— А если по порядку?
— Может, про завод? — Иван Ильич поглядел на Росанова с мольбой.
— Дойдем и до завода.
— Ну ладно. Приехал из деревни в город. Подрабатывал где мог. Всякой чепухой занимался. В деревне-то голод. Потом поступил в ФЗУ и тоже подрабатывал где мог — надо было помогать… братья, сестры и мать… Потом в школу авиатехников по мобилизации. Потом НИИ ВВС. Маленько падали и гробились. Тогда насчет этого было как-то посвободнее. Испытывали всякую ерунду. Это теперь уже история. Летал потом бортмехаником. Когда утонул «Челюскин», написал заявление, что хочу спасать этих… ну, челюскинцев. А меня послали подальше. Женился, — Иван Ильич поглядел на свою жену, — парашютистка, между прочим… Только женился, вызвали и послали на Чукотку. Осваивали маленько. Когда вернулся, сыну уже три года… Хотел поступить в Военно-воздушную академию, а меня послали. Говорят: «Два ордена хапнул, иди работай».
— А за что ордена?
— А, так. Суда проводили через пролив Де-Лонга и дальше. Потом перелет… Работаем опять на Севере. Опыту, конечно, поднабрались. Соображали маленько насчет Севера. Война началась, а мы и не знали ничего — не знали, что война идет… Суда, однако, проводили. Как узнал насчет войны, подал добровольцем. А меня послали. Говорят: «Выполняйте что положено. Тут нужнее». Потом послали на завод в К-ск облетывать самолеты после ремонта. Дневали и ночевали на заводе. Рвался на фронт — есть-то охота. Меня опять посылают подальше. Потом опять послали суда проводить — ледовая разведка. А потом американские самолеты проводили и перегоняли. Когда сняли «утопленников»… Ну их потопили, они на льдине сидели… Ну, одним словом, спирта достали и отметили это дело. А время вылета перенесли… Ну и я не знал, что перенесли вылет, и опоздал. Меня стали ругать. А я и сказал все, что думаю. Вообще характер у меня хреновый. Решили меня судить. Все отвернулись. Был Иван, а стал болван. Наказали на двадцать процентов на шесть месяцев. Я снова заявление — в действующую армию — это уже сорок второй, начало года… Считал себя обиженным, а пожалуй, и в самом деле виноват… А меня заставляют американские самолеты перегонять. «Не пойду», — говорю. «А под трибунал не хочешь?» А потом на материке занимались транспортными работами на Ли-2, партизанам помогали и десант бросали, а однажды нас сбили. Медсестра, можно сказать, вытащила… Потом опять летал на Севере… Да чего там рассказывать! Давай я тебе прочитаю про завод.
— Ну ладно, — сдался Росанов.
Иван Ильич начал:
— «22 февраля мы втроем вылетали в Энск на завод, чтобы получить после капитального ремонта самолет Ан-12, согласно официальному сообщению готовый к приему заказчиком. Наша группа состояла из инженеров по спецоборудованию самолетов — Володи Н., Саши К. и меня. Возраст разный, запросы разные: они помоложе моих сыновей. В Москве стояла мягкая светлая погода, и очарование лесов как бы говорило: «Куда это вы улетаете перед Днем Советской Армии? Мы вас зовем в свои кущи…»
— Не знаю. Может быть, слово «кущи»?.. — Росанов поморщился.
— Да ты слушай, не перебивай. Потом…«День прошел бесцельно. Самолет не был подготовлен. Злые из-за пустой траты времени, продрогшие от неуемной ветреной стихии, пришли в гостиницу. Все жители гостиницы поэтажно сгруппировались в коридоре: шума от самолетов меньше и теплее. Наша комната с подветренной стороны. Тепло, но шумно, и множество тараканов.
«Они бегут, где тепло», — комментирует нашествие тараканов Володя.
«От этого радости мало», — отвечает Саша и стряхивает с подушки целую армию тараканов разной величины и возраста.
Я решил побриться. Когда открыл чемодан, то и там их было множество. Но самое удивительное: они проникли в футляр электробритвы. Показываю их своим товарищам.
«Вы их на память возьмите в Москву», — советует Саша.
«А тебя, думаешь, они пощадят?» — спрашивает Володя.
«Но у меня нет чемодана, а свой портфель я брал на завод».
Когда же он открыл портфель, то оттуда разных размеров с невероятной быстротой побежали тараканы.
«Рано ты радовался», — замечает Володя.
«Ну, не вешаться же из-за этого», — отвечает Саша.
«Главное, чего нам надо опасаться, это чтоб они ночью не заползли в рот».
«Ну, Иван Ильич их храпом распугает, а ты, Саша, не храпишь. И у тебя есть реальная угроза…»
«Да в рот не страшно — можно выплюнуть. Не залезли бы в уши. Как их извлекать из ушей? Проволокой? Или гвоздиком?»
Иван Ильич оторвался от рукописи, когда услышал смех. Росанов, сидя на кресле, держался за живот.
— Ты, что ржешь? — рассердился Иван Ильич.
— Ничего более смешного я в последнее время не читал, — выговорил он с трудом. — Ну зачем вы пишете про тараканов? Напишите, как выполняли какое-нибудь правительственное задание. Ну риск, стихия и все такое.
