Росанов открыл кран — вода пошла тонкой струйкой.
«Бочка — это запас», — догадался он.
По краю ковшика бегал рыжий таракан. Вот он сделал один круг, пошел на второй, но, наверное, почувствовал, что этак можно бегать до второго пришествия. Пополз вниз, обежал круглое дно и очутился наверху, на срезе. Побежал по краю, сунулся в воду — опять не то — и недоуменно остановился, шевеля усами и размышляя, что делать.
Ручка была приклепана к середине чаши, и попасть на нее для таракана было мудрено: тут соображать надо.
«Но это, пожалуй, единственный для него шанс, — подумал Росанов, — по ручке можно доползти до моей руки, и я его сдую на пол. Не стану же я его давить на руке. А на полу деревянная решетка, и темно».
И вдруг до Росанова дошло: таракан и понятия не имеет о существовании человечества.
«Может, и мы в некотором роде тараканы?» — подумал он.
Таракан все бегал. Росанов поднял голову — запыленная голая лампочка была под защитой проволочного каркаса. Это, наверное, чтобы кто-нибудь не разбил ее, если появится такое желание.
«А в такую погоду и не то еще можно учудить», — подумал он и вспомнил, что какого-то диспетчера АДС ударили графином, и увидел разбитый графин в урне.
«Вот этим графином», — догадался он.
А таракан, не отыскав более разумного выхода, все делал и делал свои бессмысленные круги и, наверное, недоумевал, что же это такое получается.
«У него нет шанса… Однако, есть! Есть, черт подери! — Росанов обрадовался. — Он должен прыгнуть вниз! Зажмуриться и прыгнуть. Внизу он уже вне опасности, там он на свободе. Но он не хочет прыгать. Он боится, хотя для него это совсем неопасно. Ну, зажмурь свои голубые глазки и прыгай, дурачок! Не будь трусом! Не будь как Росанов».
Ковшик медленно наполнялся водой.
«Ну, прыгай! — советовал Росанов. — На господа не рассчитывай. Рассчитывай на свои силы и свой разум».
Таракан не прыгал. И тогда Росанов сдул его.
«Ладно, беги, дорогой товарищ. Вот бы меня еще кто-нибудь сдул, как я тебя».
Он вылил воду в рукомойник. Воду надо экономить. А вода здесь кругом. Только замерзшая. Ткни лопатой — и под слоем травы и мха вечный лед.
Чуть свет он поднял своих техников.
«Ну а как на них воздействовать? — спросил он себя. — Тут аэросаней нет».
— Сегодня надо произвести демонтаж двигателя, — сказал он, — и содрать его к чертям!
Он был бодр и даже весел, зная, что работы впереди по горло, пустой беготни по начальству и складам — еще больше, и, следовательно, думать вообще не придется, а когда ни о чем таком не думаешь и живешь только настоящим, жизнь бывает вполне сносной.
— Не успеем, — сказал один техник.
— Успеете.
Росанов подумал, что лезть в душу к своим «орлам» нет никакого смысла: общаться с ними только до пятнадцатого октября.
— Впрочем, — добавил он, — если не хотите уложиться, можно поработать и до тридцатого. Мне как-то все равно. Можно и до тридцать первого и тридцать второго. Дело добровольное. Я никому на мозг не давлю.
Все промолчали, только один слегка осклабился на тридцать второе число.
Небо едва синело на востоке. Летела пыль.
— Сейчас подготовим рабочее место, — сказал Росанов уже на улице, — потом двое займутся демонтажом, а двое пойдут в столовую. Потом поменяетесь. А я пойду выколачивать спирт для статической системы и выполнения регламента по замене двигатели. Ясно? Впрочем, могу и гайки покрутить. Это я тоже умею. Учили.
Техники как будто оживились и вразнобой ответили, что гайки они сами покрутят и вообще можно успеть до пятнадцатого. Вот только погода уж больно паршивая. Холодно. Если торчать на движке весь день и плюс полночи, можно и дуба врезать. И вообще проливка статики после длительной стоянки самолета есть важнейшее на данном этапе дело. А главное в нашем деле — безопасность полетов.
— Ладно, все ясно, — перебил Росанов, — демагогию потом будем разводить, а пока законсервируем снимаемый движок.
Через два часа двигатель был запущен, законсервирован, и Росанов собрался идти выколачивать спирт на проливку. Техники сливали отработанное черное масло, одновременно подкатывали стремянки, прожектор, «печку», устанавливали брезентовый щит от ветра.
— Кто в столовую? Идите, — сказал Росанов, когда начали демонтаж.
— А ты, инженер, иди насчет статики, — сказал техник, который Росанову сразу показался выдающимся борцом за безопасность полетов.
«Сейчас заговорит о том, чтобы я не волновался, и все будет в порядке», — подумал он.
— Ты, инженер, за вас не волнуйся. Мы сделаем все в наилучшем виде, как в лучших домах Парижа сделаем. До пятнадцатого отгоняем движок… Как в Париже.
«Ну, с «парижанином» все ясно», — подумал Росанов.
«В самом деле, содрать двигатель — дело нехитрое. Главное — навесить и не перепутать коммуникаций при монтаже. После проливки статики».
«Парижанина» звали Букин. Впрочем, это Росанову было неинтересно, Букин он или кто еще.
