На карикатуре изображены были два распевающих песни техника в аэрофлотовских фуражках с корзинками, полными грибов. Они пели:
Мы в лес пойдем,
Грибов найдем,
А грибов найдем,
Хорошо махнем!
И вот сейчас Росанов, выходя из дома, повторял про себя:
— Мы в лес пойдем, грибов найдем…
Был вечер. Московское солнце, пыльное, усталое, пропахшее дымом выхлопа, клонилось к западу.
Росанов шел по парку, беспрерывно напевая, уже вслух:
— Мы в лес пойдем, грибов найдем…
У него был в заначке червонец, который он берег на всякий пожарный случай, и вот этот случай настал. Других пожарных случаев не будет.
— Не будет! — повторил он вслух и свернул к магазину.
— Не будет, не будет! — запел он на мотив «Каховка, Каховка, родная винтовка».
В лесу было прохладно и сумрачно. Туман заклубился в низинах и пополз над водой пруда. Запахло прелой листвой. С дерева медленно спланировал, слегка потрескивая — так показалось Росанову — и раскачиваясь словно маятник, сухой листок.
Росанов стал озираться по сторонам, подыскивая место получше. Зачем ему место, он толком не мог бы ответить. Парк этот совсем незаслуженно пользовался дурной славой, которая тянулась, пожалуй, с незапамятных времен, и потому к вечеру здесь бывало пустынно.
Он увидел картонную коробку из-под болгарского «Рислинга», непонятно как попавшую сюда, разорвал ее и сделал нечто похожее на лежак. Трава стала уже сырой, и не хотелось на нее садиться. Он лег на картон, сорвал за хвостик фольгу с горлышка и сделал глоток. Он снова приложился, поднял указательный палец и произнес рассудительно:
— Мы в лес пойдем, грибов найдем…
Он прислушивался к собственному голосу, обдумывая и «истолковывая» каждое слово этой «песни». И, помолчав, повторил задумчиво и грозя кому-то:
— Хо-ро-шо махнем! Хорошо!
Он пировал на корабле, получившем пробоины. Ну да, в трюм, значит, хлещет вода, корабль, значит, идет ко дну, а на верхней палубе танцуют молодые, счастливые и здоровые люди.
— Э-э, — махнул Росанов рукой… — Жизнь коротка — искусство вечно.
Сказавши так, он как будто успокоился, хотя знал, что успокоения быть не может. И ему сделалось даже весело от безвыходности положения.
— Вита брэвис! — сказал он, весело улыбаясь, и еще раз отхлебнул из горлышка. — Сик транзит глория! Сик! Во! Сик! — И он захохотал. Он схватился за живот и никак не мог остановить смеха, понимая всю его неуместность.
— Сик, сик, сик! — повторил он и снова закатился.
В холодном и ярком воздухе над слоями подсвеченного тумана сосредоточенно застыли березы, тревожно пламенели осины. Солнце, наполовину задвинутое за черные дома, нашло для каждого листка красный луч.
То березка, то рябинка,
Куст ракиты над рекой.
Край родной, навек любимый,
Где найдешь еще такой? —
запел Росанов и стал зачем-то искать глазами, где рябина. Рябины вблизи не было. Это ему не понравилось. Чтобы успокоиться, он сказал вслух:
— Ладно, черт с ней, с рябиной. Потом найду.
Вдруг появилась собачонка. Это была маленькая, тощая, нервная собачонка не известной ни одному кинологу породы. Росанову показалось, что она стояла на месте и только ее лапы болтались.
— Бобик, Бобик! — позвал он. — Жулька, Жулька!
Собачонка подошла ближе и остановилась, оставляя, однако, простор для бегства, но потом успокоилась и легла.
— Если б ты знал, Бобик! — сказал Росанов. — Если б ты знал! Понимаешь, судьба мне подсовывает шутки — и все несмешные.
«Всегда надо таскать что-нибудь с собой, — подумал он, — чтобы кормить бездомных собак… Но теперь я уже никогда не буду кормить бездомных собак. Раньше надо было думать. Раньше надо было иметь в кармане что-нибудь. Колбасу, что ли?»
Он вдруг вспомнил, что у Люции Львовны…
Впрочем, он не решался думать о ребенке, который вдруг поглядит ему в глаза. Или встретит его, уже старого, и скажет… «Впрочем, ничего он мне не скажет», — подумал Росанов и нащупал веревку, которая ему мешала.
«Я ее здесь оставлю. Ее никто не тронет, — решил он, — я ее в траве спрячу. В травке. В травушке-муравушке… То березка, то рябинка, куст ракиты… «Рябиновая настойка».
Он задумался.
«Давно ее нет в магазинах. Впрочем, я ее никогда не брал, когда и была. И теперь уже не возьму никогда… Впрочем, теперь ее и нет в магазинах. Так что жалеть не о чем. Ну и черт с ней, с рябиновой. Черт с ней! Невелика утрата. Переживем и это. «Вынесем все и широкую, ясную, грудью дорогу проложим себе».
Он отбросил пустую бутылку и поднялся. Потом спрятал веревку под куст.
— Мы в лес пойдем, — сообщил он шепотом и приставил палец к губе. — Что-то ни в одном глазу. Странно!
Собачонка подбежала к картонкам и, обнюхав их, свернулась калачиком, поглядывая одним глазом на Росанова.
