— Но можно было бы найти другое место для аэродрома и не трогать деревни.
— Нет, нельзя. Тут учитывалось многое. Учитывалось и развитие техники. Выбран оптимальный вариант.
— Попробуем написать повесть «Взлетная полоса». Как название?
— Ничего. Только пишите в доступной форме.
Люция Львовна засмеялась:
— Прославим тех, кто построил вторую полосу, в доступной для них форме.
Провожая до двери Люцию Львовну, Чикаев вспомнил, как познакомился с Любой. Была зима, черные тени, ослепительный снег и избыток сил и радости.
Следующим утром, сидя в кабинете, он готовился к совещанию с замами, когда позвонили из ПДО и сообщили о возврате борта «восемьдесят шесть».
— Как! — подхватился он с кресла. — Та, что села на тренировке? Вы это имеете в виду? С отказом противообледенителя винта?
— Она села еще раз.
— Причина?
— Взлетели без масла.
— Как? — завопил Чикаев. — Как без масла?
На другом конце провода в ответ засопели.
— Это бред! Это розыгрыш! Первое апреля! Такого быть не может! Такого не знала авиация с… с «Ильи Муромца» и «блерио».
Он бросил трубку и разразился такими ругательствами, что в целях экономии бумаги мы приводить их здесь не будем. Потом вызвал шофера.
Это был уже самый настоящий возврат. И тут уж никуда не денешься.
Самолет с грузом апельсинов вылетел на Север и через двадцать минут вернулся и произвел посадку в аэропорту вылета на трех двигателях. В полете, спустя некоторое время после взлета, загорелась красная лампочка «Минимальный остаток масла». Бортмеханик Войтин был в полнейшем недоумении: перед вылетом баки были заправлены полностью, и он даже проверил уровень масла по мерным линейкам. Кстати сказать, на этом же моторе техник Строгов сливал масло после срабатывания пожарной системы во время тренировки. Войтин, судя по масломеру в кабине, во время полета, видел, что загорание лампочки произошло не просто так. Сомнений никаких не было: масло куда-то уходило. Двигатель был выключен, зафлюгирован.
«В такое время! В такое время, когда и без того неувязки! Подсунуть такое! — скрипел зубами Чикаев. — Этот возврат никак не удастся классифицировать как прерванный взлет».
Затормозили у самолета.
— Где объяснительные экипажа? — спросил он.
— Здесь, — ответил начальник смены Петушенко, — утверждают, что перед вылетом масло было в норме. Росанов то есть.
— Объяснительные выпускавших самолет?
— Написаны. Двигатель снаружи сухой.
— Напишите и вы. Почему приняли неготовый самолет с соседнего участка? Почему допустили нарушение?
— Слушаюсь! Не было шофера на маслозаправщик, и мы…
— И вы объяснительную, — бросил Чикаев.
Потом деревянной походкой направился к машине.
— Вот с такими людьми мне приходится работать, — буркнул он. Шофер Коля вздохнул. Чикаев внезапно почувствовал усталость.
— С такими работничками коммунизма не построишь, — ответил ему в тон непонятно как появившийся рядом техник Строгов.
Чикаев терпеть не мог таких «единомышленников» и мрачно поглядел на Строгова — тот улыбался так обольстительно, словно с ним одним и можно строить светлое будущее.
«Похож на уголовника», — подумал Чикаев и тут почувствовал, что его сердце внезапно очутилось в твердой оболочке, не дающей возможности шевельнуться. Он судорожно глотнул воздух, надеясь, что оболочка ослабнет. Но она словно окаменела. На его лбу выступил крупными каплями пот. Ему показалось, что потемнело и в темноте замелькали изогнутые светящиеся змейки.
— Что с вами? — спросил Петушенко.
— Все в порядке, — с трудом выговорил Чикаев.
Глава 5
Росанов думал о том, что надо делать карьеру. При этом он не без некоторой иронии думал и о карьеристе Мишкине.
«Во, морда! — думал он. — Сколько, оказывается, гадостей может наделать один человек. И все только оттого, что не поглядел под колеса, не увидел льда. А какие последствия! Надо быть в нашем деле аккуратным, не распускаться. Внимание должно быть всегда включенным на максимум».
Еще он думал о других «карьеристах», которые на каком-то этапе допускали ошибки с далеко идущими последствиями. Наверное, на каждом аэродроме можно услышать где-нибудь в каптерке истории о нарушениях, передаваемые в назидание потомству из поколения в поколение.
«Тут как в горах, — думал Росанов. — Ни при каких обстоятельствах нельзя рот разевать. Ступил не на тот камень — и поехала лавина. А что касается карьеры, то тут надо быть предельно собранным».
Повод отличиться не заставил долго ждать.
С Севера пришел самолет с отказом сигнализации «Шасси выпущено». Командир доложил на землю о неисправности. Росанов, вызванный руководителем полетов на полосу, рассмотрел самолет в сильный бинокль и сказал экипажу:
— Ничего страшного. Шасси выпущены. Для гарантии поглядите на замки выпущенного положения. Их можно увидеть сквозь окошко в подпольном пространстве.
— Вас понял! — отозвался механик из эфира.
