Он сделал пальцами «козу». Потом задумался.
Нина поглядела на него и заговорила:
— Ты мне совсем не морочишь голову. Ведь я не прошу тебя жениться на мне. Я гляжу реально.
— Ясно, я не подарок.
— Делай что хочешь…
— А я и делаю.
— Будь с кем хочешь и вообще.
— Я и так вообще.
— Но не забывай. Заходи иногда.
Она положила перед ним два ключа.
— Это что еще?
— Тот, что побольше, от комнаты, а маленький — наружный.
— Я плохой.
— Дурак! Ты здоровый, красивый мужчина. У тебя такие плечи. И ты еще покажешь себя. И работа у тебя неплохая.
— На самолетах летают другие. Ирженины всякие…
— Давно его не видно.
— Я его ненавижу. Я его пристрелю. Из винчестера. Возьму у Юры винчестер и пристрелю.
— А что Юра?
— Пока ничего хорошего.
— Неудобно говорить… Но он мне не нравился.
— А вот это мне совсем неинтересно, — перебил ее грубо Росанов.
— Чего только стоила его идея — «навести в авиации порядок»! Бред какой-то! Когда на земле наводили порядок, авиация была в воздухе.
— Это обывательская, давно устаревшая прибаутка, — сказал Росанов серьезно. — Сейчас в авиации порядка больше, чем в любой другой системе. И сейчас тот уровень техники, когда можно навести порядок. Можно и должно. Да что с тобой говорить! Ты только и знаешь: «Граждане пассажиры! Наш самолет выполняет…»
— Вот его за бредовые идеи и проучили.
— Еще одно слово — и я за себя не отвечаю. Юра глубоко порядочный человек… Да что ты понимаешь в людях!
— А вот Ирженин хороший.
— Возможно.
— Хороший!
«И чего это с ней говорить серьезно?» — подумал он и сказал:
— Он мой враг номер один. И я его пристрелю.
Он сделал вид, что прицеливается.
— Он настоящий, — сказала Нина.
— Да, есть в нем сердцевина. Вот я его и пристрелю за это.
— Давай уедем отсюда. Насовсем. В Магаданскую область, в Салехард, в страну Лимонию, в бухту Самоедскую. И будем приносить пользу.
— Там нет художников. Кому ты там будешь позировать? Разве что мне. Я такое изображу!
— Ты просто глуп, — обиделась Нина.
— Пойду. Боюсь, отец будет ругаться. Вообще он чуть что — бьет меня. Особенно по праздникам. Он всегда ходит с прутом. Не расстается с прутиком. Сегодня ведь суббота?
Нины хмыкнула и положила ему в карман ключи.
В ее лице было что-то жалкое, собачье.
«Гад ты, Росанов, — сказал он себе, — гад ползучий».
Глава 3
За день до того как сожгли «три шестерки», Росанов прочитал в своем дневнике одну из прошлогодних записей о Люции Львовне: «Был у Л.Л. Выпили зачем-то слабого вина (одну бут.), сидели на медвежьей шкуре (бедный медведь! За что его? За что?), поболтали. Она сказала, что я был в литературной студии самым способным, способнее Рыб. Поговорили о герое Ирж. Л.Л. умная и образованная женщина. Читала потом Верлена по-франц. Вот только не знаю, понимала ли».
Ему сделалось не по себе, он даже вошел в состояние, близкое к восторгу, как перед чем-то чрезмерным.
— Какая ложь! — выговорил он. — А как сдержанно, ну прямо как у американского писателя. Да нет же! Все так оно и было. Все правда!
Он стал думать о том, что дневник приучает лгать: выгораживаешь себя перед каким-то гипотетическим читателем, без которого «писателю» невозможно, а то уносит тебя в неопределенное будущее, в железобетонный рай, где твой правнук, разбирая записи пращура, поражается его сдержанности, трезвости (подумаешь, одна бутылка!) и Интересу к французской поэзии.
«Ложь, составленная из правдивых фактов и умолчаний, самая подлая, — подумал он, — а я напишу все как есть, без пропусков, без монтажа. Напишу, чтоб отвертеться. Вот Иоганн фон Гёте написал о своей любви, прихлопнул юного Вертера и успокоился».
И Росанов написал:
ВОТ ОНА КАКАЯ, ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ.
(Совершенно секретно! По прочтении сжечь!)
Опаздывая, но ненамного, Люция Львовна, весьма немолодая, ни разу не бывшая замужем гражданка, невысокая и крепенькая, торопливо, слегка подпрыгивая при ходьбе, двигалась через парк к Дому пионеров, где уже с десяток лет вела литературный кружок, который громко именовала литературной студией.
Я узнал ее еще издали по походке.
Была весна, сошел снег, жгли мусор, в одном костре дымилась лысая автомобильная покрышка.
Она растерянно улыбнулась: наверное, забыла меня. Я отвел взгляд от ее зубов, выпачканных помадой. Наконец она отыскала мне место в своей памяти, ее улыбка приобрела уверенность. Протянула маленькую, в ямочках, с тончайшими ногтями руку, по-приятельски бесцеремонно развернула меня за талию и весело проговорила:
— Заходи, заходи.
Теперь она держала себя так, словно мы виделись вчера.
— Возмужал. Не сразу узнала — к богатству.
Быть на занятиях «студии» мне совсем не светило.
