Наконец все разошлись. Я облегченно вздохнул.
Она взяла своей маленькой рукой большой ключ и подошла ко мне с улыбкой, которую я назвал бы деланно-виноватой. Я поднялся. Она приблизилась ко мне, пожалуй, слишком близко и слегка запрокинула голову. Я увидел ее смеющиеся, хитроватые, «всепонимающие» глаза. Мне показалось, что эти глаза приблизились ко мне отдельно от лица. Я смущенно отвел взгляд. Она, по-видимому, и это мое смущение истолковала как-то по-своему.
— Ну, как у тебя на работе? — спросила она, продолжая улыбаться, потом «беспомощно», «по-женски» протянула руку и поглядела на меня с фальшивой мольбой. Ну что? Что я должен делать? Взять ее руки в свои? С какой стати? А не ломает ли она комедию?
— Да, собственно, рассказывать-то нечего, — проговорил я довольно бодрым тоном, стараясь уйти в пустой разговор, — закончил с грехом пополам институт. Теперь аэродром. Ничего героического. Летать на спортивном самолете, как в институте, несолидно. Да и времени нет.
— Я очень рада за тебя. Авиация — удел мужественных и ответственных людей. Думаю, ты был самым способным в студии, правда, тебе не хватало, как и всем, образованности. Но я надеюсь, ты будешь писать.
Последнее она произнесла вкрадчиво, с непонятным намеком, словно имела в виду что-то постельное.
— Не знаю. Да и некогда, — сказал я, отодвигаясь, и, чтоб оправдать свое отступление, взял дверь на себя и подождал, когда она выйдет.
— А как ты относишься к работе?
— Она меня не устраивает. Может, оттого, что не влез в дело по-настоящему. И… тонкость…
— Тонкость? — Люция Львовна оживилась. Она свою беспардонность, непонимание самых простых вещей и десятки бессмысленных вопросов называла «профессиональным писательским любопытством».
— Да нет, ничего особенного. Я ведь поступал в летное.
— А я собираюсь написать книжку про летчиков, про аэродром.
— Да? — удивился я до неприличия.
Она стала нарочито неловко вставлять в замочную скважину ключ, искоса, с мнимо смущенной улыбкой поглядывая на меня.
— Дайте, — сказал я.
На улице я окончательно пришел в себя и никак не мог понять, что это на меня накатило. Без возраста, зубы в помаде, непонимающая, «образованная», Поль Верлен, Малармэ, хухры-мухры.
Солнце уже клонилось к западу, кое-где зажглись огни.
— Ты был способнее Рыбина. Помнишь, у тебя была сказка про людоеда? Может, тебе не хватает встряски? Знаешь, писателю необходимо потрясение. Без потрясения ничего не выйдет настоящего.
— Может, попробуете? — спросил я, глупо ухмыляясь.
— Зачем ты все понимаешь так буквально? — обиделась она.
Теперь я жалел, что встретился с ней. Сейчас найду повод и… Там за углом часы…
— А знаешь, Витя, поехали ко мне, — сказала она, — на улице разве поговоришь? Шумно, дымно, как в преисподней. Резину жгут.
— Да, да, резину, — согласился я, — автомобильную покрышку. Кретинство какое-то! Может, взять вина?
— Вина? — Люция Львовна задумалась, вспоминая, что это слово может обозначать, и вдруг хитро улыбнулась, будто не только вспомнила значение слова, но и раскрыла мои козни и погрозила пальцем.
— Да нет, я так, — пробормотал я, желая показать, что нет у меня никакого коварного умысла.
И я и она изо всех сил пытались соблюсти внешнее приличие. И я и она, пожалуй, допускали возможность «лишнего», но она никогда в этом не сознается и будет считать, что все дальнейшее случилось непреднамеренно, неожиданно. Она умела обманывать себя, как всякая настоящая женщина. Теперь мне кажется, что я был просто игрушкой в ее руках. Она видела меня насквозь.
Мимо проходило такси, и я удачно поймал его.
— Ну что ты, Виктор! — с упреком проговорила Люция Львовна, забираясь, однако, в машину. — Это ни к чему. Барство!
У нее задралось на коленях платье, она смущенно одернула подол, слегка опустила голову, покраснела и стала похожа на девочку. По крайней мере, ей, наверное, самой показалось, что она стала похожа на девочку. Сейчас я думаю, все это кривляние чистейшей воды.
— А как у вас дела? — спросил я тем бодрым и жизнерадостным тоном, который считается признаком глупости.
— Сотрудничаю в журнале. Езжу по командировкам. Была в тайге и даже привезла медвежью шкуру, — сейчас увидишь, — заговорила она, глядя на затылок шофера, чье присутствие придало нашему разговору «бодрость».
— Вступила, — продолжала она, — в профсоюз литераторов и вот думаю написать книжку об авиации. Но для этого надо поработать где-нибудь… Ну хотя бы секретарем у какого-нибудь командира или политработника. Ты, может, слышал об идее Горького — создать истории заводов и фабрик? Ну вот меня и устроили создавать широкое эпическое полотно, — она хихикнула. — Как у тебя? Расскажи поподробнее.
— Хвастаться нечем. С Иржениным мы теперь на разных полюсах…
Люция Львовна глядела на меня во все глаза, будто я говорил что-то необыкновенно интересное.
— Не женился еще? — спросила она игривым тоном.
