Сеня захохотал:
— Это он правильно подметил.
— Он говорит, что ты и женщин развращаешь, и мужчин, и меня развратил.
— Тебя развращать нечего. Ты уже в колыбели была порочна.
— Он сказал, что там, где ты бываешь, остается на всех предметах налет гнусности и негодяйства. — Она провела пальцем по пыльному секретеру, чтоб убедиться в налете «гнусности».
— За что же он так ненавидит меня? Ведь я его не трогал. Впрочем, рассказы его завернул… У него ко мне какая-то зоологическая ненависть. — Глаза Сени наполнились страданием. — Ну за что? Ведь я ему лично ничего плохого не сделал. Впрочем, мы не сталкивались еще на узкой дорожке… Так за что же? А-а?
— Вот и я его спросила об том же. И он сказал: «Этот прохвост знает за что».
— Но ведь ты сказала: «Он-то знает, а я-то не знаю». И он тебе все объяснил.
— Точно! Сеня, ты — гений! Вот и я ему говорила, что ты — гений. А он только смеялся и отвечал: «Он — бездарь». А еще он сказал, что ты далеко не лучший представитель человеческой породы с явными признаками вырождения, мелкий жулик и лакей, совершенно бездоказательно вообразивший себя чуть ли не избранником божиим. И будь у тебя хоть маломальский талант, ты бы ни за что не стал писать про фабрики и заводы. А пишешь свою дребедень, вредную для нашего поступательного движения, чтоб иметь блага… Что-то в этом роде… Он сказал, что ты не имеешь никакого морального права писать о наших заводах…
Сеня стал часто дышать носом. Потом поднялся и стал прохаживаться по комнате.
— Успокойся, — сказала Люба, — он просто завидует тебе. Еще он сказал, что если запретить тебе и тебе подобным пастись на нашей ниве, то некому станет развращать людей и… короче, культивировать бессовестность. А вот ты только и делаешь, что развращаешь. Уже одним тем, что по земле ходишь. Еще он сказал, что ты прохвост. Он сказал, что социализм духовен. Он сказал, что это капиталистическому обществу бездуховность и негодяйство никак не повредят. А даже помогут. А нам надо иметь душу. Для нас бездуховность гибельна. И потому, он сказал, негодяев надо выводить без штанов на площадь…
— А дальше что?
— А дальше — он предлагает — пинком под зад — и гуляйте.
— А казнить меня и «мне подобных» он не предлагал?
— Нет. Только без штанов на площади и потом пинком в зад.
— Ладно. И на том спасибо. — Глаза Сени изливали скорбь. — Значит, все безобразия, которые на земле, он приписывает мне?
— Вот именно. Он сказал, что ты — бес и черт.
— Во дурачина! Уж очень он легко объясняет все безобразия. Он, чего доброго, навесит на меня и тот кретинский самолет, который сжег кретин Мишкин.
— Точно! Он сказал, что если б не ты, Мишкин не пришел бы на работу с похмелья и у него не дрожали бы руки.
— Ладно! Хватит! Я его и в самом деле проучу, чтоб языком не трепал.
Сеня стал делать дыхательные упражнения — успокаивался, потом сел в кресло и спросил спокойным тоном:
— Так когда же Люшка, то есть Люция, затянула его?
— Когда самолет сожгли. Так примерно.
Сеня вытащил другой ящичек и поглядел карточку.
— А теперь он с ней встречается?
— Ты что? Она же страшила.
Сеня занял кресло рядом с Любой и сощурился. Теперь он мыслил. Люба почтительно глядела на него, боясь помешать. Он поднялся и стал прохаживаться взад-вперед, поглаживая по пути вещи. Потом остановился у бара, выпил рюмку коньяка и запил соком.
— Ты же не пьешь! — не выдержала Люба.
— Ну и что же с ним сделать?
— Его надо уничтожить как класс. Растереть в порошок.
— Если мой расчет правилен, то это нетрудно. Ведь он, как я понял, из породы самоедов?
— Как это?
— Ну, сам себя поедает. Мучается по пустякам и все такое.
— Пожалуй, так.
— А что я буду иметь за труды?
— Что хочешь.
— У тебя нет ни черта.
— Есть. У меня есть граммофон. Ты ведь любишь старье. Вон у тебя сколько хлама, мешающего жить… У тебя нечем дышать.
— Мне нужна твоя душа! — Сеня засмеялся.
— Пожалуйста, — очень легко согласилась Люба.
— Видно, очень ты любишь этого самца, — сказал Сеня и загрустил. — А что же в самом деле содрать с тебя за услугу? Души у тебя нет. У тебя вместо души — пар. Ты тварь бездушная, бессовестная, испорченная… Ладно, договорились. Когда я тебе позвоню…
— У меня теперь нет телефона.
— Я тебе организую телефон. На той неделе будет. И когда ты мне понадобишься, я тебя высвистаю и дам какое-нибудь смешное поручение. Повеселимся. Ты ведь любишь веселиться?
— Где взял эти шкуры? Это медвежьи?
— Да. И еще, дорогая, запомни: держи язык за зубами. Распустишь где — отрежу. Ты ведь знаешь.
— Знаю. Где достал шкуры-то?
— Ирженин привез.
— Во что они тебе стали?
— Бесплатно. Я ему организовал спортинвентарь для спортклуба.
— Убери эти помои и налей мне чего-нибудь… из графских подвалов. А что, если…
Что?