Я стал думать, как бы половчее удрать. Она, глядя на меня сбоку, то улыбалась, то хмурилась, что, по-видимому, как-то отражало коловращение ее мыслей, и при этом продолжала подталкивать меня в спину. И я сдался.
Ее питомцы, гнутые и развихляистые подростки, вразнобой поднялись.
— Сидите, сидите, — сказала она, поднимая руку, а потом дотронулась до моего плеча и продолжала, слегка играя голосом: — А вот наш бывший студиец…
Такого оборота я никак не ожидал и растерялся. Она повернула ко мне озабоченное лицо.
— Может, расскажешь что-нибудь о себе? Вкратце. Ну, имя, фамилия и так далее?
Я почувствовал, что спина у меня взмокла.
— Нет, нет, потом, — буркнул я, боясь поднять глаза, и подумал: «Наверное, она просто забыла мое имя. А эти юные гении, наверное, силятся вспомнить, в каких журналах или книгах встречали мою физиономию. Зря стараетесь, товарищи!»
Я отшагнул — рука Люции Львовны повисла на какое-то мгновение в воздухе, а потом неловко устроилась на спинке стула.
— А Рыбин — из наших — получил верстку книги, — сказала она с таким видом, как будто через день должна быть и моя верстка.
— Ага, — буркнул я небрежно.
— А где сейчас Ирженин?
— Летает и учится в пединституте, — проговорил я нехотя, надеясь, что она, увидев мое состояние, заткнется.
— У вас по-прежнему дружба?
— По-прежнему.
Люция Львовна удовлетворенно кивнула и обратилась к своим питомцам:
— Все прочитали «Илиаду»?
«Народ безмолвствовал». Ох уж этот народ! Он только и умеет, что безмолвствовать.
Неужели никто не прочитал? Видите ли, писатель должен быть прежде всего образованным человеком. Разумеется, не все из вас станут писателями, но… — она поглядела на меня, — у вас на всю жизнь останется любовь к литературе.
Она не отводила от меня взгляда, ожидая, что я кивну — я в ответ улыбнулся кисло-сладкой улыбкой. Она улыбнулась в ответ ободряюще и сжала кулачок. Ничего, мол, Витя, прорвемся!
— А так-то у тебя все в порядке? — спросила она ни с того ни с сего, истолковывая как-то по-своему мой невеселый, а возможно, и перепуганный вид.
— Да, да, — поспешил я заверить ее, — в порядке.
— А то…
— Все, все в порядке…
— Так кто сегодня будет читать? — спросила она своих притихших питомцев. — Ты, Костырин? Ну, начинай, Витя. — Она улыбнулась и шепотом сообщила мне: — Тоже Витя.
Я кивнул, польщенный столь редким совпадением.
Костырин, тощий, нескладный малый, пересел в торец стола — такой порядок был заведен десять лет назад, — откашлялся с деланным смирением и подровнял пачку исписанной бумаги. Все с беспокойством поглядели на эту пачку. Люция Львовна, заметив это, сама заволновалась и торопливо подняла руку.
— Подожди. Это один рассказ или два?
— Т-три.
— Тогда прочитай один, который тебе самому больше нравится. Лучше один разобрать, но подробно. Правильно, ребята?
Все подтвердили, что да, правильно, лучше один.
Костырин начал не спеша, слегка подвывая, читать что-то про подводников (ну что ему подводники!), упирая на выигрышные места. Прошло полчаса, прежде чем он сумел уловить подхихикивания в самых неподходящих, по его мнению, местах, — Люция Львовна грозила пальцем весельчакам — и пролистнул остатки, показывая, что осталось немного.
— Если скучно, то… — сказал он обиженным тоном.
— Нет, нет, — заверила его Люция Львовна, — очень интересно.
И все снова хихикнули, воспринимая ее слова как шутку. Он продолжал. А когда прочитал фразу, где капитан второго ранга сказал кому-то сквозь стиснутые зубы: «Я тебя отлично запамятовал!» — все зло захохотали.
Только я сочувствовал бедному Костырину: в нем я видел свое позорное прошлое.
После того как ему всыпали по первое число — все были безжалостны, — Люция Львовна, силясь найти хоть что-то удачное в рассказе, заговорила о какой-то нервной силе.
Я, уставившись на стенку, рассматривал пятно сырости, похожее на даму в длинном платье с узкой талией и с гусиной головой. А рядом был потек, совсем уж неприличный для Дома пионеров.
Люция Львовна стала прохаживаться вдоль длинного стола — все поворачивали вслед ей головы («Как механизм, приводимый в движение одной зубчатой планкой», — подумал я).
Когда она шла от меня, я с некоторым смущением и даже тревогой взглядывал на ее ноги. Когда навстречу — делал озабоченное лицо и видел ее фальшиво-виноватую улыбку. Она словно извинялась за тот вздор, который ей приходится нести. Ее расхаживание взад-вперед, сухой шорох чулок и одежды, подрагивание каблуков — все это вдруг начало меня как-то наэлектризовывать.
«Ты с ума сошел, Витя!» — сказал я себе и даже посмеялся над собой: наружу это вышло слабой улыбкой — Люция Львовна ответила и на эту улыбку, опять истолковывая все шиворот-навыворот. Желая как-то отвлечься, я принялся рассматривать потеки на стене — и тут какое-то бесстыдство.
— Может, хочешь что-нибудь сказать? — спросила она.
— А-а? — не понял я, но тут же вернулся к действительности и испуганно пробормотал: — Нет, нет.