— Все в сборе? — спросил он.
— Лучкина нет.
— Кто такой?
— Наш новый техник.
— А что с ним? Может, болен? Апраксин, вы страхделегат, узнайте.
— Сделаем, — отозвался Апраксин и что-то шепнул на ухо своему соседу — тот засмеялся.
— Лучкин, кажется, из четвертой смены?
— Оттуда, — согласился Апраксин.
— Сачок, — сказал Строгов, — гнать его надо.
Росанов пропустил это замечание мимо ушей и стал рассказывать о том, что было на совещании инженерного состава.
«Все должны все знать, — решил он, — человек не должен ощущать себя винтиком. В конце концов, какая разница между Чикаевым, и Дубовым, и Мишкиным? А вот поди ж, из-за ошибки Дубова Чикаев может покинуть свое место с легкостью необыкновенной».
Потом он продиктовал план работы на ночь и разобрал все дефекты.
— Есть вопросы?
Вопросов не было.
Строгов по старой памяти решил устроить свой микроразбор и властным жестом хозяина служебной собаки приказал бригаде остаться.
— Ну а коль вы затеяли еще один разбор, вместо того чтобы идти на матчасть, — сказал Росанов — техники насторожились, — то разберите такой технический случай: может ли произойти вынужденная, если отсечный клапан поставить вверх ногами? Вот он на схеме.
Он подошел к схеме масляной системы на стене.
— Что, что? — не понял Строгов.
— Поясняю. В воздухе, предположим, произошел отказ системы противообледенения винта — огненный круг и тому подобное…
— Ну?
— Что в этом случае делает экипаж?
— Включает первую очередь пожаротушения, — буркнул Строгов, чувствуя неладное.
— Совершенно верно. Такой случай все помнят. Помните? — Росанов улыбнулся заискивающе.
— Помню.
— На земле вы стали сливать масло, не буду говорить о других работах. Потом снимаете этот клапан. И ставите его вверх ногами. По ошибке. Вот он на схеме.
— Ну и что?
— Объясните бригаде, почему в этом случае через пятнадцать минут полета загорится табло «Минимальный остаток масла». Мы интересуемся.
Техники загалдели. Строгов покраснел: все-таки матчасть он знал — надо отдать ему должное.
— Экипаж производит вынужденную, а мы открываем капоты и обнаруживаем, что двигатель сухой снаружи. Разберите этот случай, чтоб каждый знал, — Росанов сделал серьезное лицо, — здесь не предусмотрена защита от дурака.
— Что ты хочешь этим сказать? — рассердился Строгов.
— Только одно, — Росанов улыбнулся, — не надо устраивать дополнительных разборов. Ведь вопросов не было. И надо, чтоб этот случай знали все техники. Хоть средь ночи разбуди, чтоб знали.
Когда все разошлись, Строгов вернулся и пошел на Росанова с таким решительным видом, будто собрался драться.
— Что? — спросил Росанов слабым голосом. — Я вас слушаю.
— Ты чего выставил меня дурачком перед сменой?
— Глупый вопрос. Вы меня выставили дурачком перед всем Аэрофлотом. Где-нибудь в Норильске — в каждом городе есть у меня однокашники — читали приказ и потешались: во инженер дурак — самолет выпустил без масла. А не стоит ли вам перебраться в другую смену?
— Ни за что! — выпалил Строгов.
— Зачем нам тратить свои силы на внутреннюю борьбу? Пусть эти силы принадлежат общему делу. Как?
— Ни за что! — повторил Строгов.
Росанов вышел на перрон.
Показался озабоченный Мухин. Вряд ли эта озабоченность не оставляла его мозг свободным для размышлений о запчастях к «Москвичу». Он нес дюралевый ящик, в котором погромыхивал инструмент.
— Можно вас на минуту? — попросил Росанов.
— Слушаю-с!
В глазах Мухина он увидел звездное сияние.
— Как решили с буксировкой, Петр Васильевич?
— Может, Апраксина? — предложил Мухин.
— Можно и его, но он, как мне кажется, одиночка. Не организатор. У него нет организаторских способностей…
— Пожалуй, так…
— А вы бы не согласились занять этот пост? Вы на этом месте принесете пользы больше, чем Апраксин.
Мухин задумался: ему было приятно сравнение с асом Апраксиным, который мог и блоху подковать.
— Вы ведь понимаете, что это не приказ, — продолжал Росанов, — если не понравится, вы свободны. Как?
Мухин думал, сдвинув свои белесые брови.
Росанов добавил ни к селу ни к городу:
— Наше дело общее.
И это показалось Мухину самым убедительным. Он кивнул.
— Спасибо, — искренне поблагодарил его Росанов.
Он подумал, что Мухин занял этот пост не из-за десяти процентов надбавки, а из самых высоких побуждений. И потому будет работать не за страх, а за совесть.
— Так это, выходит, Строгов устроил вынужденную, — сказал Мухин.
Росанов скромно улыбнулся.
— А ведь, — Мухин покрутил головой, — всех учит жить.
— Апраксин! — позвал Росанов проходящего мимо техника — тот остановился и поставил ящик с инструментом.
— Слушаю.
— Володя, предыдущая смена никак не могла отвернуть пробку термопатрона. Они уж и грани запиливали, и ручными тисочками подлезали — все напрасно. А в кафе, я видел, сидит начальник той смены, кофе пьет. Не положить ли ему на стол эту пробку?
