«Мало ли что бывает в нашей жизни, — подумал он не без некоторого удальства, — в конце концов, жизнь коротка… Ну да, коротка, а искусство, значит, вечно».
И тут он увидел Машу. Она улыбалась. В ней, по-видимому, был неиссякаемый запас радости, который не давал улыбке погаснуть.
— Здорово! — сказал Росанов. — Давай-ка твой мешок.
— Он нетяжелый.
— Тогда тем более, — заулыбался он, — обычно возвращаются осенью, а ты весной. Как это?
— План и прочее, — нехотя проговорила она, — доделки.
— Чего такси не взяла?
— Денег не хватило. У меня оставалось только на машину, а я соскучилась по Москве, каталась и не подрассчитала.
Он взял рюкзак.
— А ничего, тяжелый, — похвалил он.
— Ты моих писем, конечно, не получал, — сказала она, давая ему возможность благополучно соврать.
— Получал.
— Там, в поле, писем ждешь не так, как здесь… Приходит вертолет, ты бежишь, ждешь, когда выкрикнут твою фамилию… Ладно.
— Обидно, понимаешь, читать про всякие там закаты… Ну, всякое «Сырая тяжесть сапога, роса на карабине, кругом тайга, одна тайга, и ты посередине». Я вообще-то не люблю, когда мне рассказывают про какое-то путешествие в Боливию или Францию, сопровождаемую иллюстрациями и фотографическими доказательствами. Не люблю, когда про Лондон, Париж и Рио-де-Жанейро…
— Успокойся. Тайга — это не Рио-де-Жанейро.
Когда они подошли к подъезду и вызвали лифт, Маша сказала:
— Заходи вечером. Придут ребята.
— Не обещаю, — буркнул он. — Нужны мне твои ребята — землепроходцы, Харитоны Лаптевы, Семены Дежневы… Мне обидно, когда жизнь бесцветна, в гуле и дыму. Я неудачник, и завистник, и озлобленный, и недовольный, с недоразвитой душой. И никто меня не любит. Я плохой.
— Я тебя люблю с пятого класса.
— С любовью ре шутят, Маша.
— А я и не думаю шутить. Правда, приходи.
— Мария! — сказал он, дурачась и подвывая. — А ежели я оступлюсь в какую-то илистую грязную яму, и нарушатся все законы природы, и вода изменит свой удельный вес, и я буду тонуть, ты мне бросишь какую-нибудь, ну хоть фиолетовую, тряпку, чтобы я выбрался?
— Не тряпку, а руку.
Он улыбнулся, скорчил рожу, показывая, что шутит, и похлопал Машу по плечу — в этот момент ее лицо сделалось по-детски беззащитным, — и побежал кратчайшей дорогой к автобусу. Он опаздывал.
Он еле успел вовремя на работу. Влетев в диспетчерскую, упал в кресло, вытащил платок и вытер лоб.
— Жарко! — сообщил он, улыбаясь «обезоруживающе» добродушно-ехидной улыбкой.
Начальник смены Михаил Петрович, маленький, лысенький, но нестарый, с незагорающим лицом и большими черными глазами, медленно повернул к нему голову. В его глазах застыл немой укор.
— Что? — спросил Росанов, нахально рассматривая пушок («как у ощипанного цыпленка») над ушами своего начальника.
Михаил Петрович тяжело вздохнул и надел аэрофлотовский картуз.
— Что-нибудь случилось? — повторил Росанов.
Михаил Петрович выдержал паузу и тихо, со «значением» произнес:
— Ничего не случилось.
— Я подумал, что вы хотите что-нибудь сообщить.
«Ну отчего, Миша, ты никак не загоришь? И отчего ты глазами сверкаешь?» — подумал Росанов, пододвигая к себе журнал передачи неоконченных работ и план вылетов.
— Я ничего не хочу вам сообщать, — произнес Михаил Петрович. Он терпеть не мог Росанова.
«Ну отчего, Миша, у тебя руки всегда грязные и ногти поломанные? Ведь ни черта не делаешь руками. Ответь мне. Ну ответь».
