И Люба потащила его к почетному караулу.
— Сейчас они пройдут перед нами церемониальным маршем, — сказала она, — вот увидишь!
— Да успокойся же ты! — одернул он ее. Но она не могла успокоиться и уже вытащила походя из какого-то букета цветок и, приставив его к носу, приветливо помахала встречающим товарищам. Ее лицо было так радостно, ее улыбка была так звездно психопатична, что некоторые в ответ заулыбались, и кто-то даже помахал ей рукой. И она, приложив руку к груди, поклонилась. Народ, встречающий ее, ликовал. К ее джинсам с сердцем сзади прилепилась конфетная бумажка «Взлетная». Росанов, следуя за Любой как телохранитель, отлепил незаметно фантик и спрятал его в карман.
Росанов увидел знакомого техника и взял у него три рубля в долг. А в раздевалке, в собственном комбинезоне, откопал и мелочи.
Пока ехали в переполненном автобусе, Люба беспрерывно болтала. Она подсчитывала, сколько удалось сэкономить на дороге, — выходило очень много. Сюда она приплюсовала оплату стоимости оркестра, почетного караула, цветов и бумажных флажков, также оплату отпущенных с предприятий для встречи трудящихся и студентов — вышла фантастическая цифра.
— Ты так потратился, — сказала Люба, — у тебя еще остались деньги?
— С мелочью около трех рублей.
— Нам этого вполне хватит.
И она затащила Росанова к влюбленному в нее малому, который как-то купил ей французские духи. Она подарила малому цветок, взятый из чужого букета, и в ее честь был устроен банкет. Пили портвейн за рубль двадцать семь и вермут за рубль сорок — ноль семьдесят пять.
А потом Люба целовалась на кухне с каким-то бородатым смазливым типом. Росанова это потрясло. Он сперва хотел сокрушить бородатого типа, но тут же смекнул, что тип не виноват.
Он отвел Любу в сторону и сказал, что она вавилонская блудница (что это такое, он в точности не знал) и направился к выходу.
— Ты что! Дурак? — услышал он, уже захлопывая дверь.
— Мерзавка! Мерзавка! — ругался он. — Все! Финиш!
На другой день он, проклиная себя (в какой уже раз!), пошел ее разыскивать. Но не нашел.
«Я убью этого смазливого типа! — подумал он. — Но где же ее искать?»
И направился к Ирженину.
— Что это с тобой, товарищ Росанов? Ты не болен? Был таким накачанным мужчинкой, и вот из тебя словно выпустили воздух. Покажись врачу.
— Отъемся, — махнул рукой Росанов, — отосплюсь и отъемся.
— Был в отъезде?
— Десять дней. Свадебное путешествие.
— Свадебное? — Ирженин отвернулся.
— Что? — спросил Росанов.
— Все в порядке. То-то, я гляжу, ее нет.
— Она была со мной. Одолжи полсотни.
Ирженин полез в ящик стола и вытащил деньги. Росанов заметил, что пальцы его дрожат.
На стене висел поддельный Андреевский стяг и на нем два Георгиевских креста и медаль.
— Дедовы? — спросил Росанов.
— Да.
— Что у тебя из продуктов?
— Все в холодильнике. Сам доставай. Значит, ты был с ней?
— Ну да. А теперь я послал ее к черту. В гробу бы я ее видел. Ненавижу!
— Как! — Ирженина подбросило в кресле, на котором он сидел.
— А так! Послал, и все. Надоело. Пошел бы я к черту! Захожу в кухню, а она целуется с каким-то типом.
— Не может этого быть!
— Ты плохо ее знаешь. Она и не то еще может выкинуть. Ну я и разозлился. С ней не знаешь ни одной спокойной минуты.
— Странно. А ты сделал ей предложение?
— С чего бы это? К тому же она замужем. Ты разве не знал?
— Кто? Маша замужем?
— Да при чем здесь Маша? Я говорю о Любе.
— А разве Маша… Ведь ты ее любишь…
— Ну, люблю. Но странною любовью. С ней я чувствую себя бабой. Бабой! — повторил Росанов. — А с Любой — идиотом. И я не знаю, что лучше. О-о, если б я знал, что лучше!
Ирженин расхохотался.
— Ты что? — не понял Росанов.
— Бабой! — повторил Ирженин. Ему очень смешным показалось это слово. Он захохотал и иногда с трудом выдавливал из себя: «Бабой, бабой!»
— Да что с тобой?
— Сейчас я тебе разогрею жаркое. Сам сделал по вьетнамскому рецепту. Может, хочешь вина или водки?
— Нет, не хочу. Хочу только есть. Я теперь все время хочу есть. Даже во сне.
После того как Росанов поел, его потянуло пофилософствовать.
— Знаешь, сейчас как-то сама собой вывелась некая популяция женщин. Не пойму, что они такое: ни девушки, ни вдовушки, ни замужние жены. Они равноправие восприняли как-то шиворот-навыворот: умеют выпить, курят и даже матерятся. Часто у них неряшливый вид и фантастическое здоровье. Они, как мужчины, безответственны. Таскаются по каким-то семинарам, выставкам, творческим клубам, слушают какие-то лекции по феноменологии духа, что-то покупают, продают, перепродают, носят чужую одежду, всегда без денег, всегда свободны, «раскованны» и «коммуникабельны» и лезут со своей бескорыстной помощью, когда их не просят. И потом говорят с горькой усмешкой: «Ни один добрый поступок не остается безнаказанным». Иногда они пытаются изучать японский язык, но их обычно хватает на два занятия. Иногда начинают играть в теннис, но, скоро поняв, что это не так уж просто, бросают. Они читают Камасутру, посещают компании «оккультистов». Ну, ты знаешь этих тупоголовых, которых одна допотопная книжка Йога Рамачараки способна свести с ума на заботе о собственном теле. И у всех у них всегда прекрасный аппетит. Они не едят — они жрут. Они обожают банкеты по поводу защиты диссертации или выхода книги. Их чаще всего можно видеть в коридорах крупных библиотек, полугуманитарных исследовательских институтов. Ну что там исследовать? Какую-нибудь эстраду двадцатых годов или кинематограф дореволюционной России? Их на дурное дело сбить ничего не стоит и голову заморочить также. Впрочем, они не так уж и глупы.
