— Говори.
— Успеешь.
Он ни с того ни с сего подмигнул ей, как будто собирался сообщить что-то приятное.
Они поехали в ресторан «Загородный».
— Что будешь? — спросил он, подавая Нине карту блюд. Ему почему-то хотелось, чтоб его приняли за этакого прожженного завсегдатая злачных мест.
— Селедку, — сказала Нина.
— И это все? — обиделся он.
— Все.
— Так не пойдет. Заказывать буду я.
И он поманил официантку пальцем. Но та не спешила, хотя зал был пуст: они понимала, что за клиент перед ней.
— Начнем с селедки, — сказал он подошедшей наконец официантке, — и далее все, что к селедке. Как-то: грибы, пельмени, расстегай… То есть все наше. И хорошо бы поставить русские песни. Это можно?
— Можно, — сказала официантка.
— Все должно быть благородно, тихо.
Официантка на всякий случай улыбнулась понимающей и тонкой улыбкой.
— Ну ладно. Говори, что задумал, — спросила Нина.
— Ямщик, не гони лошадей! — погрозил он ей пальцем.
— Если ты хотел сказать, что бросаешь меня, то я это и так знаю. На кой тогда этот кретинский ресторан?
Ему стало обидно, что она «все знает».
— Вечно ты спешишь! — проворчал он. — Что это за манера такая?
— Вот делов-то! Меня ведь можно отбросить — и все. Кто я? Никто! Как собачонка. По мне можно проехать и даже не оглянуться. Ведь я тебе, если вдуматься, совсем не нужна. Так, гавань.
— «В нашу гавань заходили корабли, — запел он, — большие корабли из океана. В таверне собирались моряки и пили за здоровье атамана».
— Тем более ты ведь не пьешь, не куришь. Зачем тебе ресторан? Для меня старался? Я тоже не пью. Это уже неоригинально — пить и смолить одну сигарету за другой. Неоригинально теперь иметь опухшую морду…
— До чего же ты болтлива! Сиди тихо. А то укушу.
Он пить не хотел, но принял рюмку и с непривычки «поплыл».
И тут заиграли «Вот мчится тройка почтовая». Какой же это был прекрасный тенор! Близкий к баритону — без этих заливистых верхов, свойственных многим тенорам, без неуместной «слезы», плотный, мужской, сдержанный, с «понятием».
Росанов расчувствовался, слушая песню, и покачал горестно головой.
— Что с тобой? — спросила Нина.
— Уж скоро год, как я… это… люблю, — вздохнул он, — да вот…
— Что?
— Да богатый выбрал, да… постылый. — Он махнул рукой.
— Опять дурачишься?
— Ни грамма не дурачусь.
Нина увидела на его глазах слезы.
— Кого ты любишь? — спросила она осторожно.
— Я — гад ползучий. Ударь меня, Нинка, по голове графином. Убей и закопай.
— Да?
— Да. Я, дубина, вообразил, что жизнь можно начать с нуля, что можно освободиться от прошлого.
— Не болтай. Много болтаешь. Болтун — находка для шпиона.
— Не всякий болтун — находка для шпиона.
— Ну так что же ты хотел сказать? — спросила Нина уже в который раз.
Он сунул ей в руку ключи.
Нина хмыкнула.
— Удивил!
— Нинка, — он опустил голову, — уж скоро год, как я… это… люблю.
— Да кого же?
— Тебя. И… и делаю тебе предложение. Поедем… значит… в загс.
— Ты серьезно?
— Я сейчас серьезнее, чем сорок тысяч братьев! Поедем!
— Но сперва надо расплатиться, — напомнила Нина.
На другой день выяснилось, что медицинская комиссия, о которой говорил начальник цеха, была попросту ежегодным медицинским осмотром всего инженерно-технического состава и к отбору в Школу высшей летной подготовки не имела никакого отношения.
Часть вторая
Глава 1
Через полтора года после того, как был списан борт «три шестерки», началась наконец реорганизация Базы, приостановленная из-за Мишкина. Совпадая один к одному с начертанными планами и в точном соответствии с плановыми сроками, были произведены переселения цехов, участков, лабораторий и раздевалок. В соответствии с планами произошли перестановки инженерно-технического состава. А вот дальше все пошло совсем не по плану. И вместо ожидаемых Чикаевым успехов возникли некоторые, никак не вытекающие из логики неожиданности. Было введено много технических новшеств, призванных облегчить работу и избавить инженеров и техников от излишней суеты и беготни. Были созданы самые современные лаборатории с самыми современными методами контроля и проверки агрегатов и систем, то есть надежность техники возросла. И тем не менее возникли сложности, которых не следовало бы быть.
Да, мы забыли сказать, что к этому времени начальник участка товарищ Линев стал парторгом Базы. Разумеется, это произошло не враз, а постепенно и вполне естественно. Мы заговорили о Линеве, этом безупречном человеке, преданном авиации полностью, когда-то мастере — золотые руки, оттого, что он неожиданно для всех выступил против политики начальника Базы товарища Чикаева. Он был принципиально против новшеств. Он считал, что уже сложившиеся формы управления Базы ничем не хуже новых и их надо только наполнить новым содержанием. В чем-то, может, он был и прав. Как у нас говорят: «Два раза переехать — то же, что один раз сгореть». Но о подробностях этой борьбы мы расскажем в свое время.
