Вездеход взвыл и залязгал гусеницами.
Анализ погоды по трассе и изучение схемы заходов на «аэродром» вряд ли могли бы настроить экипаж на очень веселый лад.
— Авантюра, — сказал радист.
Ирженин не мог не согласиться с ним. Но допустить, чтоб салехардцы пришли на Канин первыми, также не мог.
— Посадка на костры, — напомнил штурман, как бы надеясь, что командир «отобьет» рейс.
— Если не блуданем, — влез радист, намекая на штурманскую службу, склонную к «блужданиям», особенно над океаном, где нет наземных ориентиров.
— Прекратить склоку, — приказал Ирженин.
Когда подъехали к самолету, мотор уже был опробован и загорожен брезентовым щитом, чтоб не выдуло тепло.
Росанов, сидя на плоскости, держался за переднюю кромку крыла, чтоб не сдуло, и загораживал заправочный пистолет полой куртки.
Ирженин двинулся вокруг самолета «по схеме осмотра». Пнул ногой хвостовой лыжонок, пощупал руль высоты, постучал ладонью по стабилизатору, словно не доверяя глазам и желая убедиться в наличии этих частей на ощупь, и пробубнил:
— Хвост на месте, лыжонок на месте.
Он потрогал плоскость. Подойдя к радиатору, поглядел, закрыты ли замки капота, и постучал по капоту. Потом поймал красный длинный флажок на заглушке, похожий на трепещущую в потоке рыбку, и вытер выпачканную руку.
Росанов проверил, как закрыты горловины бензобаков. Потом проверил уровень масла по нырялу.
— Без масла не улетим? — съехидничал Ирженин. — А кстати, где врач?
— Я в кабине, — раздался женский голос из самолета.
Ирженин зашел в кабину и сказал:
— Здравствуйте. В полете садитесь поближе к пилотской кабине — там теплее. А что там стряслось?
— Похоже, самоубийство.
— Так мы на похороны? Тогда есть смысл переждать пургу.
— Он еще жив… А вы меня разве не узнаете?
Врач, молодая, не лишенная приятности женщина, глядела, запрокинув голову, на Ирженина.
— Узнаю. Мы с ваш уже один раз катались.
Женщина смутилась. Ирженин и сам смутился:
— Вот тут садитесь. Вообще-то рейс вряд ли будет слишком уж веселым.
— С вами хоть на край света, — отозвалась женщина, силясь быть ироничной.
Экипаж прошел в кабину. Росанов начал запускать мотор. Когда вывел на малый газ, отшагнул, уступая место командиру. Тот сел, дотронулся до штурвала одним пальцем и спросил:
— Отчего штурвал не нагрел?
Радист заулыбался шуточке командира и начал бодро и даже «весело» читать предстартовую «молитву»:
— Формуляры! Подушка туннеля маслорадиатора! Чехол на ПВД!
Ему отвечали:
— Есть! Снято! Включено! Согласовано!
Закончив «молитву», он громко захлопнул корочки.
— Жизнь прекрасна и удивительна! — сказал Росанов.
Ирженин заерзал, отыскивая из тысячи возможных единственное удобное положение в кресле. Вот так, пожалуй, хорошо. Нет, микрон влево. Полмикрона назад. Так! Он завертел головой, ища перчатки. Росанов свистнул — Ирженин оглянулся. Росанов кивнул на кресло второго пилота, где лежали перчатки, во тут же сам быстро схватил их и протянул командиру. Потом исполнил непременный обряд вытирания фланелькой стекол приборов и остекления кабины перед командиром (так всегда делал Войтин).
Ирженин запросил:
— Самоедская-старт! Я сорок два тридцать семь. Прошу выруливать. Взлет по готовности.
— Сорок два тридцать семь, я — Самоедская-старт! Выруливание, взлет по готовности разрешаю, — отозвался голос диспетчера.
Ирженин устроил руку в тонкой лайковой перчатке на секторе газа и пошевелил пальцами, отыскивая и здесь самое удобное положение.
— Будешь подсказывать скорость, — сказал он Росанову.
— Есть!
Самолет, переваливаясь с боку на бок, слегка поскрипывая расчалками, заскользил на старт, вздрагивая от порывов ветра. Металлические незанятые вешалки зазвякали.
Взлет производился вслепую, по ГПК. Росанов на ухо диктовал Ирженину скорость.
— Восемьдесят! Сто! Сто десять!
«Скоро отрыв, — подумал Ирженин, с трудом удерживая машину, — не снесло бы на камни».
И осторожно взял штурвал на себя. Самолет вынырнул из белой мглы.
— Самоедская-старт, я сорок два тридцать семь, взлет произвел, — сообщил Ирженин на землю.
Он изредка взглядывал вниз, где на туманной поверхности пурги неслась, то проваливаясь, то подходя почти вплотную, тень самолета. Налетел всплеск тумана — сделалось темно — на остеклении осталась пленка льда.
«И плюс ко всему обледенение», — подумал Ирженин, и, словно с этой его мысли сталось, Росанов включил обогрев стекол на максимум. Ирженин одобрительно кивнул.
— Соображаешь почти как Войтин, — сказал он.
— Нет, до него мне далеко!
Летели над открытой водой, что не положено одномоторным самолетам, но надо было обогнать салехардцев.
Через час ветер утих, и над открытой водой поднялись туманные стены, повторяя в точности очертания разводьев.
— Погода ни к черту, — сказал Ирженин.
