бы шум и вызвал «благородное негодование» в массах и дружный отпор.
Чикаев шел по коридору, остановился у ПДО, поглядел карточку, составленную нормировщиком, набрал нужный для открывания двери набор цифр — замок щелкнул, дверь раскрылась. Начальник ПДО обернулся и ответил на поклон Чикаева, словно отражение в зеркале. Впрочем, он даже чем-то походил на шефа: такой же рослый и дородный. Диспетчеры тут же зашелестели листками самолетных формуляров, кто-то уставился в график отхода самолето-моторного парка на регламенты и в капитальный ремонт, загудели счетные машины, подсчитывая налет часов и наработку агрегатов, закрутились диски телефонов.
Чикаев подошел к стенду, на котором должно быть графику, — стенд сиял первозданной чистотой. Чикаев вопросительно поглядел на начальника ПДО — тот сначала ответил твердым взглядом оскорбленной добродетели, потом вдруг улыбнулся. Чикаев заметил в этой улыбке — так ему показалось — нечто похожее на недоумение и даже на ехидство: «Чего, мол, кусаешься? Завтра-послезавтра понизят, и пойдешь в техотдел перекладывать бумажки с одного стола на другой».
Чикаев снова уставился на стенд, пытаясь успокоиться и лишний раз убедиться в том, что работа не сделана. Потом заговорил нарочито тихим голосом.
— Прошу минуту внимания.
Все подняли головы и нахмурились: ходят, мол, тут всякие, от работы отрывают!
— Вы сказали, что не можете вести этот график, — продолжал он бесцветным голосом, — так как зашиваетесь, и требовали отдельного человека. А теперь я расскажу, как вы работаете.
В глазах присутствующих и особенно тех, кто должен был вести этот график, недовольство сменилось любопытством и беспокойством.
— Возьмем вчерашний день. С девяти до пятнадцати вы получили только два сообщения из цехов. Первое — о необходимости замены воздушного винта по забоинам на передней кромке, второе…
Начальник ПДО заволновался.
— Я помню, — сказал он.
— Ответьте мне, сколько на это потребовалось времени? Будем считать — по пятнадцать минут. Дальше вы… и т. д.
Таким образом, — закончил он, — вы, говоря, что «зашиваетесь», были не совсем точны. Вы, извините, совсем не «зашивались». Вопрос: нужен ли вам человек для ведения графика?
Потом Чикаев приблизился к начальнику ПДО. В глазах того застыла гримаса маленького мальчика, который столкнулся с большим мальчиком и не знает, что его ждет: или плевок в ухо «для смеху», или снисходительное покровительство.
Чикаев взял своего визави под руку и стал прохаживаться по свободному пространству отдела.
— Видите ли, — заговорил он тихо и задушевно, — у меня для ПДО рук не хватает. Займитесь сами. Потом поговорим. Наметьте мероприятия, обсудим. Как? Ну и прекрасно. Но только конкретно. Как что-нибудь придумаете, сразу звоните.
— Слушаюсь, — ответил начальник ПДО.
«Никакой инициативы не вижу, — подумал Чикаев, — а кем заменить? Вот был хорош Юра, которого побили. Вот кто мог единым взглядом охватить общую картину Базы, увидеть узкие места и тут же, без подсказок, отыскать выход и скрытые резервы. А как он лихо беседовал с представителями иностранных компаний, с каждым на своем языке. Этот вял. Боится похудеть».
Раскланявшись, Чикаев вышел в коридор и вспомнил Любу.
«То, что она со мной так… в трудную минуту… Ни за что не прощу, — сказал он себе, чувствуя, что врет: ведь все простит. — Ладно, пусть побесится немного. Все равно она ничего лишнего себе не позволит».
Он поглядел на часы — было девять тридцать. Предстояла встреча с замами, а потом с представителем «Пан-Амэрикэн».
Как-то журналистка Люция Гадасина, которой было заказано написать историю Базы — приближался юбилей, — для проникновения в глубины службы присутствовала на одном из утренних совещаний Чикаева с замами. Она спросила:
— Откуда вы берете темы для утренних разговоров? Неужели все ваши замы докладывают о своих неполадках?
— Замы тратят все свои силы и смекалку на то, чтобы я ничего не знал. Если б они эти силы тратили на производство, недостатков не было б. Ну а сведения? Я просто хожу по аэродрому. Хожу пешком, говорю с людьми. А разговорить любого человека проще простого: для этого достаточно внимательно слушать и знать имя-отчество собеседника. Я знаю по имени-отчеству не менее тысячи человек.
Чикаев заметил, что его шофер Коля вдруг как-то повзрослел, посолиднел, что ли. Исчезло в его глазах сияние, детскость, подбородок приподнялся. Иногда он презрительно цвыркал сквозь зубы, чего раньше за ним не наблюдалось.
«Неужели появился приказ, — подумал Чикаев, — и побежали крысы с корабля?»
Он вспомнил про Любу, но тут же оправдал ее для собственного успокоения:
«Просто ее, как она говорит, «поход к подруге» совпал с массовым бегством крыс с корабля».