Прежде чем продолжить рассказ о частной жизни Чикаева, надо бы сперва порассуждать о производстве и о зависимости каждого из нас (ведь сейчас нас, технарей, большинство) от производства, но мы ничего этого делать не будем: трудно говорить о том, что все знают. Потому мы просто дадим несколько извлечений из его писем к «другу», восстановление которых затруднительно и вряд ли будет под силу науке и технике в ближайшие пятилетки. Следовало бы еще порассуждать на тему «производство — личность», так как начальник Базы вряд ли был бы понятен вне тонкостей производства, но работы на эту тему, по-видимому, уже имеются. Скажем только одно: все, даже подсознательные, мысли Чикаева связывались с аэродромом. После «исхода» Любы он, можно сказать, ел, спал, делал утреннюю гимнастику только «для производства». Он вел аскетический и здоровый, насколько это возможно в эпоху НТР, образ жизни, чтоб тело — «продолжение Базы», расплачиваясь за недавние сомнительные утехи, не напоминало о себе в самые неподходящие моменты работы. Он своим «аскетизмом» как бы откупался от телесности и превращался в некий «дух» Базы.
Вообще все описываемые события можно было бы рассматривать как поединок и последствия поединка Чикаева с Мишкиным. Ни в коем случае не следует думать, что карьерист, а по мнению Сени, умный циник Мишкин, отстраненный от дел, исчез с исторической арены. Все это только кажущееся «исчезновение». С Мишкиным ведь так же трудно бороться, как с призраком или домашним вором. Ну кому придет в голову, что рукояткой водила для буксировки самолетов можно пробить герметичную часть фюзеляжа и прорвать стеклоткань трубы наддува? А Мишкин в лице товарища А. пробил. Разумеется, ничего страшного не было в том, что кабина не надувалась. Но ведь в гражданской авиации ни один самолет не поднимется в воздух с неустраненным дефектом. Ну, к примеру, на грузовом самолете в туалетной комнате расколото зеркало — лететь нельзя, хотя это никак не влияет на безопасность полета.
Действия Мишкина по изобретательности превосходили самую изощренную фантазию, так как любая фантазия все-таки не может выйти за какие-то пределы, Мишкин же способен преодолеть пределы любой фантазии и любого вероятия.
Таков был враг Чикаева. По сравнению с Мишкиным сам Вельзевул — пугало для детей, не более. А как бороться с Мишкиным? Оградить производство от случайностей, чтоб происходящее могло быть заранее вычислено? А куда девать человеческую суть? Ведь в каждом из нас в какой-то мере сидит Мишкин: в тебе и во мне. Да и в самом Чикаеве тоже. Он у каждого из нас стоит за спиной и гримасничает.
А что, если человек только в борьбе с многоликим, гибким и изобретательным врагом развивает все свои способности? А что, если главное — посрамить самого Вельзевула (то есть Мишкина)? А что, если вообще жизнь человеческая — это поединок с чертом? Впрочем, это уже пошло любомудрие. Извините!
Вот что писал Чикаев «другу»:
«Еще до того, как сделал свой блистательный доклад в верхах, я думал, что сижу на своем месте и оно мне впору. Покидать его я не собирался. Потому и думал об укреплении своего, выражаясь красиво, трона и о развитии производства, что есть одно и то же. Я думал так: «Лицо Базы есть перрон. Сюда заруливают все самолеты. Здесь бывают самые разные пассажиры и самое разное начальство, в том числе и неавиационное. Если к самолету не вовремя подадут трап, то кто-нибудь может выразить свое неудовольствие, и это отразится на мне. Малейшая ошибка на перроне, и вот уже разговор: «Базу надо облить керосином и сжечь». (Цитирую одного умника из летного командования по кличке Мамонт, красномордого и пузатого.)
Я понял, что надо обрубить хвосты всем. На перроне должен быть идеальный порядок. Самолеты — и это прежде всего — должны вылетать вовремя. И ничто не должно привлекать внимания пассажира, летного командования и особенно нелетного. Порядок как воздух: его не видно, но без него невозможно. За образец я взял Московское метро. В метро я вижу только станции и вовремя сажусь в поезд, и в поездах и на станциях не курят, не плюют. В метро пассажиры не позволяют себе того, что позволили бы в электричке. Метро даже воспитывает людей. Ну а что творится за дверьми, где «вход посторонним запрещен», меня, пассажира, мало заботит. И то, что творится на участках и в ангаре, также мало заботит пассажиров. Пусть у меня в ангаре будут оранжереи африканских растений, аквариумы с золотыми рыбками и стулья, обтянутые настоящей кожей, — все это от лукавого, если хоть один самолет не вылетит вовремя. Грош цена всяким там постановлениям, решениям, грамотам, соцобязательствам, газетным статьям о дальнейшем развитии и интервью по телевидению об успехах, если пассажир вылетает не вовремя и томится на аэровокзале, где, может быть, заперт сортир, неисправен телефон-автомат и сквозняки гуляют по залам. Вот когда перрон у меня будет в порядке, тогда я, может, построю у ангара бассейн и пущу в него белых и черных лебедей. Но не раньше. Я думаю, что не надо начинать реорганизацию Базы со строительства бассейна и закупки лебедей.