Он подошел к телефону-автомату, набрал Юрин номер и стал слушать гудки.
«Что я делаю! — ужаснулся он. — Звонок на тот свет».
Трубку подняли, и женский немолодой бодрый голос сказал:
— Слушаю вас!
— Мне хотелось бы узнать, когда это… произошло…
— Что?
— Ну, какого числа?
— Вы о чем?
— Ну, Юра, где… На каком он…
— Я вас не совсем понимаю.
— Я — товарищ Юры… Меня не было в Москве… И вот… ужасно!
— Поговорите с ним сами. Я его сейчас позову.
И Росанов услышал Юрин голос.
— Здорово! Кто это?
— Ты… откуда? — спросил Росанов, не понимая, как была установлена связь с миром, где нет воздыханий, по жизнь вечная.
— Как откуда? Из дома. Ну а ты как?
— Нормально.
— Я тоже нормально. Тебе Петька передал винчестер?
— Д-да. А кто он такой — Петька-то?
— Геолог. Мы с ним познакомились на юге.
— Передал. Спасибо.
— Это к твоему дню рождения. Стреляй на здоровье.
— Но у меня зимой.
— Да? Очень жаль. Тогда зимой ничего не получишь.
— Договорились.
— Ну а я выкарабкался. Уже лежал, можно сказать, в подвале — там желтый особнячок — с номером на пятке, написанным чернильным карандашом.
— Поделишься опытом, как выкручиваться?
— Попробую.
— Зачем же ты отдал винчестер?
— Он мне больше не понадобится. Я больше не буду стрелять.
— Да, да, наши меньшие братья, — буркнул Росанов, — как же ты выкручивался?
— Смешно сказать. Я стал составлять проект реорганизации Базы. Увлекся и обо всем забыл…
Глава 18
Росанов наконец понял, как надо жить. Само собой, он не мог оставить человечество своими заботами и не поделиться с ним пониманием и «обретенным светом». И он сел за очерк. Его охватил необыкновенный прилив сил, именуемый, кажется, вдохновением. Он выплеснул на бумагу все, что накопилось в душе. Потом перечитал написанное и ахнул — «тараканы»! «Черт знает что! — выругался он. — При чем здесь тараканы? Я ведь хотел о другом».
И, потеряв надежду на контакт с человечеством, — виноваты слова! — он произнес страстную «тараканью» речь:
— «Дорогие тараканы и тараканши, таракашки и тараканчики! Тараканствуя вверх и вниз по благоухающей, в сквозняках мусоропроводов Тараканий, невозможно не утараканить, что некоторые члены тараканитета до такой степени затараканились, что протараканили главное — таракана разного пола и возраста, с чрезвычайной быстротой выбежавшего из футляра, тогда как телефон совсем не тараканил в субботу, и невозможно было поэтому дотараканиться в зеленые кущи из-за тараканствующего ниже среднего роста таракана из Белуджистана…»
Братцы, — сказал он, — да ведь пример такой словесной игры был, кажется, в учебнике грамматики… А-а, ладно!
Росанов прогуливался по городу. Были сумерки. Он думал о словах. «В начале было слово…» Огни реклам гнали слова, слова, слова. Слова вместе с проходящими мимо людьми разного пола и возраста краснели, синели, зеленели и снова краснели. Попробуй не последуй их настойчивым призывам! «ГДР — станки — инструменты — прессы — высокая точность — качество!» «Венгрия — Чепель — широкий ассортимент — высокое качество — литье — трубы — полуфабрикаты из цветных металлов — станки»… Слова отражались в окнах и, наверное, наполняли комнаты разноцветным туманом. Воображение рисовало разноцветного человечка, который живет на этой улице. И вот человечек, поверив наконец словам, решает…
А на высоте еще сиял день, и тонкие облака были по-дневному ярки. Шел самолет, раздвигая синеву, как светлая раскаленная игла, и оставлял за собой розовый (фу, как это красиво!) след. Росанов замедлил шаги. Отчего бы не остановиться и не поглазеть на самолет, если ты в отпуске?
Розовый вспененный след набух и начал темнеть.
«Подлец ты, Мишкин, из-за тебя я не попал в Школу высшей летной подготовки», — подумал он и увидел Машу. Она возвращалась с корта, загорелая, раскрасневшаяся, невесомая. («Как Артемида», — почему-то подумал он.)
— Ты уж, Маша, извиняй меня, — сказал он с дурашливой улыбкой, — не пойму, что тогда на меня нашло.
— Сама виновата. Нельзя слушать советы умных женщин…
— Ты о чем?
— Так.
Она увидела в небе след и спросила:
— Отчего так получается?
— От грязи. В выхлопе двигателей — грязь, вокруг которой образуется туман… конденсация, коагуляция, ха-ла-баляция, — промямлил он нехотя.
— А снизу красиво.
— Ты, Маша, хорошая девочка, — сказал он, — весьма-с!
Он «по-офицерски» щелкнул каблуками.
— А ты все паясничаешь.
— Я в отпуске. Был на юге.
Лицо Маши приняло сердитое выражение.
— Не надоело?
— Паясничать-то? Надоело, а несет. Да и что такое слова? Хочешь, я тебе расскажу про тараканов? Или про разноцветного человека? Он живет вот в этом доме. И вообще все люди разноцветные. Они меняют цвета в зависимости от той бессмыслицы, которая…
— Словом можно убить и можно спасти.
— Ну да!
— Я где-то читала, что слова человека, который никогда не лжет, приобретают магическую силу. И если потом он что-то скажет, пусть нечаянно, пусть в бреду, — все сбудется.
