— У местных ребят гудит.
— Не совестно ему гудеть за их счет уж и не знаю какой месяц?
— Прости его, инженер, — загалдели техники, — не пиши рапорта.
— Может, меня и в «храп» пригласили играть для дипломатических переговоров? — засмеялся Росанов.
В это время в дверях и возник Букин собственной персоной, в шапке, надетой задом наперед.
— Хорош! — сказал Росанов. — Пошел самолеты обслуживать? Товарищи сопли морозят, а он гуляет за чужой счет. Прихлебатель. Глаза б мои тебя не видели!
Букин, наклонившись, уставился в карты Росанова. Он с трудом удерживал равновесие.
— Пас! — крикнул он.
— Не мешай, — отмахнулся Росанов.
— Храп! — заорал Букин. — Храп!
— Вист. Как ты можешь теперь глядеть в глаза своим товарищам? — Росанов понимал, что берет тон учительницы младших классов, и чувствовал свое полное бессилие. Букин был неуязвим. — Не мешай. Сейчас я не на работе и не начальник — я лицо частное. Учти это.
Пошел следующий кон.
— Пас! — крикнул Букин, хотя Росанову пришла игра на «Аэрофлот» — туз и шестерка.
«Его даже бить как-то неловко», — подумал он и объявил «Аэрофлот».
Букин постоял, покачался, «подумал» и запел, показывая на Росанова и подмигивая: «Зачем вы, девушки, красивых любите? Непостоянная у них любовь».
Потом выхватил из внутреннего кармана бутылку «Портвейн-777» и графским жестом выставил на стол.
— Инженер, прости его, — снова загалдели техники.
Росанов невесело улыбнулся:
— Ладно. В России всегда хорошо жилось придуркам. А получишь премию за трудовые подвиги, веди на нее всю бригаду в ресторан.
— Спасибо, инженер, — сказал Букин, — ты хороший человек. И тебя приглашаю!
Он хлопнул Росанова по плечу.
— Ты мне и здесь осточертел.
«Хорош я был, читая ему мораль о товариществе, — ухмыльнулся Росанов, — на него и злиться невозможно. Вот у кого надо учиться жить. Ну прямо даос!»
Каждый день он бегал на почту, писем не было. Женщина на почте уже запомнила его и, не спрашивая документа и не глядя в ящик, говорила:
— Пишут.
Как-то он встретился с Максимом:
— Что-то из дому не пишут.
— Это ничего, — успокоил тот, — там просто ждут тебя со дня на день.
«Наверное, Люция Львовна написала очередное письмо, а Нина вскрыла его. Тут и ей не сразу сообразить, что делать. Потому и молчит», — думал Росанов.
— Иван Ильич здесь?
— Да, живет в седьмом номере. Заходи ко мне — без церемоний. Дверь всегда открыта.
Росанов подошел к зеркалу и только тут; вспомнил, что не брился несколько дней.
«Его некрасивое лицо украшали мерзкие усики», — правел он цитату. Потом оделся и пошел в магазин. Он, собственно, не знал, зачем ему в магазин.
Не раздеваясь, прямо в меховой куртке, не снимая шапки и сапог, с папиросой в зубах, он повалился на койку и, с отвращением затягиваясь дымом, бормотал вслух:
— Тошно! Как тошно! Где же шанс? Куда прыгать? И дышится трудно, наверное, из-за неудобной позы.
За окном завыла собака.
По форточке что-то застучало, как настенные часы, но это были явно не часы. Уже несколько дней он собирался поглядеть, что там, да всякий раз забывал. И лень было. Не до того. Тик-так, тик-так!
Наступила ночь. Он так и продолжал валяться. Потом слетка приподнял голову, и ему показалось, что кто-то заглядывает в окно, приставив ладони к лицу. И вдруг это лицо озорно улыбнулось и как будто подмигнуло — Росанов, вздрогнул.
«Чепуха — второй этаж, — подумал он и хотел было погасить свет и убедиться, что нет никакого лица, но ему почему-то сделалось страшно при одной только мысли остаться в темноте. Темноту теперь — так он представил — должна заполнять черная, скрипящая на зубах пыль и еще что-то крутящееся с бешеной скоростью, как шпиндели станков.
Конечно, он понимал, что все это самообман. Но продолжал выдумывать «ужасы».
Он поднялся, повесил куртку и вышел в коридор. Его тяжелые сапоги загремели по линолеуму, и вдруг совсем рядом, в темноте коридора, раздался стон. Росанов испуганно повернулся — в тени стояла не замеченная ранее женщина. Ее щека была повязана красным.
«Притворяется! — догадался он. — И у нее совсем не болит зуб. Дурачится».
Он смущенно кашлянул и добрел до умывальника. Отвернул кран — воды не было. Он снял с крючка ковшик и внимательно осмотрел его — нет ли тараканов. Потом жадно напился ржавой «про запас» воды из бочки и пошел к себе, глядя на свою все удлиняющуюся тень на линолеуме. Женщина исчезла. Куда исчезла? Ведь здесь, на этаже, нет женских номеров.
Подойдя к своей двери, он увидел в дырке, оставленной от старого замка, что-то ярко-красное и нерешительно остановился.
«Как же это так могло произойти? — недоуменно пожал он плечами. — Не может этого быть!»
Ему показалось, что вся комната наполнена теперь чем-то светящимся, красным и вязким, и если открыть дверь, то это красное хлынет на него и задушит. Зальет, как муху смолой. Он вспомнил красную изнутри телефонную будку на даче Ирженина и Любу. Потом опять муху в янтаре.