— Я тебе колбасы принесу. Здесь жди. Дам тебе я зерен, а ты песню спой, что из стран далеких принесла с собой… Ласточки зерен не едят. Ладно! Жди! — сказал он. — Если б ты знала…
И он запел:
Если б ты знала, если б ты звала,
Как тоскуют руки по штурвалу.
По пустынной аллее он двинулся к освещенному красным закатом торцу старинного особняка с выпуклыми стеклами, которые выпирали из переплетов, словно раздутые изнутри.
«Стеклянные паруса, — отметил он про себя, глядя на выпуклые стекла, — «стеклянный», «оловянный» и «деревянный» пишутся с двумя «и», а все другие слова с суффиксами «ан» «ян» надо писать с одним «и». Это надо будет хорошенько запомнить. Это крайне необходимо мне запомнить…»
Он засмеялся.
— Это надо будет хорошенько запомнить, — повторил он вслух. И его снова разобрал смех.
Он вышел из парка и увидел женщину, чем-то похожую сзади на Любу. Он пошел за женщиной. Было ясно видно, что это не Люба. Но какое это имеет значение — Люба она или не Люба? Теперь это уже не имело никакого значения.
Женщина села в автобус, и Росанов едва успел впрыгнуть за ней. Его стукнуло резиновыми уплотнениями дверей по заду. Почему-то подумал, что если б вместо резины были поставлены острые лезвия, то зад тотчас отхватило бы. И на асфальте тогда лежали бы две полусферы или что-то в этом роде.
— Две! — сказал он громко и поднял два пальца.
Женщина обернулась и вопросительно поглядела на Росанова и его пальцы.
— Только две, — повторил он и пошевелил пальцами, — две!
— Что две? — спросила женщина. Впрочем, она была нехороша: сильно напудрена и закатывала глаза.
— Полусферы или что-то в этом роде. Понимаете?
— Где?
— Да на асфальте, — объяснил Росанов, — неужели не ясно? Понимаете? Лежат на асфальте, сером-сером асфальте. На сером, как серая звезда, асфальте… Знаете, есть серые звезды. Их можно часто видеть на сером небосклоне.
— Где?
— В крови… Впрочем, крови немного. Ведь автобус уехал. Он истекал кровью уже в автобусе. Понимаете? Его ведь увозили. И из-под двери струйка. Она капает на асфальт. Автобус идет, а из-под двери капает. И что характерно… — Он захохотал. Женщина испуганно, но не без интереса ждала, что будет дальше.
— Что? — переспросила она.
— И что характерно, — он поднял палец, — чем больше скорость, тем больше расстояния между отдельными красными пятнами на асфальте. Они из-под двери. Вот из-под этой двери. Понимаете?
Женщина поглядела на дверь и пожала плечами.
— Что капает?
— Кровь. Ну как вы не поймете? Понимаете? — И для пояснений он запел: — «Кап-кап-кап-кап-кап-кап-лет дождик, а в тюрьме моей темно!» Знаете такую песню? Впрочем, это я две песни соединил. Извините. Я больше не буду соединять. Никогда и ничего не буду соединять… Никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом… А он все едет, едет… Мы едем-едем-едем в далекие края!
— Кто?
— Да я еду. Еду и еду после того, как мне этими… ну, лезвиями оттяпало… Понимаете? Хлоп — и оттяпало!
Росанов повернулся и показал на резиновые уплотнения двери. Потом свел руки ребрами ладоней и щелкнул языком.
— Гильотина. Понимаете? — спросил он. — Как во Франции. Знаете Францию? Ну, д’Артаньян, Гаскон, Пуатье, Людовик Шестнадцатый, коньяк, шампань и шампунь. Ну, шампунь, которым голову моют. Намыливают.
— Да что отрезало-то?
Он хотел ей ответить одним словом, но вовремя остановил себя.
— Но не отрезало ведь. Здесь же резинка…
— Что вы мне голову морочите? Лучше бы проспались. — Женщина сердито фыркнула и гордо прошла вперед.
«Нет, не тебя так пылко я люблю, — подумал он, — ты закатываешь глаза. Это свинство — так закатывать глаза».
Когда автобус остановился, он вышел вслед за женщиной, но тут же увидел другую женщину, которая ему показалась получше первой и помоложе (наверняка она глаза не закатывает), он стремительно пошел за ней. Она шла довольно быстро. С одной стороны тротуара росли деревья — липы и клены. Уже засветились фонари, вывески магазинов, кинотеатра и рекламы: «Краски и лаки!» «Литье — прокат — трубы — цветные металлы — высокое качество — точность — импорт — экспорт!» Огни рекламы поминутно меняли цвет, отражались в окнах дома на противоположной стороне улицы. Москва начинала жить своей вечерней, веселой, суетливой жизнью.
Женщина будто плыла, не касаясь земли, и Росанов никак не мог ее догнать.
«Бежать нельзя, бежать нечестно, — думал он, — могут снять с соревнований. Надо идти».
Женщина поглядела в его сторону, ее осветило красным, она улыбнулась, у нее были красное лицо и красные зубы. И это Росанова напугало. Он остановился. И увидел у магазина забулдыг, задумавшихся на тему, как бы выпить.
Росанов резко изменил курс — женщина была слишком уж красной, — подошел к мужичкам и сказал, вытащив из кармана рубль и положив его на каменный выступ витрины:
— По рваному?
Мужички подобострастно заулыбались, но с места не тронулись и руки оставили в карманах. Лида их из-за огней рекламы принимали разные цвета.