— Ты о ком? — не понял Ирженин.
— Да так, вообще. Я бы этим девицам не давал образования. Законченный с грехом пополам вечерний университет не дает им ничего, кроме высокомерия, с которым они произносят всякие банальности. И на работе они в основном только курят.
— «Смешались в кучу кони, люди», — ухмыльнулся Ирженин, — вообще Любка неплохая. Только сумасшедшая.
Росанов задумался. Он думал, где же ее теперь искать?
— Да, она… неплохая, — согласился он, — а то, что она не работает, очень выгодно государству. Она даже в некотором роде патриотка, так как за свое безделье не требует зарплаты, а выпить и погулять очень любит. Опять же доход. Ее услуги Отечеству так велики, что ей надо бы назначить небольшую пенсию. К счастью, она не сумела закончить ни одного учебного заведения, что давало бы ей право устроиться курильщицей в какое-нибудь учреждение. Опять проголодался, — словно бы спохватился Росанов.
— Сам лезь в холодильник, — сказал Ирженин, — все, что ты рассказал, похоже. А у меня ностальгия по другой женщине, которая не пьет водку, не курит, не мажет себе веки зеленой краской, словно глаз подбили… Которая натуральна, добра, любит детей, внимательна, молчалива, воспитанна, нежна…
— Съел вторую банку майонеза.
— Есть еще.
— Хватит. А знаешь, что надо делать с этими сумасшедшими девицами? Их надо выдавать замуж и как можно раньше. И пусть рожают детей как можно больше. А как начнет капризничать — вожжами! Начнет блудословить или курить — вожжами, и не символически. Им просто необходимо хозяйство, дети и муж с крепкой рукой — вот чего они хотят на самом деле. А всякие там «феноменологии духа», «метампсихозы», дзен-буддизм — все чушь. Это не для них. Им попросту нужны крепкие мужики. И все их «поиски» — капризы распущенного ума. На самом деле они ищут мужиков.
— Как будущий школьный учитель я считаю, что нужны не вожжи, а дело. И не только женщинам, но и нам. А женщинам всегда проще: они с самого рождения имеют прекрасную профессию, лучше которой нет, — быть матерью.
— Я, пожалуй, съем и эту ветчину.
— Сделай одолжение.
— Не знаю, как и жить, как свести концы с концами.
— Будь попроще.
— Откуда в тебе это олимпийское спокойствие?
— «Страдать» некогда. А чего тебе неясно? У нас на Руси всегда высшей добродетелью считалось: «Положи живот свой за други своея». Отсюда и пляши. Вспомни отечественные войны — двенадцатого года и последнюю. Вспомни, как в двенадцатом году хор цыган вступил в народное ополчение. Я уж не говорю о последней войне. Вспомни, как на наших глазах разваливались громадные империи, а мы пребудем вовеки. Пока не изменится психология у нашего народа… Вспомни Лескова. Не пойму, каким ты его местом читаешь. Вспомни замордованного мастера Левшу, который никак не отделяет себя от России. Он государственно мыслит. Перед смертью просит передать государю, чтобы ружья не чистили кирпичом.
— Зачем берешь то время? Теперь каждый таракан мзды ищет.
— Мы должны знать и свое прошлое. Мы ведь не ваньки, не помнящие родства. Не знать того, что было до того, как ты родился, — значит навсегда остаться младенцем.
— То-то ты возмущался, помню, глядя на выбивателей ковров.
— Это, дорогой мой, чепуха. Русский человек будет собирать сокровища на земле, а потом выйдет на площадь, ударит себя в грудь и покается перед всем народом и все накопленное пустит вразнос. Не пойму, чего тебе неясно. Заблудился в трех соснах?
— Кто тебя этому учил?
— Этому не учат. Загляни в себя и…
Зазвонил телефон. Ирженин снял трубку.
— Мои мальчишки, — пояснил он, — мне пора. — И в трубку: — Начинайте разминку без меня. Сейчас буду.
Росанов поехал разыскивать Любу. Все ее «друзья» пожимали плечами: не знали, где она.
Глава 15
Что же это сделалось с шофером Колей? Он словно помолодел, его глаза сияли, как у ребенка, впервые увидевшего жирафа. Он ловко распахнул дверцу перед Чикаевым, вытянулся по стойке «смирно» и заулыбался, что должно было означать его юмористическое отношение к своей стойке.
«На этот раз пронесло!» — догадался Чикаев и мысленно усмехнулся.
— Домой! — бросил он.
Он открыл дверь и сразу почувствовал присутствие Любы, хотя нигде не было видимых ее следов: в квартире царил беспорядок, оставленный утром. И в качестве доказательства правильности его ощущения появилась она сама собственной персоной, похудевшая, загорелая, в коротком халате и босиком. Она по-детски надула губы и опустила голову в фальшивом смирении. Ему показал