— Да ты погоди! Ты слушай дальше. Потом будешь говорить… «…Вернулись мы с Володей с завода, решили позвонить домой из автомата. Автомат не работает. Решил воспользоваться через телефонную станцию. Пришлось долго ждать заказа. Слышится недовольное ворчание со стороны краснолицего товарища ниже среднего роста. Я ему посоветовал меньше эмоций вкладывать в свое возмущение, ибо этим делу не поможешь. Лучше б я его не трогал. Он начал изливать душу насчет этих «безнаказанных нарушений». Мне было также неприятно, что связь в субботу работает плохо. Но он возмущался всем, видите ли, все ему у нас не нравится, все у нас ему плохо, а вот «там», за кордоном, настоящий порядок.
«Ну чего вы говорите? С чужих слов?»
«Я был в Белуджистане. Там телефоны исправны».
«Так уж и исправны? Да часто ли вам приходилось там звонить?»
«Там за плохую работу выгоняют. Лодырей не терпят, а мы либеральничаем. Никто не будет наказан, что телефон не фурычит. Безобразие!»
Он все говорил и говорил.
«Ну, это болтовня, — говорю ему. — Вам не стыдно?»
«Чего стыдна! Я сам все видел вот этими глазами».
Возражать ему трудно, а верить глупо. Но главная мысль его звучит четко: слова должны подтверждаться делами, надо строго спрашивать с каждого за исполнение служебных обязанностей, особенно в сфере общественного питания. Никаких скидок! А то в столовую не попадешь, а если и попадешь и тебя супом не обольют, то потом весь день живот болит… Одним словом, есть у нас еще отдельные недостатки в сфере общественного питания. Но нельзя закрывать глаза и на наши успехи в развитии промышленности, добыче газа и нефти… Вообще каждый должен делать на своем месте что положено. Тогда и телефон будет работать… И все равно меня бесило не столько высказывание этого крикуна, а молчаливое соглашательство его товарищей, которые ничего не говорили в ответ и молчанием как бы были на его стороне. Тревожило и другое. Среди летного состава бытует такое критиканство, а ведь они — представители самой хорошо оплачиваемой группы работников Аэрофлота. Этот осадок не давал покоя всю ночь. Мучили мысли, как мы дошли до такого критиканства, что теряем чувство меры, что обывательщина заслоняет наши завоевания и грандиозные свершения во всей жизни…»
— Зачем вы это написали? — спросил Росанов.
— Надо опубликовать.
— Боюсь, что не опубликуют.
— Почему?
— Ну зачем писать про тараканов и телефон?
— А мне нравится. По-моему, написано хорошо, не хуже, чем у других. Ты послушай!
— Вот я читал книгу воспоминаний одного полярного летчика. Он написал только о двух годах жизни на Севере. Вот и вы напишите.
— Он пишет высокопарно. Это я с ним работал два года. Он в самом деле пишет высокопарно.
— Ну, у вас тоже, простите, «кущи». Напишите, например, как садились в Айс-Фиорде на заминированное поле. Вот это было бы интересно.
Иван Ильич досадливо отмахнулся.
— Да не было оно заминировано! Просто мы думали, что оно… того, а так-то там не было ни хрена. Зря нас пугали. И дело прошлое…
— Или как садились на волну, и подбирали утопленников, и шли по проливу Вилькицкого двести миль, и не могли даже встать на редан…
— И не вспоминай об этом… Как меня потом крыли за опоздание на вылет… Нет, ты послушай дальше!
Росанов, чтобы отвертеться, сказал:
— Дали бы мне рукопись с собой: я на слух плохо воспринимаю.
— Ладно. И ошибки поправь. И вообще ты не подумай чего-то такого. Я же не журналист. Я хочу, чтоб на заводе отреагировали. Мне ведь главное, чтоб самолеты после облета ставили там, где удобно заводским. Чтоб все было согласовано. Чтоб не было раздолбайства. Разве этого нельзя было предусмотреть? Неужели они думали, что я после облета не обнаружу ни одного дефекта? А всякие там воспоминания — их никто нынче и не слушает. И надо идти вперед…
Иван Ильич подошел к окну и замолчал. Казалось, он вдруг выключился из действительности.
Анна Сильвестровна в этот момент перевязывала бечевкой коробку и, обратив внимание на тишину, подняла голову:
— Что увидел? — спросила она.
— А-а. Да так… Ничего… Ну… закат, одним словом.
Иван Ильич повернулся к Росанову и спросил:
— Отчего у тебя вид такой? Пил вчера?
— Было дело.
— А что?
— Друг умер.
— С похорон?
— Нет. Я и не знал, что он умер. Пришла от него передачка.
— Передачка? Кто же знает, что он умер?
Росанов вдруг растерялся.
— Никто.
— Как же ты мог знать? Опохмелишься?
— Нет, нет.
Потом пили чай.
Росанов, обремененный бумагами, вышагивал к автобусной остановке. Он никак не мог объяснить себе, отчего ему так светло.
«Точно, он просветленный. И я узнал, как жить. Ну не узнал, а что-то такое… без слов… Он мне объяснил, как жить. А все мои терзания, и страдания, и «искания» — капризы праздного ума. Ирженин прав. Надо нагрузиться… В мычании Ивана Ильича больше истины, чем в краснобайстве иного «профессионального» чиновника от искусства или морали. Да и вообще, много чего придумано для удобства мелких людишек: мода — для тех, кто не умеет вызвать к себе уважения другим способом, этика — для бессовестных, религия и всякие ритуалы — для неверующих… Ивану Ильичу совсем ничего не нужно. Он уже обладает всем… А если отбросить все и слушать только мычание? Или открываешь книгу, а там: «Му-му-му»… на триста страниц?