«Ладно. Обошлось», — подумал он. Мир вновь приобрел прочность. Он выглянул в форточку и ощутил внезапную радость.
Росанов закурил.
— Этим не говори, — сказал Ирженин, — чего им зря нервничать?
Росанов заулыбался. Ирженин давно не видел, чтоб он так радовался.
— Чему обрадовался?
— Ну… ну… что все обошлось.
— Не испугался?
— Откровенно?
— Откровенно.
— Не испугался.
— Ну ты у нас герой.
А в самолете уже слышались разговоры, шаги, стук.
— Пойдем, герой, погуляем по городу. И движок посмотри. И подсуетись насчет горючки.
Были светлые сумерки. Горела с копотью солярка в бочках, освещая неровным светом сгрудившихся у самолета людей, русских и ненцев, и оленьи упряжки. На одной нарте лежал бледный пожилой ненец. Его лицо при других обстоятельствах могло бы показаться Ирженину приятным и даже мудрым. Старик как будто видел то, что недоступно другим людям. Росанов, глядя на старика, пришел в крайнее волнение.
— Что с тобой? — спросил Ирженин.
— Ты помнишь, я тебе говорил о «просветленном»? Ну, вокруг человека как бы сияние? Ну, это Юрина теория о просветлении и о спокойном отношении к смерти.
— Помню.
— Так это он. Тот старик, вокруг которого сияние.
— Да ну?!
Ирженин поглядел на самоубийцу.
— А что побудило его попытаться перейти в иной мир?
— Сейчас узнаем.
Росанов обратился с этим же вопросом к первому человеку, который показался ему побойчее.
— Непонятно, — заговорил человек, — передовой оленевод. Что характерно, орденоносец. Добрейший человек. Не захотел на пенсию. «Я, — говорит, — неграмотный, я не могу, как тунеядец, целыми днями книжки читать. Я умирать буду. Без работы я не умею». Ну а начальство не поняло его. Оно решило, что от безделья еще никто не умирал. Тогда старик нарисовал карту, обозначил место, где его похоронить и где найти тело и ружье. Что характерно, очень умный старик, хотя и неграмотный. Вместо подписи ставит родовую тамгу. Очень хороший человек. Прямо ну светлый человек.
Росанов и Ирженин переглянулись.
Росанов пошел хлопотать о дозаправке: после ошибки штурмана бензина могло не хватить. Но бензина здесь не было.
Пошли на взлет. Ирженин, делая круг, бросил прощальный взгляд на огни и людей, задравших красные с холода лица. Некоторые махали руками.
Через полчаса полета Росанов сказал:
— Придется где-нибудь подсесть. Лететь дальше нельзя.
— Бели б не встречный ветер, могло бы и хватить, — сказал Ирженин, — путевая скорость совсем мизерная.
Он повернулся к радисту и сказал:
— Поговори с Н.
Рука радиста задрожала на ключе.
— У них только автомобильный, — сказал он.
— Надо садиться, — сказал Росанов.
— Может, дотянем на остатке?
— Нет. Впрочем, если охота садиться в тундре или на воду, не возражаю.
Когда сели в Н., врач спросила:
— Уже прилетели?
— Нет, — ответил Росанов, — подсели на заправку.
— А что будем делать с автомобильным бензином? — спросил Ирженин.
— На среднем режиме можно работать и на нем. А взлет и посадку произведем на родном бензине. Сейчас только перекачаем родной в одну плоскость, а другую зальем семидесятым полностью.
— Как же ты перекачаешь? Ведь тут не предусмотрены перекачивающие насосы на случай разгильдяйства и самодеятельности.
— Ну а голова-то на что? Сниму обратные клапана. Наклоним самолет, а когда бензин перетечет на одну сторону, воткну клапана на место. Другого выхода нет.
— Самолет будет идти с сильной тенденцией к крену, — сказал Ирженин, — ведь родного у нас с гулькин палец.
— Это так, — согласился Росанов, — но иного выхода у нас нет.
Когда санрейс был выполнен и самоубийца доставлен в больницу, Ирженин спросил:
— Как же тебе, удалось уговорить техников сделать регламент?
— Ты же присутствовал и сам слышал, что я им говорил.
— Нет, тут что-то не то.
— Ничего загадочного. Просто я помогал им делать аэросани. Просто так. Ну а они помогли мне. Тем более видели, что я просил не для себя.
— Из тебя получился бы неплохой бортмеханик. Почти как Войтин.
— Нет. Войтин — это несравненный механик. Ты только вспомни, как он подходит к самолету. Я так не могу.
Глава 9
От стеклянного, похожего на подсвеченный изнутри зеленоватый аквариум аэровокзала отводилась долгая стеклянная галерея, и шла она, поддерживаемая бетонными колоннами разной высоты, к сооружению, представляющему собой спираль, завернувшуюся вокруг шара. Люди, издали чем-то сходные с муравьями, поставленными на дыбы, перетекали из аквариума по наклонному отводу галереи и, ткнувшись в постоянно запертую дверь в начале витка спирали, откатывались назад, в аквариум. Дверь эта, говорят, была открыта единственный раз в тот знаменательный день, когда начальник аэропорта, улыбаясь, перерезал поданными ему на подушечке ножницами ленту и прошел с сопровождающими его улыбающимися лицами в аэровокзал.