Росанов подумал об Иване Ильиче и о «воскресении» Юры.
Маша продолжала:
— А ты разве не замечал, что с каждым высказанным словом мы что-то теряем? А когда скажешь что-то сокровенное, наступает опустошение.
— Ты, Машурик, не только хорошая девочка, но и философ.
— Это моя беда. А молодые мужчины, говорят, любят только стерв. — Потупившись, она добавила: — Я где-то читала, что любовь излечивает от кокетства.
— Точно!
— А еще я читала, что на Востоке многие мудрецы устраивали себе дни молчания. Например, Махатма Ганди молчал по понедельникам.
— Сегодня не понедельник?
— Иногда мне кажется, что ты дурак, который делает все во вред себе. Ты занимаешься самоуничтожением.
— Я плохой.
— Верно. Но ведь не все пути добра закрыты.
— Ты не понимаешь меня.
— Ну, знаешь, разговоры о невозможности втиснуть свой внутренний мир в слова есть леность ума и претензия на бездоказательное доверие к собственным туманным глубинам.
— Ишь ты! — изумился он. — Это ты ловко. Ты, наверное, читаешь до черта!
— Просто ты убедил себя еще в детстве, что жить без этого, — она показала на розовый след, который уже разнялся на отдельные барашки, — невозможно. — Она что-то вспомнила и добавила: — Ты живешь категориями: «А у нас в пятом классе».
— Точно!
Маша вздохнула:
— Как ты иногда меня злишь! Иногда мне хочется тебя избить.
— За что?
— Так.
Он сложил руки и, еле сдерживая смех — Машин гнев показался ему комичным, — запричитал:
— Не виноватый я! Не виноватый! Гражданин начальник, это не я его убивал! Это он сам убился!
— Ну а чем сложнее техника, — перебила его Маша, и он умолк, услышав слово «техника», — тем у пилота остается меньше возможностей самовыразиться. А целью человеческой жизни, по-видимому, следует считать полноту самовыражения. Ну, спираль должна раскрутиться полностью.
— Кто это тебе сказал о технике?
— Филиппыч.
— Это в тот раз, когда ты была с Иржениным?
— Нет. После, — ответила она и покраснела, но тут же справилась со смущением, — ну а ты разве сумеешь выразить всего себя, действуя по инструкции, писанной, как ты когда-то говорил, красным по белому? Ведь не ты ее составлял, ты только подчиняешься. А может, ты избрал этот розовый путь, чтоб не думать? Зачем напрягать головку, когда инструкция написана кровью и, следовательно, в ней все — правда? Делай что положено — и вот тебе почет, средства к существованию, самоуважение, уверенность в своей правоте…
Он не совсем понял Машину мысль, кроме того, что она как-то хочет его спасти. Побить и спасти.
— Ты, Маша, хорошая девочка. Ты такая хорошая, такая… Ну прямо как Ирженин. Только не надо мне доказывать, что жизнь летного состава — мед. Не пытайся мне доказать, что ЛПС только придаток к машине.
— Человеком можно стать и на земле. Вспомни человечество до изобретения аэроплана.
— А если мне одной земли мало?
— Не выдумывай! Начни с земли.
— Потрясение основ! Все знают, как надо жить! Ну прямо все. Вот идут люди — в метро заходят — живая человеческая икра — и все знают, как надо жить. Сейчас я от зависти подохну.
Маша смутилась. Он подумал, что на ее лице отражается каждая мысль и самое мимолетное чувство. На такие лица можно смотреть бесконечно, как на огонь, и их не портят годы.
— Кстати, — сказала Маша, — ты, наверное, пойдешь летать. Там, у Филиппыча, был большой и толстый начальник…
— Мамонт?
— Ну да. Похожий на мамонта. Они говорили о тебе. Филиппин, кажется, принимает участие в твоей судьбе. И… — Маша смутилась, — и в моей тоже.
Но он уже не слышал ее.
«Надо сейчас же позвонить Филиппычу, — думал он, подыскивая благовидный предлог, чтобы оставить Машу, — вдруг еще не все потеряно».
Маша поглядела на него и пошла прочь.
«Артемида! — подумал он, провожая ее взглядом. — Наверное, у нее кости легкие, как у птицы. Потому так легко и ходит. Не ходит, а плывет. И в самом деле надо молчать. И… и спорт. Молчание и действия. И не мудрить на ровном месте».
Филиппыч ответил Росанову, что все пока висит в воздухе, идет борьба за его душу.
Было утро первого после отпуска рабочего дня, лиловое из-за фонарей, с мокрым асфальтом, белесой травой и красной полосой на востоке, которую он увидел в неровных стеклах супротив стоящего дома… В гулком воздухе слышался крик ворон. Он вспомнил, что однажды оказался на Красной площади ранним утром и такая же гулкость и крики ворон предшествовали звону курантов на Спасской башне. Точно такое же утро было когда-то в детстве. Он тогда шел на рыбалку с удочкой.
Он поднялся, надел тренировочный костюм и пошел на стадион. Решил начать новую жизнь. Сколько раз все мы начинали новую жизнь!
Он вспомнил Машин разговор и вспомнил рассказ знакомого геолога о том, как тот, работая в поле шестой месяц, увидел нечаянно одну молодую неприступную геологиню, которая, уединившись, решила помыться. Геолог замер и вдруг нечаянно увидел в русле ручья ту породу, которой здесь, по всем законам, никак не могло быть. И стал ломать голову, выстраивая какую-то геологическую теорию. А когда под