— Попробую.
— Что с Лучкиным?
— Пришел. Переодевается. — Апраксин умел не высказываться.
И тут появился Лучкин.
На чей-то вкус он мог бы показаться красивым мальчиком: ходил грудкой вперед, глядел смело и насмешливо. («У него был тонкий ироничный ум».) Он был, похоже, неплохим мальчиком, добреньким, но избалованным. Лучкин любил красивые вещи и в угоду красоте терпел порой неудобства, как модница. У него, к примеру, был кожаный портсигар под пачку «Примы», и он курил «Приму» из-за того, что таких красивых портсигаров под другие сигареты не существовало в продаже. Он вытаскивал портсигар с нежностью. Его пальцы чуть ли не ласкали кожу. И Росанов, глянув на его руки с грязными ногтями, вспомнил ни с того ни с сего чьи-то стихи: «Целует клавиши прелестная рука».
Не успел он и рта раскрыть, как Лучкин опередил его.
— Виктор Иванович, мне с вами надо поговорить по очень серьезному личному вопросу. Зная, что вы человек битый и грамотный… И на Севере бывали… И все такое… И понимаете…
— Что стряслось? — Росанов почувствовал опасность поддаться на явную лесть.
«Выгнать его к черту! — подумал он. — Его и Строгова. Похоже, что этот красавец под мухой».
Прошли в вагончик, уселись на лавки.
Лучкин нахмурился (он уже не выглядел этаким насмешливым молодцом) и вдруг схватился за голову. Наверное, вопрос и в самом деле был серьезным. Наверное, он уже расхотел говорить, понимая, что начальник не такой и грамотный и битый. Но ведь все равно придется объяснять причину опоздания.
Лучкин наклонил голову, словно заснул, потом тряхнул кудрями, будто просыпаясь, и уставился на Росанова желтыми отчаянными глазами. Куда только девались его насмешливость и смелость!
— Как бы вы поступили, — начал он страстно, как в пьесе, — как бы вы… — и замолк.
— Дай закурить, — попросил Росанов, чтобы как-то скрыть нарастающее раздражение: время-то идет.
Лучкин вытащил портсигар с «Примой». («Целует клавиши прелестная рука» — цитата.)
— Спасибо, — сказал Росанов.
— Что бы вы стали делать в такой обстановке? Вот человек. У него двадцать первого свадьба… Могут ему помешать?
— Зачем? — пожал плечами Росанов. — Пусть себе женится, коли охота. — Он был разочарован.
— Нет, не так. У него уже есть сынишка четырех месяцев.
— Не от невесты, разумеется? — заинтересовался Росанов.
— Естественно, не от нее.
— Веселенькое положеньице!
— Чего ж здесь веселенького? — надулся Лучкин, понимая слова в их буквальном значении. — «Веселенькое»! — повторил он и покрутил головой. — «Веселенькое»! Ха-ха! — Он поглядел на Росанова с ненавистью.
— А ты уверен, что ребенок твой? Может, от другого? — спросил Росанов.
— Я с ней и был-то всего раза два. А потом какая-то экспертиза, какие-то «плюсы» и «минусы»… Я в этих «плюсах-минусах» ничего не соображаю. Вот этими «плюсами» они и определили, что отец ребенка я. Мамаша его подает на суд. Суд завтра. Что они могут мне присудить?
— Честно говоря, не ведаю. Я законов этих не читал. Но знаю, у нас закон всегда на страже интересов матери и ребенка…
— Стыдно сказать… Но ведь мамаша-то страшна, как атомная война… Еле свой зад таскает.
— Чего ж ты тогда, если не было никаких чувств? А-а? И сколько ж ей лет?
— Сейчас девятнадцать. А тогда и восемнадцати не было. Значит, изнасилование? Она, значит, указница? А я-то что? Была компания. Ну выпили, конечно, ну я и оказался с ней в одной комнате. Мало ли чего бывает? Правда ведь?
Росанов сейчас презирал Лучкина.
— Жениться могут присудить, — сказал он.
— Ну уж это ты, Витя, брось!
— Может, алименты?
— Но свадьбу они не имеют права расстроить! — сказал Лучкин страстно и тряхнул кудрями. — Свадьбу с другой, с настоящей.
— Ну а эта другая, настоящая знает о «мамаше»?
— Нет.
— Интересно, как она к этому отнесется? Не пошлет ли она жениха… бабочек ловить?
— Мне лишь бы свадьбу не расстроили. А потом я свою жену постепенно подготовлю.
— Она это узнает тут же.
— Как?
— Если тебе припишут алименты, то узнает сразу.
— Какая ей разница, сколько я получаю? Сколько принес, столько и бери.
— Ну, если она такая… Если жить на папины…
— Она такая… И потом… потом у меня смягчающие обстоятельства. Мои родители были за границей, и я оставался без присмотра. Я три года жил без присмотра.
— Сколько ж тебе лет?
— Двадцать три.
— Не проходит, — возразил Росанов, — при чем здесь родители? Вот если б тебе было… три года…
— И я еще же должен истице говорить на суде «вы»! — Лучкин даже всхлипнул от негодования. — Встретил бы я ее в другом месте — в рыло бы, в рыло! «Вы»! А судья — красивая баба, лет тридцати. Вот бы за кем приударить. Но мне, конечно, не до того. А стыдно-то как! Если б ты знал, Витя! Если б знал!
Росанов сочувственно кивнул.