Он рванул на себя дверь и, шагнув, сбил стул — в комнате никого, на спинку упавшего стула был накинут красный, освещенный лампой свитер.
Потом он вставил ключ изнутри и думал закрыться, но ему вдруг показалось, что теперь в окно заглядывают сразу несколько улыбающихся лиц. И он решил не запираться, чтоб легче было выскочить в коридор в случае чего.
Он испуганно поглядел на окно — там была чернота, и луна походила на освещенный красным неоновым светом улыбающийся череп. Щелкнул выключателем — все исчезло — остался синий прямоугольник, расчерченный переплетами, и полосатые стекла, и луна. Самая обычная зимняя спокойная луна.
Он включил свет, задвинул портьеры, но между ними образовалась щель.
И вдруг где-то далеко послышалось ритмичное пощелкивание, как будто прилепляли и тут же отлепляли от гладкой доски замазку.
«Замазка или что-то на присосках, — подумал он, — а может, это шаги? Но почему подошвы прилипают? Как будто пол полит чем-то липким».
Шаги приближались.
«Что так медленно? Скорее бы уж! Берите меня! Тащите! Виноват! Я предал всех! Авиацию и… и… первую… эту…»
Шаги приближались.
И в последний момент он струсил. Он рванулся к двери и повернул ключ. Шаги гремели уже совсем рядом, заполняя весь мир. Росанов заткнул уши.
Шаги затихли. Росанов затаился. Удары собственного сердца оглушали его. И «некто» рванул дверь.
— Сейчас! Я иду, — сказал Росанов, поворачивая ключ.
Дверь раскрылась — в темноте коридора возник темнолицый, улыбающийся неестественно красивыми зубами бортмеханик Войтин.
— Ты что запираешься?
— А-а, тут посторонние шлялись по коридору и рвались, — соврал Росанов.
— Я тебя понял.
Войтин разделся, аккуратно сложил одежду и забрался под одеяло.
Глядя на Войтина, Росанов подумал: «Надо жить настоящим». В противовес этим непрочным рассуждениям о жизни настоящим хотелось, однако, думать о некоем спасительном будущем.
«Вот вам, товарищ Росанов, ад. Получите и распишитесь. Сумма прописью. Как товарищ Ирженин говорил: «Если сделаешь что-нибудь не так, то будет расплата».
Все спасительные мысли расползались, и лезло, как улыбающееся свиное рыло, «оно» — жизнь будущая. Почему свиное рыло? Почему «оно» улыбалось? Почему «оно» было довольно собой? И он вспомнил стихи из районной газеты, посвященные одной свинарке. О-о, это были прекрасные стихи пятидесятилетнего поэта!
Не найдутся лучше свиньи,
Чем у тетушки Аксиньи,
У Аксиньи Петуховой
Свиньи что твои коровы.
Раскурносы, как купчихи,
Плодоносят, как крольчихи.
Принесла она приплод
(Аксинья Петухова, что ли?)
Сразу двадцать круглых морд.
А Войтин уже храпел. На форточке что-то стучало.
Росанов надел брюки, рубашку и туфли, чтоб не слишком греметь сапожищами, и двинулся по коридору. Несколько раз измерил длину темного коридора шагами и внезапно остановился у двери седьмого номера. Из-под двери шел свет.
Плохо соображая, что делает, Росанов постучался.
— Да! — донесся, как из бочки, густейший бас Ивана Ильича.
Росанов вошел. Иван Ильич сидел на кровати и читал газету.
— Садись. Чего стоишь? — сказал он.
Росанов сел на табуретку.
Он чувствовал, что следовало бы объяснить причину столь позднего визита, но с него не требовали отчета, и потому сидел, уставившись в темное окно, где между занавесок видел собственное сдвоенное отражение в неровном стекле.
— Не спится? — спросил Иван Ильич.
— Не спится. Совесть загрызла. Схожу с ума. — Росанов опустил голову. — Не знаю, что делать, — заговорил он. — Больше не могу! Когда-то отпускали грехи… Искупление… Отпустите мне грехи!
Иван Ильич нахмурился. Его молчание показалось Росанову бесконечным.
— Как же я… это… ну, могу? — спросил он. — Сам во всяк час… э-э… ну, одним словом, не огребался от дурного…
— Нет, нет! — возразил Росанов. — Вы можете. Я это чувствую. Праведник ведь не тот, кто ходит в рясе, или как там оно называется, а чья жизнь светла и поучительна… Вы три дня тому или сколько — не помню, мальчишку вылечили. Это вы. И снег пошел, как вы сказали… Вы и Юру воскресили. Вы сказали: «А вдруг он жив». И он жив. Сейчас работает в ПДО. Вы своей жизнью достигли… этой… ясности. Если не вы, то кто ж другой?
Иван Ильич покрутил головой и невесело улыбнулся.
— Сам не знаешь, что речешь… Мальчишке… э-э… от укола, а снег — к перемене погоды осколок… короче… болит… Ну, когда нас сбили… в Витебской…
— Я вам не верю. Вы просто маскируетесь.
— Э-э, паря, ты совсем… того… Я неверующий… И водку пью… и партийный к тому же… Вообще-то верующий…
— Вот, вот, — обрадовался Росанов, — но при чем здесь вера? Вера — это не религиозность, а ощущение единства со… всем…
— Верующий в наш народ… Что он… не того… и пребудет вовеки… Есть в народе нравственное начало… Он — начало жизни и… и отец всех богов, бывших и будущих… Всё — люди. Всё — от людей. И бога придумал человек… Выходит, что и человек… ну… чего-то стоит… Выдумать такое. А-а?