Самолет шел к перрону как-то нахально, сердито и, не пожелав заруливать на стоянку, выключил двигатели посреди рулежки: иногда самолет своим ходом может больше выразить, чем физиономии летного состава.
Из раскрывшейся дверцы сердито высунулась стремянка и сердито встала на крючки. Из кабины стали не спеша выходить летчики со спокойными лицами.
— Пойдем, пойдем, — сказал Филиппыч, — здесь и без нас разберутся.
Он смекнул, что журналистку надо отвести куда-нибудь подальше: еще сдуру напишет чего-нибудь про героизм. Конечно, ее писанину в печать не пропустят, а начальство выводы все-таки сделает.
— Вот она, ваша матчасть, — сказал Мамонт с ухмылкой Линеву, — вот она, товарищ парторг. Любуйтесь!
Он показал на «матчасть», которой следовало бы любоваться, и все машинально поглядели на самолет. Мамонт, казалось, торжествовал.
Николай Иванович Линев не любил, когда вот так улыбаются: лучше б уж матом запустил.
Мамонт отошел в сторону и медленно вытащил сигареты.
— Да что случилось, объясните толком, — спросил Линев у бортмеханика Войтина.
— А ничего страшного. Тренировались, повышали, значит, выучку летно-подъемного состава, согласно…
— Короче!
— Отрабатывали посадку на трех двигателях. Один как бы отказал. То есть сами его выключили…
— Не надо мне популярных лекций.
— Садились на трех, и тут воздушный винт двигателя номер два чего-то заискрил. Это нам не понравилось. По приказу командира я выключил и этот двигатель и для гарантии включил первую очередь пожаротушения, хотя в этом не было никакой необходимости. Сели на двух. Вот и все.
— Ну, это не наш дефект, а конструктивно-производственный, — успокоил Войтина Линев. — Это не мы виноваты.
— А какая нам разница, дорогой товарищ, чей это дефект: ваш или не ваш? — спросил командир. — Все дефекты наши. И нам хотелось бы еще потренироваться — отработать слепую посадку.
«Сегодня же капнет «самому», — подумал Линев, — как бы это предотвратить?»
Он стал лихорадочно перебирать в уме ошибки Мамонта, которые База когда-то «по-дружески» замяла.
— Постараюсь сделать так, что часа через два вы сможете продолжить тренировку, — сказал он, — я сам займусь самолетом.
— Да? Сам? — заулыбался Мамонт, возвышаясь над сутулым парторгом. — У вас есть резервный борт?
— Этот подготовим.
Мамонт поднял руку — показалось, он хочет прихлопнуть Линева своей лапой, но он просто почесал в затылке, сдвинув фуражку козырьком на нос. Потом поправил фуражку и уставился на Чикаева — тот молчал.
Подъехал тягач, инженер Росанов соскочил с подножки и сказал Линеву:
— Сейчас мы этот борт перебуксируем к ангару.
— Зачем?
— Его оттуда выпускали, пусть там в занимаются причинами. Это не мой борт. Мне и своих грехов хватает, чтоб расхлебывать чужие.
— Пусть здесь стоит, — сказал Линев и поморщился, — слейте пока масло с двигателя. На нем сработала противопожарная система.
— Этим должна заниматься смена, которая выпускала самолет. Передавать самолет с участка на участок в неготовом виде не положено. Нарушение.
— Прекратите демагогию, товарищ Росанов! — сказал Линев. — Самолет должен вылететь как можно скорее.
Чикаев в этот момент сощурил глаза на Линева и играл желваками: он, пожалуй, был недоволен инициативой парторга. Росанов зло буркнул:
— Не положено!
И поглядел на Чикаева, словно ища поддержки. Но тот смолчал.
— Дайте мне техника, — сказал Линев, — я сам займусь этим самолетом. Бы свободны!
— Не положено! — повторил Росанов в сторону, так, чтоб все слышали. — А кто карту будет подписывать?
— Я! Я! — не выдержал Линев и выругался шепотом.
Росанов направил в распоряжение Линева техника Строгова: тот любил вертеться на глазах у начальства. Отчего бы не сделать человеку приятное?
Глава 4
Пожалуй, мы несколько погорячились, когда сказали, что у товарища Чикаева не было личной жизни. В самом деле, если б не аэродром и авиаторы, с которыми приходится сталкиваться по долгу службы, то можно сказать, что он ни с кем не встречался и никого не видел. Но однажды к нему явилась Люция Львовна — узнать мнение о рукописи по истории аэродрома и выслушать указания.
Она явилась без предупреждения, делая вид, будто не понимает его нежелания принимать гостей, весело осмотрелась, отметив беспорядок и запущенность квартиры, и устроилась в кресле. Она глядела на Чикаева во все глаза — «профессионально», и это злило его.
«Экие нахалы эти писаки», — подумал он.
— О вашей рукописи скажу следующее, — заговорил он вяло. — Все, что делается на аэродроме, запланировано все-таки свыше. Пусть решения вышестоящего командования, дойдя до низа, как-то изменятся, пусть вообще превратятся в невообразимое, но между так называемыми «верхами» и «низами» существует прямая связь. У вас же все аэродромные события происходят стихийно. Это неправильно. Вы просто не увидели связей. А связи есть. Сами понимаете. Вы словно не заметили реорганизации Базы.