Шар этот и спираль официально назывались посадочным павильоном, но в просторечьи — «цветком». При некотором усилии воображения можно было бы увидеть в этом циклопическом сооружении из бетона и алюминия цветок. Правда, экзотический и на очень толстой ножке. Говорят, что этот павильон обошелся дороже самого аэровокзала (нашлись умники, которые вместо того, чтоб заниматься матчастью, непрофессионально составляли сметы на строительство). Но такие слухи не были подтверждены газетами. Впрочем, в газетах была фотография, как перерезалась ленточка. Потом в газетах появилось сообщение о выдвижении павильона на соискание, не скажу точно какой, прении. Приблизительно к этому же времени относится и возникновение различных версий о назначении шара и спирали. И в воздухе уже запахло не премией, а чем-то другим. Начались поиски специалистов, которые могли бы объяснить назначение «цветка». Но таковых не оказалось. Руководитель проекта унес тайну в могилу, а его помощники не были посвящены в замыслы руководителя. Таким образом, разговоры как о премии, так и о чем-то другом отвали само собой.
Вообще наиболее подходящий вариант использования спирали и шара был таков: предполагалось, что пассажиры будут проходить на посадку через галерею, любоваться аэродромом, лесом и бассейном с лебедями (о лебедях скажем потом), входить в виток спирали, совершать как бы полет по околоземной орбите вокруг шара и через телескопический трап попадать прямо в самолет. А тем временем, пока пассажиры совершат свое путешествие, грузчики отдела перевозок забросят в багажные отсеки чемоданы, а стюардессы примут от цеха бортпитания свои контейнеры. С другой стороны, прибывшие пассажиры совершат то же путешествие в обратном порядке, а тем временем самолет будет разгружен и чемоданы поданы в аэровокзал. В шаре должна была размещаться электронно-вычислительная машина. Мозговой, так сказать, центр.
Вот только никто не знал, как подавать к «цветку» самолеты: своим ходом или тягачом. И отцеплять ли его на время загрузки и посадки пассажиров или пусть себе дымит?
Впрочем, чтобы тут ни говорили, а красиво, особенно ночью, гляделся аквариум аэровокзала и светящийся «цветок». Издали все это напоминало какую-то грезу художника-фантаста.
А пока выискивалось применение «цветку», этому шедевру инженерной мысли (цветок из бетона — сами подумайте!), Чикаев не дремал. Он добился, пока суд да дело, права разместить в ножке шара раздевалку техсостава нового объединенного участка техобслуживания. Итак, первый этаж заняли шкафчики, и еще осталась комната для любимого чикаевского детища — центральной диспетчерской. (Кое-что он позаимствовал за рубежом, где как-то побывал в составе делегации авиаработников.)
Кстати, о цветах!
Раньше, до объединения цехов, все строения участка обслуживания самолетов размещались в лесу, подальше от глаз начальства. Командование участка добилось ремонта помещений, строительства душевой, проложило асфальтовые дорожки, которые в авиационном народе, кстати сказать, назвали именами техников, известных своими «художествами». Техники и инженеры освоили в совершенстве самолет и готовые машины вовремя подавали на перрон, к «цветку». А еще личный состав цеха имел и некоторый досуг во второй половине дня. И летними вечерами, после работы, каждая мойщица, каждый второй техник и третий инженер везли домой ландыши и по три-четыре зеленых гигиенических пакета с грибами. И вот реализация идей Чикаева: объединение цехов и переход в каменный «цветок» на бетонке. Говорят, кто-то подбивал написать коллективную жалобу, и жалоба даже была как будто составлена. Однако не нашлось охотников подписывать ее. И, как бы в ответ на нежелательные действия Чикаева, подскочило количество задержек вылетов. И на каждую находилось вполне вразумительно составленное оправдание и «объективные» причины. В верхах недоумевали. Как же так? А что ж все расчеты? Липа?
Техсостав вспоминал здоровую жизнь в счастливом экологическом единстве с природой и тихие сельские радости от сбора грибов, земляники и малины. Чикаев со дня на день ждал грозы.
В ресторанном разговоре с Термоядерным Чикаев, прикидываясь непринужденным и улыбчивым, держал ухо востро. И из непринужденного, в теплой дружественной обстановке разговора узнал о сборе дикоросов. Сведений этих он по вполне понятным причинам не мог выудить даже от мойщиц, главных поставщиков информации. Он пришел в бешенство.
Кстати, каждая мойщица могла бы в любое время года попотчевать гостя грибами, а также малиновым и земляничным вареньем. Вообще лес у аэродрома мог бы прокормить и когда-то подкармливал все близлежащие деревни. А теперь там, где еще недавно шумела непроходимая чаща, сверкал стеклом и алюминием аэровокзал. Вернемся, однако, к дикоросам.
Будущий историк аэродрома вряд ли сможет иметь подспорье своему семейному бюджету за счет даров леса и потому вряд ли поймет причины недовольства техсостава участка. Чикаеву, кстати, недавно было предъявлено обвинение в засорении рек, и он выложил из своего кармана штраф — двадцать рублей, но впоследствии удалось спихнуть всю вину на самих же обвинителей: дренажные сооружения оказались в плохом состоянии, фильтры забиты, и все нефтепродукты выбивало через колодцы на траву. А ведь три года назад в реке ловили еще рыбку на удочку.