— Ну? — поднял брови Росанов.
Мужички продолжали улыбаться: надеялись, что можно, пожалуй, выпить на дармовщинку — малый-то как будто не в себе.
— Не хотите, как хотите, — сказал Росанов: он даже сейчас (сейчас!) не хотел быть одураченным. Хватит!
«Ведь не оценят, если возьму бутылку. Подумают, что дурак», — решил он и сделал вид, будто уходит. На самом деле он понимал, что никуда не уйдет и в конце концов купит «бутылец» на свои.
Мужички не поняли, что он не уйдет, не спеша вытащили по рублю и нехотя отсчитали по тридцать копеек.
— На сырок. Плавленый, — пояснил один.
— Закушать, — объяснил другой и сообщил, что он Костя. Росанову было наплевать, что он Костя.
— Иди! — сказал Костя Росанову, выказывая ему тем самым высшую степень доверия.
— Ты иди, — сказал Росанов, оказывая и Косте доверие, и тоже отсчитал тридцать копеек.
— Саня пойдет, — сказал Костя.
Саня заулыбался и сказал Косте:
— Да, ты иди!
— Пойдем вместе, — сказал Росанов, — чего рядиться-то?
И друзья, обнявшись, двинулись к магазину.
К прилавку без очереди устремился Саня.
Костя и Росанов решили подождать его на улице.
Через минуту появился растерянный Саня и сказал:
— Я потерял деньги. А может, у меня вытащили. Ей-богу, вытащили. Во люди! Одно жулье. Плохо еще у нас поставлена воспитательная работа: так и шарят по карманам.
— Хватит пороть дурочку, — сказал Росанов, — иди, и чтоб через пять минут был здесь с бутылкой. Мы с другом, — он обнял Костю, — ждем. Правильно?
Костя осклабился и прижался головой к плечу Росанова, показывая, что он друг.
Росанов повернул Саню к магазину и слегка подтолкнул его в спину. Саня послушно пошел, но у двери оглянулся и пожал плечами. Росанов ободряюще помахал ему рукой, и ободренный Саня вошел в магазин. Он сделал крут по освещенному помещению — это было видно с улицы — и вышел, виновато улыбаясь.
— Нету! — сказал Саня, разводя руками.
Росанов поманил его пальцем к себе. Когда тот подошел, взял его под руку и медленно повел под арку во двор. Костя плелся сзади, горестно вздыхая.
— Костя, объясни ему, что он не прав, — сказал Росанов, — так порядочные люди не поступают.
— Саня, ты не прав, — послушно отозвался Костя, но в его словах не было должной убедительности. — Так не поступают, — добавил он.
— Я потерял. Ей-богу, потерял.
— Не богохульствуй, — сказал Росанов назидательным тоном, — нехорошо. Не поминай имя бога всуе, а то по хохотальнику получишь.
Двор был большой, в нем было множество строений.
Росанов вывел Саню за один из сараев и сказал:
— Ну как? Осознал?
— Нету. Бить будешь?
— Нет. Только толкну. Бить не буду. Я не драчун. Не одобряю драк.
И тут он разом вспомнил все: и Люцию Львовну, и головастика Сеню, и «подлеца» Мишкина, и «обманутую» Любу, и Ирженина, и Машу. И его охватила такая ненависть ко всему, что он задохнулся от злости. Но перед ним был только Саня — единственный виновник, единственный козел отпущения.
Росанов взял Саню за шиворот и толкнул его, как будто в его руках было ядро. Толкнул по всем правилам, упершись правой ногой, развернувшись корпусом, — Саня врезался в забор, и на какое-то время прилип к доскам, и потом, отлепившись, медленно съехал на землю.
— Костя, — тихо позвал Росанов, — сними-ка с него котлы.
Костя послушно присел на корточки и торопливо снял с лежащего Сани часы.
— Иди забодай за бутылек, — сказал Росанов, — подожду тебя вон на той лавочке. Видишь лавочку? Там покурю. И без шуток. Не люблю.
— Ага, — кивнул Костя, — я мигом. Я быстро.
— А ему не дадим ни грамма, — сказал Росанов, показывая на лежащего Саню. — А он точно Саня? Может, он не Саня, а самозванец? — Росанов даже как будто заволновался.
— Нет, он Саня, — сказал Костя убежденно, — он не врет. А так-то он гад вообще-то. Он всегда так. Уж сколько его били!
— Ну, если он всегда так — не дадим ему ни грамма. Пусть отдыхает.
Росанов подошел к Сане и потрогал его носком ботинка. Саня спал сном праведника. Или притворялся.
Когда Костя исчез, Росанов легко перескочил забор и пошел через детский сад с грибком и песочницей, и потом через какие-то дворы, куда глаза глядят, не признавая никаких заборов. Он перелез очередной забор, довольно высокий, и очутился во дворе, из которого через арку можно было видеть шоссе. По асфальту с шипением ходили троллейбусы.
Росанов сед в первый же троллейбус и поехал в неизвестном направлении.
«Здесь живет Люба, — вспомнил он, — сейчас зайду к ней засвидетельствовать ей свое презрение. Всем бабам скажу… Я им такое скажу… Я нм такое скажу, такое, что с ветвей посыпятся, как листья».
И стал тихо напевать под нос:
Листья пожелтевшие, поблекшие
Падают, кружася, за окном,
Мы с тобою, милая, хорошая,
Утопаем в счастье неземном…
В троллейбусе на него глядели снисходительно: ну подумаешь, выпил на свои трудовые и поет не хулиганскую, а вполне приличную песню. Эту песню и по радио иногда поют. Хорошая песня, культурная. А может, он и не пьяный, а какой-нибудь влюбленный.
