— Боролся. А однажды стал нам читать свой опус — ну мы и полегли. Он великий юморист.
— Я пойду к нему, — сказал Росанов.
— Эх, Юра, Юра! — вздохнул Ирженин, видя, что разговор уходит в сторону.
— А помнишь, как мы к двери прибили утиную лапку и кидали в нее ножом? — напомнил Росанов. — И у Юры это выходило лучше всех.
Возвращаясь домой, он думал о винчестере.
— Я не стою, не стою, чтоб он мне… Ну, этот винчестер…
Он обнаружил себя в Волковом переулке, где прошлым летом снимали квартиру «для самостоятельности». И вдруг увидел одну майку, или, точнее, грязную тряпку, которая зацепилась за сук на уровне четвертого этажа.
«Кто следующий?» — спросил себя Росанов.
В этот день он о Любе даже не вспомнил: дьявол свое дело сделал.
Глава 17
Если б мы спросили Росанова, зачем он едет к Ивану Ильичу, то вряд ли получили ответ. Он успел о стольком передумать, рассмотреть столько различных сторон и последствий своего шага, столько посмеяться над собой и, наконец окончательно запутавшись в различных «за» и «против», махнуть на все рукой.
Итак, он ехал. Он понимал, что поездка бессмысленна. Он понимал, что, выдав себя за известного журналиста, обязательно окажется в дурацком положении. И еще понимал, и это уже наверняка, что если сейчас не поедет, то после не простит себе этого «малодушия». А почему не простит? Вот это уже непонятно. Говоря коротко, много в его голове роилось мыслей.
Он протиснулся в автобусе к заднему, забросанному грязью стеклу и стал глядеть на оставляемую дорогу, обсаженную деревьями.
Он улыбнулся, представив, как Иван Ильич в ответ на его «мировоззренческие» вопросы зарычит и замашет своими кувалдами.
За автобусом шел высокий фургон. По его радиатору бежали вверх солнечные блики, в передних, расположенных под углом стеклах, отражаясь, разбегались в стороны деревья. Фургон догнал на остановке автобус, сверкнул бампером и проскочил вперед. Росанов заметил шофера — зеленоватую тень с реальными, освещенными солнцем кистями рук на баранке. Он подумал о том, что успел рассмотреть даже ногти больших пальцев этих рук.
«Глаз у меня как у зверя, — отметил он не без некоторого самодовольства, — только зачем все это?»
Вошел мужчина. Все его лицо занимала борода, из которой торчал маленький, розовый, ненастоящий нос. Впрочем, имелись еще и глаза под широкими, похожими на усы бровями. Глаза долго и насмешливо глядели на Росанова, и губы под усами насмешливо кривились.
«У него был тонкий и насмешливый ум и проницательность человека, познавшего жизнь во всех ее проявлениях», — «процитировал» Росанов, и ему уже не было обидно, что на него глядят так умно и насмешливо. Он сам скривил губы.
В автобус зашел малый с геройским, как у многих неопытных и избалованных людей, лицом, и Росанов «прочитал» о нем следующее:
«У него была железная воля и силы для преодоления встречающихся на его тернистом пути препятствий».
Вошла девушка с неопределенным, словно размытым, лицом.
«У нее была нежная душа и сердце, раскрытое для истинной любви».
Два парня стояли рядом, и один из них, положив руку на плечо другого, болтал с девушкой.
«Их связывала крепкая мужская дружба, проверенная в суровом горниле жизни».
Такое занятие — придумывание «цитат» — показалось ему забавным, и он сделался насмешливым и язвительным, и, может, кто-нибудь, глядя на него, тоже стал сыпать подобными из ненаписанного «цитатами». Но, думая о том, что кто-то, глядя на него, тоже станет «язвительным», он попросту отвлекал себя от раздражения: его злили все без исключения. И в первую очередь он злился на самого себя.
И тут в автобус зашел немолодой спокойный человек — ровесник Ивана Ильича и отца. И мысли Росанова приобрели совсем другое направление. Он подумал, что люди «одной эпохи» чем-то неуловимо похожи друг на друга. Он вспомнил молодых в тридцатые годы людей, потом стал думать о фильмах военного времени.
«У них, у моих отцов, были и другие лица, и другое телосложение… Мы будем, за малым исключением, пожалуй, поспортивнее, поначитаннее, посамовлюбленнее, поироничнее, поболезненнее и послюнтявистее», — подумал он.
«А правда, — он стал рассуждать о кино военного времени, — запрятана глубоко в зрачках, в необязательных движениях, в плохой игре, иногда в ошибках режиссера и оператора и неправде сценариста. Тогда, в войну, не было этих раскованных, ироничных, «понимающих» мужчин, каковыми представляют нам их нынешние артисты, мои ровесники».
Он поглядывал на пожилого человека — тот улыбнулся на редкость простодушной улыбкой. Такие улыбки бывают у очень смелых людей.
Иван Ильич сам открыл дверь.
— Прошу сюда, — пробасил он, — только прошу… это… — он задумался, вспоминая слово, — извинить… Переезжаем…
Иван Ильич — рядом с ним даже Росанов гляделся как-то незаконченно — отошел в сторону и показал рукой, куда идти.
Росанов вдруг почувствовал себя легко, словно был знаком с хозяином дома сто лет: стерлись возрастные границы, прорвался матовый экран, и ярко засветилась радость в чистом виде. Он заулыбался. Иван Ильич положил руку на его плечо, подталкивая в дверь.