— Но ведь и так называемые «низы» влияют на так называемые «верхи». Пример тому — Мишкин.
Чикаев досадливо поморщился:
— Боюсь, вы позволяете себе слишком много так называемой «правды». Пользы от этого аэродрому никакой. Сами понимаете.
Люция Львовна испуганно поглядела на Чикаева.
— Не приписывайте литературе какую-то особую разрушительную силу. Поверьте, никто, прочитав любую книгу, не пойдет ломать аэровокзал. И я говорю только о том, что всем известно и без меня. Сейчас все грамотные.
— Я отметил места, которые следует безо всяких разговоров выкинуть. Надо писать по-умному, чтобы любой читатель, начав фразу с середины, не подумал чего-нибудь лишнего. И чтоб начальство не подумало чего-нибудь… А то, что сделали вы, пользы не принесет. Сами понимаете.
Фразу «сами понимаете» он произносил, понижая голос и щурясь.
Люция Львовна глядела на Чикаева во все глаза.
— Сами понимаете, — повторил он, словно имел в виду какую-то тайну, известную только ему, собеседнице и еще кому-то там, наверху.
— Вы заказываете музыку, — сказала она, — и постоянно упираете на то, что я что-то понимаю сама. А вот я сама ничего не понимаю. Не понимаю, зачем загонять болезнь внутрь? Зачем заниматься шпаклевкой и подкраской? Если мы сегодня не устраним проблему, то завтра их будет две. И задачи искусства…
— Мы вам заказывали не произведение искусства, а историю наших достижений. Произведения искусства уже созданы: Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Толстой, Шолохов.
— Ваше счастье, что я не имею власти направлять деятельность вверенной вам Базы, — снасмешннчала Люция Львовна, — и мое несчастье, что вы пытаетесь направлять мою деятельность.
— Потом вот еще какое дело, — сказал Чикаев, не слушая собеседницы. — Я, конечно, понимаю трудность вашего дела: писать надо интересно. Ну, к примеру, все застольные, «интересные» беседы — рассказ о каких-то действительных, а чаще мнимых недочетах. То есть рассказ о выполнении и перевыполнении плана не предмет для светской беседы…
— Между прочим, если о каком-то недостатке, часто легко устранимом, сказать вслух и безо всяких ужимок, то о нем тотчас перестанут говорить. Он превратится в «то, о чем все знают», в банальность. А всякие слухи, проистекающие от нежелания выносить сор из избы, всегда преувеличивают опасность. Это я продолжаю развивать вашу мысль. Преувеличивают для занимательности. Часто ночной страшный лес утром оказывается ухоженным, уютным парком. Не так ли?
— Не будем подробно разбирать все мысли и соображения, которые могут прийти в голову по поводу вашего замечания. А будут вопросы, обращайтесь — поможем.
Люция Львовна невесело улыбнулась. Потом провела пальцем по столу и сказала:
— Пыль. И вокруг беспорядок.
— Что, что?
Она поднялась и стала прохаживаться по комнате взад-вперед. Он тоже встал. На какое-то мгновение Чикаеву показалось, что перед ним состарившаяся, перекрасившая волосы в черный цвет Люба. Он заволновался.
«Да нет же! Ничего общего, — сказал он себе, — просто движутся как-то сходно».
Она остановилась перед ним в ложном смирении, опустив голову.
«Сейчас что-нибудь выкинет», — подумал он.
— К слову, о том, что достижения не предмет интимной беседы. Тут кое-кто для занимательности рассказа ворчит, и совсем не профессионально, по поводу второй полосы.
— Я тут ни при чем, — улыбнулась Люция Львовна кокетливо.
— Разговоры происходят от непонимания. Или от неумения найти более пикантную тему.
— Говорят, что полоса не нужна.
— Знаете, почему технари — скучные люди? — спросил Чикаев.
— Я этого не говорила.
— Оттого, что они не могут о своей работе говорить в популярной форме. А вот люди так называемого искусства могут. Не вынуждайте меня, технаря, устраивать для вас ликбез. Полоса нужна.
— Охотно верю.
— Напишите рассказ о необходимости второй полосы.
— Боюсь, что этот рассказ не будет захватывающим чтением. Боюсь, что это не предмет искусства. И потом. Литература «прямого действия» всегда бьет мимо. Впрочем, надо подумать.
— А по поводу полосы хотелось добавить еще два слова. Техника совершенствуется. Скорости и грузоподъемность самолетов увеличиваются. Лет через двадцать, году этак в восьмидесятом, аэропланы будут поднимать по триста-четыреста пассажиров. Кроме того, существуют и международные стандарты не только на технику, но и на полосы. Старая полоса имела рельеф вертикального разреза, не удовлетворяющий современным требованиям. А в нашей авиации главнейший принцип — безопасность. Запишите это!
Чикаев ткнул пальцем в рукопись, лежащую на столе.
— А раньше удовлетворял?
«Еще один глупый вопрос — и я ее выставлю за дверь», — подумал Чикаев, понимая, что не даст хода своему недовольству.
— Раньше самолеты были ма-аленькие! — пропел он, показывая двумя пальцами, большим и указательным, размеры самолетов.