«Туристы, романтики, «а я еду за туманом», перелетные пташки, ледовое воинство, строители бараков, «я брожу по белу свету», — думал Росанов.
Пришла соседка, молодая тихая женщина со скромной улыбкой на устах, и немножко молча посидела и выпила стакан вина. Она была в домашнем халате и без чулок.
— Кто такая? — спросил Росанов, когда женщина вышла.
— А-а, соседка. Ничего бабец?
— Ничего. Замужем?
— Я ее мужа отправил в командировку. Молодой инженер. Пусть проветрится, отдохнет и окрепнет. Я его часто посылаю. Подальше.
Костенко хитро подмигнул и захохотал.
Было за полночь по местному времени, когда Росанов поднялся уходить.
— Никуда ты не пойдешь, — сказал Костенко голосом, привыкшим к командам, — не нужно, чтобы тебя кто-нибудь видел навеселе. Это тебе не Москва. Тут завтра тебя будет знать каждая собака. Останешься здесь. Вот моя постель. Тут спи.
— А где же ты?
— За меня не волнуйся. Не замерзну в степи.
Росанов разделся и лег. Костенко, не одеваясь, в рубашке, вышел, пожелав спокойной ночи. Росанов вспомнил о существовании соседки и подумал, что за жизнь «друга юности» можно не волноваться.
И ему сделалось обидно. Другие и здесь, на Севере, где и женщин-то нет, спят с молодыми бабенками, и карьеры делают, и последствий никаких, а тут…
«Ну отчего я такой невезучий?»
Бортмеханик Ли-2 был полным болваном. Вместо того чтобы заменить масло в системе, поработать на земле на новом масле и поглядеть, что останется на фильтре, он ждал инженера. Геологи, на которых должен был работать самолет, плакали горючими слезами — их поджимали сроки. Экипаж торчал в Самоедской и ел консервы, вместо того чтобы отдыхать в Москве, отлетав саннорму.
После замены масла Росанов запустил двигатель, опробовал его на всех режимах и вытащил фильтр. Фильтр был чист, как совесть младенца.
— Полетим, — сказал он.
— Куда? — спросил механик. — В контрольный облет?
— Куда у вас груз?
— В Салехард.
— Вот и полетим в Салехард. Совместим приятное с полезным. Поглядим фильтры в Салехарде.
— А если там заторчим? Там плохая гостиница. И столовая хуже здешней.
— Все будет в порядке.
— Еще у меня левый мотор сбрасывает сто пятьдесят оборотов.
— Что-то не замечал.
— В воздухе. В режиме горизонтального полета. А на земле все в норме.
— Ничего страшного.
— Хорошо тебе «ничего страшного» на земле, а каково нам в воздухе?
— Я ведь сказал, что полетаю с вами. И, между нами, на земле-то страшней.
Росанов сам сходил в отдел перевозок и дал самолет под загрузку. Бортмеханик пошел поднимать экипаж, который, наверное, уже совсем одичал от безделья.
Во время полета Росанов устроился между командиром и вторым пилотом и глядел на приборы. Все работало как надо. Он жестом убрал механика с его сиденья и сел сам. Так прошло полчаса.
— Можно посидеть за второго? — спросил он командира.
— Посиди.
Второй освободил свое кресло.
Росанов отключил автопилот и почувствовал легкий толчок. И он сам, и самолет превратились в нечто единое. Его нервы и сосуды вдруг протянулись в крылья и фюзеляж. Давно не испытывал он этого восторга единения с машиной и небом.
Он поглядывал на приборы, на облака, которые пугающе набегали на него, но оказывались просто паром, на радужный круг, идущий рядом с самолетом, и еле удержал слезы. Он прислушивался к машине, как к самому себе, и испытывал нечто похожее на слезливый восторг музыкального обманчивого счастья.
— Доверни вправо на полградуса! — услышал он в наушниках голос штурмана, довернул и снял триммерочком нагрузку с рулей.
— Беру тебя вторым, инженер, — сказал командир, — где научился? Неплохо у тебя выходит. Как только ты коснулся штурвала, я сразу понял, что тебе это не впервой.
Росанов в ответ только скривился.
— Так, грехи молодости, — пробормотал он, — ставьте на автопилот. Не хочу расстраиваться. Прикоснулся, как к чужой бабе.
Он обернулся ко второму пилоту — тот кивнул, занимая свое место.
— Пойду посплю, — сказал Росанов механику, который сидел теперь на своем месте за креслом командира, — если будет сбрасывать, а я не проснусь — толкните сапогом.
Он лег в грузовой кабине на ящики и попробовал заснуть, но в голову лезли самые невеселые мысли. Вся жизнь пошла наперекосяк: и на самолетах летают другие, и Маша, и Люция Львовна, и кругом всякие, с которых как с гуся вода… И… и они ездят в Рио-де-Жанейро, и у них шоферы-телохранители. Кому нужны их дурацкие тела? Они даже на Севере спят с молодыми бабами.
Он вспомнил, как набегают облака и по остеклению бегут, точно по нитке, капли воды, гонимые набегающим потоком.
«Мелко! Как мелко, Витя! — сказал он себе. — Вдумайся, как ты мелок, и спроси себя, кто во всем виноват. Подойди к зеркалу и спроси: кто? Ну конечно, — он скривился, — Мишкин, Сеня, Люция Львовна и агенты мирового империализма! Не вали, дорогой мой, своих грехов на дядю. Найди в себе мужество не навешивать своего негодяйства на других. Может, у других и своего хватает?»