Выйдя из троллейбуса у Любиного дома, он повторил вслух:
— Как листья посыпятся.
Он сунул два пальца в рот и что есть силы свистнул.
— Души! — крикнул он. — Пр-рекрасные порывы!
Он увидел лоток с бутербродами и, вспомнив собаку, купил три.
У двери Любиной квартиры он задумался: «Зачем?»
— Ну зачем я здесь? — повторил уже вслух. — Ответьте мне! Но если все будет только «затем», то тогда ничего не будет. Тогда и детей не будет, и взрослых, и старых, и умных, и глупых, и рыжих, и бесстыжих, и даже лысых, и железнодорожников, и колхозников, и работников метрополитена… Люблю метро! Оно всегда работает четко. Оно хорошо работает. Надо написать благодарность работникам метро. Пойду в АДС и напишу им благодарность. А как бортмеханик поглядел на меня, когда я… А Ирженин? «Полноте, полноте!» Аристократ, хренов! А Апраксин: «Мелко!» Я и сам знаю, что мелко! Если б они знали! Я убит, папа!
И он запел снова:
Если б ты знала, если б ты знала,
Как тоскуют р-руки по штюрвалу!
Есть одна у лёсика мечта —
Высота, тра-та-та!
Он нажал кнопку — дверь открыла Люба. Она была в халатике и придерживала расходящиеся борта на груди двумя пальцами. Она была, пожалуй, без бюстгальтера.
— О-о! — проговорила она и поправила свои разбросанные волосы.
«Когда человек говорит «о», у него рот делается как «о», — подумал Росанов — а, если человек говорит «ю», тогда…»
Он задумался.
— О чем задумался? — спросила Люба.
— О том, что, если говорить «ю», ничего хорошего не получится…
— Зачем пришел?
— Пришел, чтоб сказать… Понимаешь ли, ну…
— Что?
— Что моя дочь научилась говорить «ю». И если говорить «о», тогда все в норме, а если «ю»…
Он стоял, придерживаясь за косяк, и двигал губами.
Люба заинтересовалась.
— Проходи, — сказала она.
— Да нет, все, что я имел сказать, я уже сказал.
— Зайди.
Он шагнул вперед — она стояла на дороге, запрокинув голову, на ее лице была фальшивая мольба и смирение. Впрочем, она уже смеялась.
— Ты — мой любимый писатель, — прошептала она.
— Я предал тебя, — сказал он, — предал и поэтому… поэтому…
— Что с тобой?
— Со мной все кончено. Я умер.
— Я тебя спасу. Хочешь, я тебя спасу? Заходи.
— Нет, меня уже ничто не спасет… и я попрошу никого не винить в моей смерти…
— Что, что?
— В моей смерти, — поправился он, криво ухмыляясь.
— Бедненький ты мой! — сказала Люба. Ее глаза наполнились слезами. Она обняла его, но он грубо освободился, выбрел на лестницу и вызвал лифт. Люба догнала его.
— Что с тобой?
— Пр-роиски капитала, — буркнул он, — темные силы, черти и бесы. Прощай!
— Я все знаю! — крикнула она. — Я знаю все-все!
Он нажал кнопку спуска и проворчал:
— Ни черта ты не знаешь.
Он представил, что Люба смотрит на то, как он проваливается в «преисподнюю» на лифте, и на мгновение увидел ее недоуменное лицо.
Он сел на лавку в тени тополей и задумался.
«Я должен что-то делать. Вот только забыл что. Из головы выскочило. Ну, начнем по порядку. Надо было купить собаке бутербродов — купил. Так. Сказал Любе, что моя дочь научилась говорить «ю»… Но ведь у меня было еще какое-то неотложное дело… Какое? Дай бог память. Что-то важное».
— Вспомнил! — выкрикнул он, вскакивая на ноги. — Вспомнил!
И он поехал к Люции Львовне. Но ее не оказалось дома. Он почувствовал себя школьником, которому объявили, что учитель заболел и урока не будет.
«Но это ничего не значит, — подумал он, — урок состоится. Потом».
Была ночь, когда он добрался до парка. Он бодро шагал к кусту, где спрятал веревку. А вот и картонки, на которых он возлежал. И тут он увидел собачонку.
— Бобик, Бобик! — позвал он. — Вот вам, Бобик, бутербродик. Ужинайте!
Собачонка сняла с бутербродов колбасу, а потом улеглась и перешла к хлебу.
Росанов нашарил под кустом веревку и сделал петлю.
«Нет опыта пока, — ухмыльнулся он, — но ничего. В следующий раз я сделаю это лучше…»
Он поискал глазами дерево с подходящим суком и, попрощавшись с собакой, забросил конец веревки на сук.
— Не низко ли? — спросил он, обращаясь к собаке. — Говорят, что «они» очень вытягиваются… Впрочем, за минуту не успеешь и вытянуться. Так будет в норме технических условий. Как ты думаешь?
Собачонка ужинала.
— Бобик, ты будешь свидетелем. Понял?
Собачонка заболтала хвостом.
Росанов сел на пень и закурил. Ему вдруг показалось, что он не имеет никакого отношения ко всему происходящему. Он просто участвует в постановке какого-то глупого фильма. Нечаянно он обнаружил в кармане рубашки одуванчик, который ему подарила соседка Ирица, и он… Нет, не он, а тот, который играет роль, подумал (голос за кадром):