— Что, если твоя картотека пропадет? Ну и все телефоны, имена-отчества, образцы почерков, связи. Ведь ты без них, как без рук.
Сеня побледнел. Потом протянул руку и взял Любу за горло — она испуганно взвизгнула.
— Давай сегодня веселиться, — сказал он тихим голосом.
Росанов столкнулся в диспетчерской о начальником цеха.
— Как дела? — спросил Прыгунов.
— Неплохо.
— Медкомиссию надо пройти.
— Как?
— Послезавтра.
«Неужели на борт? — подумал Росанов. — Ну на этот раз я комиссию пройду».
После работы он, несся домой как на крыльях и увидел в Машином окне свет, который, впрочем, тут же превратился в отражение луны.
«Где же она?» — подумал Росанов.
Он прогуливался до двенадцати часов. Маша так и не появилась. Может, уехала?
Он никак не мог заснуть. На стене подрагивали тени голых деревьев, слышались шаги. Думалось об утреннем пробуждении, когда ночной туман и серость превратятся в сверкающий иней.
И вдруг его охватило предчувствие неминуемой беды.
«Ну откуда может прийти беда? — задал он себе вопрос. — Медкомиссию я пройду… А где же Маша?»
После смены Росанов немножко поспал, потом залез под душ и стал насвистывать вальс из «Фауста». Все складывалось как нельзя лучше. Вот только куда делась Маша? Наверное, к тетке поехала. У нее тетка живет под Москвой.
И тут он вспомнил о существовании Нины.
Он досадливо отмахнулся.
— Я ей голову не морочил… Надо только отдать ключи и все объяснить.
После утренней гимнастики и завтрака он, сжимая ключи в руке, двинулся к Нине. И вдруг нечаянно увидел себя в зеркальной витрине. Какое благородное, с азартной удалью, бесстрашное и веселое лицо глянуло на него!
«Словно собрался на подвиг во славу отечества», — скривился он и подумал, что самые благородные и мужественные лица бывают у мерзавцев: они всегда правы и знают, что им делать.
«Да ладно, успокойся! — сказал он себе. — Тоже страдалец за человечество».
И тут его снова охватило ощущение неминуемой беды.
— Аля-улю! — поприветствовал он Нину.
— Что с тобой? Какие-то неприятности? — спросила она.
— Есть кое-что.
— Что?
— После.
Он отметил про себя, как Нина последнее время сильно сдала: появился вторичный подбородок, глаза припухли. Она стала похожа на свою мать. Только глаза были по-прежнему синие и ясные.
«Была б молодой, положил бы ключи — и поминай как звали, — подумал он. — Ну а кому она нужна сейчас? Без профессии, сварливая, готовить не умеет».
— Так что же с тобой? — повторила Нина. — О чем грустишь?
— О тебе.
— Опять за свое? Последнее время ты ведь не врал. Прекрасно выглядишь. Розовенький.
— Не курю, не пью: очищаюсь.
Они сели друг против друга. Он погладил ее руку. Она поглядела на свою руку, желая понять, зачем ее гладить.
— Неужели я тебе, такому розовенькому, все еще нравлюсь? — спросила она, улыбаясь жалкой улыбкой.
— Еще как! — соврал он.
— И я тебя все еще свожу с ума, как и раньше? — снасмешничала она.
— Конечно!
— А у меня есть компот, — оживилась Нина. — Сама сварила. Будешь?
— Это можно. Это я потребляю.
— И апельсины есть.
Он стал чистить апельсин. На скатерть упал кусочек апельсиновой корки — Нина медленно протянула руку и осторожно сняла ее. Потом налила компот в стаканы и выпила свой залпом — донышко стакана блеснуло.
Зазвонил телефон — она протянула свою полную руку и задела подвески на лампе.
— Да! — сказала она в трубку. — Нет, я сейчас ухожу. Меня нет. Я испарилась. Ушла в пространство. В синеву.
Она говорила, а синие подвески (где только достала — такую лампу?) слегка звенели.
— Где лампу достала? — спросил он.
— Наследство. От тетки. Книги и лампа.
— Ничего лампа.
Он тронул подвески.
— Кто звонил? Возлюбленный?
— Ты же слышал, женский голос.
— Ну а как дела на сердечном фронте?
— Ты еще спрашиваешь? Прекрасно.
Она уставилась в окно, по ее щекам поползли слезы. Росанов обратил внимание, что в ее ставших глянцевитыми щеках отразилось окно с переплетами. И вдруг почувствовал в отражении окон какое-то шевеление. Он резко обернулся — и увидел пролетающих голубей.
— Что с тобой? — спросил он.
— Так, ничего, — спохватилась Нина. Он подал ей свой платок. — Не обращай внимания.
«Надо сказать ей все, — подумал он и вспомнил Машу, — но как сказать? Надо бы как-то поблагороднее. А как поблагороднее? Может, пойти в ресторан?»
— Поднимайся, Нина, поедем в ресторан, — сказал он, оставляя очищенный апельсин на столе.
— С чего это вдруг?
— А так! Желаю.
— Лишние деньги завелись?
— Аванс вчера кинули.
Он нащупал в кармане ключи:
«Надо, чтоб все было благородно».
— Все должно быть благородно, — сказал он вслух, — все должно быть тихо, по-человечности. Правда?
— Что благородно-то?
— А все! Все должно быть благородно.
— Ты что-то задумал?
— Задумал.