— Так у вас двухкомнатная квартира? — спросил Росанов.
— Да. И мы увязываем. — Иван Ильич показал на разбросанные вещи.
— Вас двое?
— Да, я и…
— И вы получаете трехкомнатную?
— Нет. Мы… комнату… в коммунальной…
— Зачем?
— Сюда старший сын… У него… эта, — Иван Ильич показал на свою жену, которая вошла в комнату и остановилась в ожидании, когда он выпутается из слов, и ее лицо слегка поводило от желания помочь, — жена… и этот… — он показал на рыжего щенка, который мирно спал на подстилке, — ребенок…
— И сын не против?
Иван Ильич улыбнулся:
— Чего ж ему быть?.. Здесь под окном река и… парк. А там окно на Кутузовский… Дым, шум…
— А на пенсию не хотите?
— Лётная пенсия у меня давно… Работаю и ее получаю не полностью.
— Тяжело, наверное, на эксплуатации?
— Нет, ничего… Да и кто я без нее? Без авиации то есть? Никто. Простите, не познакомил: товарищ журналист — Анна Сильвестровна…
— Простите. У нас тут сейчас такое творится, — зачастила Анна Сильвестровна, — даже сесть негде. Чаю хотите? Или чего-нибудь поосновательнее. У меня есть карась. Как?
Ее лицо застыло в ожидании ответа.
— Стакан чаю, если нетрудно.
Жена Ивана Ильича выглядела много старше его, хотя явно была много младше. И в ней Росанов почувствовал то неуловимое, неподдельное, чего не «сыграешь» в кино, — другое время. Он вспомнил фотографии женщин, которые красили губы «сердечком», выщипывали брови, ходили в нелепых шляпках (впрочем, и над нынешними шляпками через двадцать лет будут смеяться). Но девушки и тогда были не хуже нынешних. И их любили, наверное, не меньше.
Иван Ильич выдвинул из-под стола картонную коробку и достал из нее пачку исписанной бумаги.
— Вы чего-то хотите написать, — сказал он, — я… уже… берите. Используйте. Ошибки поправьте — и под своим именем. Все уже написано…
Росанов несколько смутился.
— Это как я ездил в Энск, — пояснил Иван Ильич, держа исписанные листки на ладони, делая вид, будто они чего-то весят.
— Когда вы ездили в Энск?
— Весной. Самолет надо было принять после ремонта. Кляузная работа. Надо было облетать матчасть после ремонта. Сам понимаешь, что это такое. Облетали, все в порядке, а я обнаружил некоторые… эти… ну, недоработочки. Записываю в бортовой журнал, предлагаю устранить. А они не хотят. Говорят: «Не туда зарулили. Нам далеко ходить».. Что же это такое, спрашиваю я тебя? Ведь мы зарулили на то место, которое нам указали. Почему не согласовали? Вот какие дела. И заводские как будто не виноваты, и аэропорт не виноват. А мы, значит, страдай. На каком это основании, спрашиваю я тебя? Почему не согласовали? Вот о чем надо писать. И немедленно.
Иван Ильич стал заводиться. Теперь его голос звучал на полную громкость.
— Ваня, потише, — попросила жена.
— А что потише? Что же они, ёж иху двадцать! Почему самолет перегнали в аэропорт? Почему? Они же сами должны были устранить!
Лицо Ивана Ильича дышало самым искренним гневом, как будто виновники того, что самолет с заводского аэродрома перегнали в аэропорт, находились здесь. Прежде чем попять необязательность своего выступления, он высказал все, что думает по поводу заводских товарищей.
— Неужели вам не о чем больше писать? — удивился Росанов. — Ведь у вас биография.
Иван Ильич не понял, что от него хотят. Росанов решил прийти на помощь.
— Может, у вас есть фотографии? Ну, как вы покоряли Север и все такое?
— Его покоришь… Перед стихией мы и сейчас пасуем. А чего их смотреть-то? Дело… ну, прошлое. И забыть надо, а вот как самолет после ремонта и облета не довели до ума… Об этом надо. К штыку надо приравнять это… ну… перо, и чтоб этого больше не повторялось.
— Покажите все-таки, — попросил Росанов, предполагая, что с фотографий легче начать разговор.
Иван Ильич вытащил из картонной коробки несколько черных пакетов и, когда показывал фотографии, кратко и нехотя бросал:
— Это в Айс-Фиорде… Это в Антарктиде… Это пересекали экватор, меня нарядили Нептуном — борода из мочала… Мы на Каталине — летающая лодка… Их мы сняли со льдины — их лодку утопили. Это отец…
— Ого! Весь бант!
— Да, четыре креста и четыре медали. Как был голод, отец сменял их на хлеб… Это мы в Тикси… Да и неважно все это! Давай я лучше прочитаю про завод.
— А сколько у вас орденов?
Иван Ильич задумался.
— Семь. Нет, восемь… А вот на этой фотке мы у вертолета… Это на Севере… Вот наш командир — тот, что в трусах… Во какой худенький был — одни мослы, а теперь жирнущий, как мамонт… У него и кличка Мамонт. Хороший был летчик, а теперь средний начальник.
— Может, расскажете про себя?
— А чего рассказывать? Нечего мне рассказывать. Ей-богу, нечего.