— Обледенение. Расчалок уже не видно; как в чехлах.
— Чувствую спиной.
Ирженин с трудом удерживал неустойчивую машину. С его лба лил пот.
— А вон миша. Ни разу не видел, — обрадовался Росанов.
— Не до миши теперь…
Ирженин тем не менее глянул за борт. Он увидел только следы, оставляемые на снегу, и длинноногую тень. Сам медведь был невидим.
— Мама, — сказал Росанов, — и двое ребятишек.
— Командир! — сказал радист. — Салехардцы вернулись из-за обледенения. Теперь мы в небе одни.
Ирженин запросил разрешение изменить высоту, надеясь найти воздушные потоки, где обледенение меньше.
И уже через несколько минут почувствовал, что машина сделалась легче. У него было такое ощущение, словно с него самого отскакивает короста и он сам делается легче, свободнее, быстрее на ходу. Он позволил себе немножко расслабиться, но по-прежнему видел все приборы и чувствовал машину как продолжение своего тела.
— Значит, вернулись, говоришь?
— Вернулись.
— Ну а мы не вернемся.
— Солнце справа. Эй! — повернулся Росанов к штурману. — Или я ничего не понимаю, или тут какой-то непорядок.
— Ты, инженер, гляди, чтоб твои палки не остановились, — отозвался штурман, — а с солнцем — мое хозяйство.
— Тогда извини.
Земля затянулась туманом. Штурман, просунув голову в астрокупол, уточнял маршрут. Потом поправил навигационную линейку, что торчала за голенищем, и подошел к Ирженину.
— Извини, командир, — сказал он, — бестолковочка вышла. Блуданули на сто восемьдесят градусов.
Росанов не без злорадства поглядел на штурмана.
Ирженин сказал:
— Он шел на Одессу, а вышел к Херсону. Дон Блудило!
«Теперь на обратную дорогу не хватит горючки», — подумал он, пробегая взглядом по приборной доске и прислушиваясь к мотору.
Выправив курс, командир сказал:
— Что-то жестко работает мотор.
— Только в режиме набора, — отозвался Росанов.
В грузовой кабине в нарушение всех правил стояла газовая плитка с баллоном и на конфорках кастрюли, закрепленные проволочной дужкой.
Штурман пошел готовить обед.
— Мучают угрызения совести, — сказал Росанов, — пойду-ка лучше я. У меня в воздухе работы совсем мало. А из-за него мы можем затесаться вместо Канина в Канаду.
Через полчаса он спросил Ирженина:
— Товарищ командир, вы будете мыть руки перед едой?
Разумеется, это была шуточка.
— Врачиху накорми.
— Уже ест.
Росанов подал Ирженину миску, а сам сел в кресло второго пилота и взял управление.
Потом Ирженин пил кофе, держа горячую кружку рукой в перчатке.
— Ну ты, Витюша, прямо как Войтин.
— Нет. До него далеко.
— Братцы, вижу костры! — обрадовался штурман. — Видишь, командир?
— Что-то светится.
Но через минуту костры превратились в Венеру, которая едва отступила от горизонта.
Попали в полосу тумана.
— Командир, — сказал штурман, у него был вид побитой собаки, — через пять минут приехали.
— А не врешь?
— Хоть убей, не вру.
— Это, пожалуй, не туман, а облачность, — сказал Ирженин.
— Да, пожалуй, — согласился Росанов и включил радиовысотомер, — а там кто его знает.
— А берега здесь высокие. Не поцеловаться бы. Нижняя кромка облаков не достает земли. Так я понял?
— Так, — согласился Росанов, — если это облака, а не туман.
— Ныряем?
— Почему бы нет?
— Займи место второго пилота. Только по приборам. За борт не глазеть.
— Есть!
Самолет пошел на снижение. Погрузились в белый мрак, стало трясти, капли воды побежали по обогреваемым поверхностям остекления, как насекомые. Исчезли красные крылья самолета, вместо них стала белая, рыхлая, с краснотцой масса.
«А вдруг это туман?» — подумалось Ирженину, но тут белизна стала неуловимо меняться: в молоко медленно вливалась прозрачная вода.
— Сто метров, — сказал Росанов.
Теперь нижняя кромка беспокойно ворочающихся серых облаков была над головой.
— Костры! — сообщил штурман.
— Вижу. Зайдем с суши.
Выполнив заход на посадку, он не увидел ожидаемых костров и заволновался: это уже ни в какие ворота не лезло.
— Командир, — услышал он слишком спокойный голос Росанова, — по радиовысотомеру высота пятьдесят, а по барометрическому мы под землей.
— Как? — вырвалось у Ирженина, и он ощутил холод между лопатками и не увидел, а скорее почувствовал костры. Они были выше самолета, на вершине плоской горы. На самолет надвигалась размытая в сумерках, дымящаяся стена. И Ирженин сделал единственное изо всех возможных в этот миг необходимое движение — плавно (не рванул, плавно!) взял на себя штурвал и слегка дал ногу.
В следующее мгновение он уже не думал об этом приключении, оставившем во рту кисловатый привкус страха, так как нужно было довернуть чуть вправо.
Войдя в «коридор» между двумя бочками с горящей в них соляркой, он увидел впереди еще два огонька.
Но на земле, в неестественной, звенящей тишине выключенного мотора, он снова подумал о том мгновении, которое могло быть последним в его жизни и жизни его товарищей.