Сели, как положено, да только механик сгоряча расколол стекло, не заметив, что оно крепится всего одной гайкой.
Росанов выполнил на самолете все, что положено, «в рекордно короткий срок», а также заменил разбитое стекло, проявив при этом «русскую сметку», так как стекла были только на складе соседнего участка.
Бортмеханик балагурил, благодарил Росанова, говорил, что из-за такой мелочи, как стекло, можно было бы склепать задержку и даже прослыть трусом.
— Твои словеса мне не нужны, — сказал Росанов, — лучше пойди в АДС[5] и напиши в журнале благодарность за отличную работу.
Механик нахмурился.
— А надо?
— Надо. Не буду объяснять почему, но надо.
«Осточертели мне машинки для стрижки газонов — вот и все объяснение», — закончил он мысленно.
Механик двинулся в АДС как на заклание: не любил писать. В авиации каждое лишнее слово на бумаге или в эфире — петля на шею.
Росанов мучился весь день:
«Мелко! Как мелко, Витя! Слабый у тебя все-таки характер. Правы Академик и Лепесток».
А к вечеру он назвал свои терзания «незрелыми», подростковыми. Однако в конце рабочего дня, уже в раздевалке, желая как-то облегчить душу, рассказал о начале своей карьеры авиатехнику Апраксину, одному из двужильных, которые больше молчат. Работают и молчат.
— Мелко, пожалуй, — сказал он в завершение.
— Мелко, — согласился Апраксии и посоветовал: — Не мельтеши.
«И в самом деле мелко», — дошло до Росанова, хотя до разговора он не был в этом уверен, даже тешился «страданиями», видя в них признак собственной неиспорченности.
На другой день, как уже говорилось, произошел возврат «восемьдесят шестой». Ирженин, с которым Росанов двадцать минут тому назад прощался, вылез из самолета и прямым ходом направился в АДС. Его лицо было спокойным и злым. На Росанова он даже не глянул. Так и проследовал с поднятым подбородком мимо.
— Масла было в норме! — крикнул Росанов, узнав о причине возврата.
— Полноте, — буркнул тот, не останавливаясь.
Появилось начальство. Войтин, механик Ирженина, разводил руками: он, как и Росанов, ничего не понимал. Масла и в самом деле было в норме.
…А потом вопросы, объяснительные записки, беседы с незнакомыми товарищами, повторные беседы, и повторные объяснения, и повторные записки.
— У меня все было в норме, — утверждал Росанов.
— Тот не инженер, который после вынужденной не скажет, что перед вылетом все было в норме, — сказал Чикаев, присутствующий на одной из бесед, — но факт, что маслобак оказался пустым?
— Факт.
Росанов вспомнил спину Ирженина, который шел от самолета, не желая видеть его, и заговорил:
— Что же это такое у нас получается? Выходит, техник Апраксин, один из самых добросовестных в смене, не заправил бак маслом, бригадир его не проконтролировал, инженер ОТК прохлопал ушами, бортмеханик не проверил количество масла по масломерам в кабине и по нырялу. Так, что ли? Командир, значит, тоже не видел масломеров. Я, занимаясь этой машиной и запустив двигатели по предполетной, тоже ничего не видел. Вы это хотите сказать? Нет, дорогие товарищи! Бак был по завязку. Я это своими глазами видел. И еще видел, как Войтин проверял уровень масла по нырялу, не доверяя приборам. Кстати, вы не замечали разве, что нет бортмеханика и инженера, — он поглядел на Чикаева, — вернее, тот не механик, который безо всякого даже участия разума не поглядывает во время запуска двигателя на масломер…
— Двигатель был снаружи сухой, — сказал Чикаев, — течи масла нигде не обнаружено. Это факт?
— Факт.
— А факты — вещь упрямая.
— А разум, — влез зам Чикаева по общим вопросам — толстый молодой человек по кличке Термоядерный, — разум, — повторил он, — товарищ Росанов, — вещь в нашей работе ве-есьма полезная. Тут вас хвалили, мы думали вас поставить выше… благодарность бортмеханика… — Зам Чикаева махнул рукой и поморщился.
Росанов вспомнил, как начал делать карьеру, и помрачнел.
«Мелко это, — подумал он, и у него пропало всякое желание защищаться, — плетью обуха не перешибешь. Теперь крупнейшее понижение, строгий выговор с занесением… «Карьера», одним словом».
Он криво ухмыльнулся.
— Без стрелочника, я понимаю, нельзя, — буркнул он, — а масла было в норме, и самолет я получил готовый. И свидетелей на свои глаза не ставлю.
Петушенко (все-таки неплохой он малый!) отпустил Росанова домой раньше времени — «погулять на нервной почве».
Росанов двигался через павильон регистрации пассажиров к автобусной остановке и вдруг заметил институтского приятеля — Женю Ивлиева, отчисленного в свое время из института, рядом — Сеню-головастика и какого-то вертлявого типа в аэрофлотовском картузе. Росанов хотел было их окликнуть, но они свернули в ресторан, где Росанов не бывал ни разу.
«Может, показалось? — подумал он. — Может, это видение, так сказать, струя в глазах?»
Уже в автобусе он против воли думал о Жене.