Наступила ночь, когда двигатель был наконец снят. Техники добрались до гостиницы. Никто не умывался. Бортмеханик Войтин уже приготовил ужин и развел спирт. Техники были черные как негры.
— Молодцы! — сказал Росанов. — По двести граммов на проливку статики — и спать!
Все поглядели на него без улыбок: не понравилась его командирская манера говорить и решать, по скольку граммов надо на проливку. Вряд ли кто мог догадаться, что своей болтовней и «командирством» он старается заглушить какой-то внутренний голос. Из этого можно лишний раз заключить, как мало мы знаем друг друга.
— Работа не для белого человека, — сказал один техник.
— А кто тебе сказал, что ты белый? Поглядись в зеркало, — сказал другой. Все невесело засмеялись.
Наконец пошел снег. Под невидимыми в темноте тарелками абажуров на уличных фонарях косо летели снежинки. Днем Росанов видел на льду залива крохотные фигурки конькобежцев. Еще он поглядел на столовую и футбольное поле и вспомнил рассказ Ирженина «Смерть на футбольном поле».
Техники, да и он сам, возвращаясь ночью с работы, залезали под одеяла и сперва «отходили». Потом ужинали.
Росанов прикинул, что до пятнадцатого числа не уложиться: технички молодые, необстрелянные, избалованные, переработать боятся, движок меняют впервые, и то, что опытный техник успел бы за день, они успеют за три. И к тому же любитель проливки Букин, как и предполагалось, «забастовал».
Вечером, когда техники «отходили» под одеялами, Букин заявил, что уродоваться не обязан и на премию ему плевать, главное — здоровье!
— Я вас отстраняю от работы, — сказал Росанов, — я понимаю, что вы не обязаны. А рапорт передам уже в Москве.
— За что?
— За нарушение трудовой дисциплины.
— А сам?
Росанов едва сдержался.
— Объясните этому… что он не прав, — отнесся Росанов к техникам и пошел в свой номер.
Пятнадцатого числа была пятница. Монтаж двигателя закончен не был. Времени, если работать такими темпами, — то одного нет, то другого, — требовалось еще дня полтора. Росанов, однако, дал радиограмму: «Двигатель установлен ждем экипаж облета Росанов».
Телеграмму он давал, само собой, не без сомнения. Но он рассчитал, что РД, данное утром, в одиннадцать часов, придет вечером, когда начальство разъедется ее домам. Тут надо еще учитывать и разницу во времени — семь часов, которая в «нашу пользу». Суббота и воскресенье — святые дни. Если экипаж соберут в понедельник, то во вторник можно будет произвести контрольный облет. Ко вторнику двигатель будет готов, если, разумеется, не произойдет чего-нибудь неожиданного. Ну а если произойдет, то… Хуже всего, если экипаж прибудет в субботу.
Спускаясь к аэродрому, он поглядел на небо. Восток разгорался; идущие под уклон, к горизонту, облака, озаряясь снизу красным светом — было видно, как они изрыты, — едва отступали от льда замерзшего залива. Лед казался лиловым, в огненной чешуе. Вдали дрожали огни морского порта. Отсюда чудилось, что там какая-то иная жизнь, красивая, в мерцающих блестках. В красноту неба темными силуэтами вмерзли дома и черные столбы с фонарями ярче неба. Далеко внизу пламенели алые, цвета неба самолеты.
— Позавтракаем в буфете, — сказал Росанов.
— Чего там! — захорохорился Букин. — Все равно уже шестнадцатое. Куда спешить?
— Вы, товарищ Букин, можете не спешить, к самолету я вас не подпущу.
Букин обиделся.
— Все равно я буду работать! — сказал он твердо и даже с энтузиазмом.
— Сомневаюсь.
Бригада молча позавтракала в буфете аэровокзала с нарисованными на стенах белыми медведями, оленьими упряжками и румяными, оптимистичными якутами.
— Если сегодня отгоняем двигатели, — сказал Росанов, — сделаю сюрприз.
— Какой? — спросил Букин.
— Вы можете отдыхать, месье Букин, вы свое получите в Москве.
— Арбуз в задницу?
— Нет, ананас.
Букин изобразил страдание, а на самом деле с трудом удерживал смех. Техники поглядывали на Росанова как-то неодобрительно: осуждали его чрезмерную строгость.
Росанов глянул на Букина — толстая добродушно-нахальная рожа, вечно «под мухой» за чужой счет, за него работают, кроме футбола, выпивки и баб, ничем не интересуется, одним словом, хороший человек, и все на его стороне.
«Да, у нас не соскучишься», — подумал Росанов.
Техники молчали и хмурились, словно было им непонятно, чего это инженер вдруг взъелся на Букина.
К вечеру двигатель был опробован, и Росанов обнародовал «сюрприз» — копию телеграммы от пятнадцатого, что самолет к облету готов.
— Ура! — первым закричал Букин, потирая руки. — Оказывается, ты, инженер, хороший человек, грамотный.
— Радоваться будете в Москве, месье Букин, — обрезал его Росанов.
Он пошел в свой номер и лег спать, заранее пугаясь безделья, но пришли техники и пригласили его играть в «храп» — аэрофлотовскую карточную игру, не требующую умственного напряжения. И Росанов пошел.
— Где Букин? — спросил он, медленно выдавливая одну карту из-под другой.