— Нет… Ну вот я и подумал, что забегу к вам и покажу рассказик. Мне его вернули.
— Я, конечно, никаких смягчающих слов говорить не буду, — сказала она твердо, — литература есть литература.
«Как сильно влияет на разговор двух человек присутствие третьего», — подумал я, глядя на затылок шофера.
…Она занимала маленькую комнату, из единственного окна которой можно было видеть только кирпичную красную стену соседнего дома («Наши окна друг на друга смотрят вечером и днем» — песня). Из раскрытого, уже освещенного окна напротив доносились приглушенные расстоянием и двойной рамой звуки рояля и был виден человек, который корчился от музыки. Люция Львовна сказала:
— Ешь апельсины.
— Часто этот малый бренчит? — спросил я.
— По нескольку часов в день. У меня есть вино.
— Тоже неплохо.
— Распечатай. Это мужское дело.
Она села на диван, покрытый медвежьей шкурой, сбросила туфли и подобрала под себя ноги. Ее круглые, как два гладких шара, колени наполовину утонули в шерсти. Я открыл бутылку — «мужское дело!». Люция Львовна провела рукой по шкуре, обращая на нее мое внимание и одновременно как бы приглашая присесть рядом. После нескольких рюмок она «загрустила». Она была в шерстяном платье брусничного цвета, обтягивающем ее крепенькое тело. Я увидел слегка полинявшие подмышки и почувствовал слабый запах женского пота.
— Мои рассказы никто не печатает, — сказала она, — вполне хорошие рассказы. Гораздо лучше тех, что печатают теперь. И вот пишу всякую чепуху, за которую платят. Жить-то надо.
— А это кто? — спросил я, показывая на портрет лысого бледного человека с большими упрекающими глазами.
— Папа. Он погиб.
Лицо мне показалось знакомым.
«Чепуха, как бы я мог знать его? Просто он мне напомнил Михаила Петровича, моего бледнолицего начальника».
— У меня мать погибла в войну, — сказал я и нахмурился, чувствуя, что зря заговорил об этом.
Мне вдруг показалось, что тело Люции Львовны стало, раскачиваясь в такт музыке, подбираться ко мне. И я услышал стук своего сердца и как бы видел пианиста, который перегибался в поясе, словно ему сунули «под дых».
— Что с тобой? — прошептала Люция Львовна, слегка приподняв руку, словно желая защитить меня.
Только потом я узнал, что женщина может перемещать любую часть своего тела в пространстве по точному адресу, а потом, если надо, вдруг сделать удивленное лицо оскорбленной добродетели, а то и влепить пощечину.
— Что? Что? — прошептала она испуганно. — Что-нибудь случилось? Что с тобой?
Она медленно протянула руку, словно желая меня спасти. Я слишком поздно узнал, как нас «спасают» женщины. Ее отделившиеся от лица глаза наполнились состраданием.
— Что? — прошептала она, задыхаясь от желания во что бы то ни стало спасти меня, и осторожно, «защищая», коснулась моей головы. Ее колени, утонувшие в медвежьей шерсти, задвигались — она как будто ползла на коленях ко мне, — и я, задохнувшись, упал на нее и уткнулся ей под мышку. Ну конечно, я ее неправильно понял. Меня просто ввели в заблуждение ее манеры. Мы всегда неправильно понимаем женщин.
Разочарование, отвращение к себе, стыд, страх… Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда! Лгуны! Мне хотелось умереть. Мужская школа, армия, мужской институт, разнузданное воображение, страх перед женщиной, неверие в себя, гипсовые бабы в бюстгальтерах и с веслами в руках, ханжество отца… И вот… Кретинство какое-то! Нелепость. Хотелось задушить ее. Но в следующее мгновение меня уже мучило любопытство. «Бот она какая — первая любовь» — песня. «В авиации мужественные и ответственные люди» — цитата. Ведь я взрослый, я давно институт закончил. Старая ведьма! Я ненавидел и ее и себя.
Она надела халат и весело поглядела на меня.
— Что с тобой? — спросила она. — Что с тобой, милый?
Она взъерошила мне волосы.
— Ничего, — ответил я.
— Ты такой молчаливый. Что с тобой? Скажи. Будь со мной откровенен.
— Что говорить?
— И вид какой-то испуганный.
— Да, пожалуй…
И вдруг она как будто что-то сообразила.
— Ты… ты бывал с кем-нибудь близок?
— Еще бы! — соврал я, проклиная и ее и себя.
Люция Львовна заулыбалась и снова взъерошила мне волосы.
Потом я шел по узким улицам старой Москвы, которые всегда так любил, и бормотал себе под нос:
— Дурак! Дурак!
И чуть не ревел. Если б, уходя, я задушил ее, мне было бы легче.
Я вспомнил, как, прощаясь, она обняла меня и я увидел ее в высоком зеркале со спины, в коротком халате, босиком. Она все приподнималась и приподнималась, и халат задирался все выше, показывая ее полные белые ноги. Я вспомнил ее большую — из-за прически — голову с жесткими, как проволока, волосами. И увидел свое испуганное покрасневшее лицо высоко над ее головой. И вдруг это лицо моего напуганного двойника независимо от меня скорчило дьявольскую рожу, оскалилось и озорно подмигнуло мне. Это было так неожиданно, что я хмыкнул и тут же готовый вырваться наружу неуместный смех — Люция Львовна вздрогнула — замаскировал покашливанием. Кретинство какое-то!