Он достал схему масляной системы, которую помнил наизусть, и уставился в нее.
«Сам во всем виноват», — сказал он себе, и перед ним возникло видение — прозрачный, работающий мотор АШ-62ИР. Стараясь удержать это видение, он как бы сам превратился в крохотное, всепроникающее существо и нырнул в маслосистему. Началось путешествие. Он совершил один круг, не заметил ничего подозрительного и пошел на второй круг. Росанов, а точнее, то крохотное, зоркое существо, в которое он превратился, просачиваясь сквозь тончайшие зазоры, вдруг почувствовало себя неловко при проходе через втулку воздушного винта и остановилось. «Тут-тут-тут», — сказал он себе и заметался, как собака в поисках утерянного следа. След вел к агрегату флюгирования. И тут Росанов перевоплотился на какое-то мгновение в следователя, который выстроил версию. Он подхватился и пошел в кабину.
— У вас сбрасывало только на обратном пути, не так ли? — спросил «следователь».
— Да, — кивнул механик, — как догадался?
— Долго там, в Салехарде, идет заправка и загрузка?
— Как когда.
— У вас сбрасывает не всегда?
— Не всегда.
— У вас сбрасывает после долгой стоянки.
— Что-то не обращал внимания.
— Надо обращать: все в мире взаимосвязано. Сейчас на обратном пути сбрасывать не будет. Поглядите, что я буду делать в Салехарде.
— Ладно.
— Потом покажу на схеме.
Росанову было приятно, что командир и второй глядели на него с почтением. И только сейчас он почувствовал себя по-настоящему авиационным человеком. На земле все не то. На земле все как-то несерьезно, как нелепый ритуал. А для понимания нужны несколько километров, отделяющие тебя от земли.
Фильтры были чистые и в Салехарде. Обороты не сбрасывались в полете.
На другой день Росанов снова слетал вместе с экипажем. Все было, как он и предполагал, в норме.
Вечером экипаж пригласил его, что называется, на рюмку чая, и он рассказал командиру о своей горькой судьбе несостоявшегося летчика.
— Может, попробуешь прорваться на борт? — сказал командир.
— Желающих много.
— Я поговорю кое с кем. Есть свои люди. Хотя ты и на земле авиационный человек.
Командировка была выписана на месяц. Возвращаться раньше времени не было никакого расчета; пришлось бы возвращать деньги в бухгалтерию, а этого не вполне понятным причинам не хотелось. И Росанов решил: «Солдат спит — служба идет. И вообще я теперь ничего не боюсь. Даже начальства».
На другой день прибыл на рейсовом самолете Ирженин с новым экипажем — сменить экипаж, отлетавший свою месячную саннорму. Ирженин двинулся в гостиницу — отсыпаться, бортмеханик — на самолет — принимать от прежнего бортмеханика съемное и аварийное оборудование и вообще матчасть в целом.
Пал туман. Потом ударил мороз, и повалил снег. Росанов, лежа на койке в своем номере, предался невеселым размышлениям.
«Ты, Витя, — говорил он себе, — виноват во всем сам. Ты оставил первую любовь свою. Ты живешь с нелюбимой женщиной, ты занимаешься нелюбимым делом. Ты глядишь на авиацию как на тайно любимую, которая иногда позволяет оказывать себе мелкие, ни к чему не обязывающие услуги… Только дети любви бывают здоровыми, красивыми и талантливыми. Тот, кто подогревает свои чувства алкоголем для самообмана, у того дети уродцы… Бородатая девочка об одном ухе… То же и в работе, которую делаешь… Рождаются уродцы… Почему в тебе, Витя, нет чувства собственного достоинства? А вспомни-ка, дорогой ты мой, техника Апраксина. Вспомни, с каким чувством собственного достоинства он подходит к самолету, берет в руки инструмент… Он входит в мотор, как в мир своей мечты. Погляди, Витя, какое у него в этот момент спокойное и благородное лицо… А ты раб, ты тайный саботажник, ты работаешь из-под палки. А вот техник Апраксин — свободный человек… Вспомни, Витя, что Ирженин не изменил своей первой любви — науке педагогике. В авиацию он пошел как крестьянин, оставивший плуг, чтоб защищать свою землю. И Ирженин вернется к своей лженауке… Впрочем, «лже» или не «лже» — дело темное: науку делает сам человек. А у тебя, Витя, нет идеалов… А как ты предал Машу? Ты испугался ее. Испугался оттого, что не любил. Если б любил, у тебя пропал бы страх и ты сумел бы добиться всего, что захотел, ты бы горы своротил. Вспомни, как ты, дурачок, самоочищался, готовился к встрече с ней. И что же это было за самоочищение? Так, гимнастика по утрам, бег да посещение картинных галерей. А ты ведь, дорогой мой, оставался жалким рабом. Ты не любил ни Машу, ни авиацию, ни Ирженина, ни себя… Ты и Нину испортил оттого, что не любишь ее. Женщина, которую не любят, не может раскрыться до конца. Она остается полуфабрикатом… И потому, Витя, тебе Надо уйти. У тебя почти пять месяцев жизни. Этого вполне достаточно. И твой уход устроит всех. Настя будет получать пенсию (я сделаю несчастный случай на производстве), Маша выйдет за Ирженина, и они иногда, лежа в постели, будут вспоминать несчастный случай, который произошел со мной, и говорить (очень спокойно), что я был неплохим человеком, хотя несколько и неуравновешенным…»