Само собой, Михаил Петрович не мог ответить на этот волнующий Росанова вопрос.
Итак, Михаил Петрович сверкал глазами и заставлял техников играть в домино или мыть стремянки в ночные дежурства. Само собой, свинство спать ночью, когда есть работа. Это знает самый последний разгильдяй. Но что прикажете делать, если все самолеты технически готовы, вновь прилетающих нет и не предвидится и вообще туман пропитал землю на три метра вглубь? Михаил Петрович приказывал бодрствовать. Во время бодрствования можно было стучать в домино, читать регламент техобслуживания и дремать, но только сидя. Росанов терпеть не мог Михаила Петровича не только за порядки: глядя на него, он вспоминал фотографию лысого человека с упрекающими глазами.
Он стал выписывать бортовые номера.
…Всю смену он старался не попадаться на глаза Михаилу Петровичу. К счастью, на восточном секторе был самолет, на котором никак не запускался второй двигатель, потому матчасть считалась неисправной и ложилась черным пятном на весь участок. Предыдущая смена уже возилась с системой запуска, но не сумела найти причины дефекта. Росанов любил хитрые дефекты: когда ими занимаешься, можно не отвлекаться на чисто административные обязанности. На самолете он проторчал всю смену, отыскал причину отказа, запустил мотор и дал в ПДО[2] готовность, сняв таким образом черное пятно с участка.
Он не торопился на перрон, а пошел в квадрат — лавки, составленные квадратом, с железной бочкой посредине — покурить и записать по пунктам путь поиска причины дефекта. Вслед за прекрасным как мечта, глянцевитым и прогонистым лайнером сел довольно замызганный Ли-2 с когда-то красными, а ныне грязно-свекольными плоскостями и килем. Этот самолет затормозил где-то на середине полосы — хорошо сел, чисто — и как бы стыдливо, не желая появляться в виду стеклянного, сверкающего, словно подсвеченный аквариум, аэровокзала, свернул на рулежную дорожку к восточному сектору. В реве современного аэродрома казалось, что его воздушные винты крутятся бесшумно. И было во всем его облике что-то трогательное старомодное, подкатывалась ностальгия по старой авиации той эпохи рыцарства, когда на самолетах еще не было отхожего места и, следовательно, летали только мужественные люди.
Самолет скромно зарулил на сектор и остановился, раздумывая, куда отрулить. Росанов бросил зашипевший окурок в бочку с водой, настоянной на табаке, и побежал встречать самолет, так как перронная служба — заслуженные старички, — которой следовало бы заниматься расстановкой самолетов, сюда и носа не казала.
Росанов поднял руки и встал лицом против того места, куда следовало бы зайти самолету. И самолет послушно, и точно зарулил.
«С Севера, — подумал Росанов, взглядывая на бортовой номер, — покорял пятый океан, черт бы его побрал».
Двигатели взревели и вырубились. Из кабины высунулась лесенка с отполированными до блеска ступенями, медленно вышли люди в кожаных костюмах. Один — крупный, красивый старик со звездой Героя на потертой куртке — пробасил:
— Лесом, однако, — он потянул носом, — ну… это… талым… одним словом, снегом…
Росанову этот человек запомнился жутким косноязычием.
За стариком выбрался из кабины Ирженин собственной персоной.
— Ну как? — спросил Росанов.
— Одичали-с, — улыбнулся Ирженин, — работали.
— Теперь отдыхать?
— Дня три, не более. Потом на Камчатку с вулканологами.
— Кто этот герой?
— Разве не знаешь? Иван Ильич Нерин — друг начальника вашего участка. Был у Филиппыча бортмехаником.
— За что ему?
— В точности сказать затрудняюсь. В сороковые годы. Вообще даром не дают.
Росанов поглядел на Ирженина и мысленно привел цитату из несуществующей книги:
«В его глазах светилось нездешнее небо».
— Нужен транспорт? — спросил Росанов.
— Было бы хорошо.
Росанов подошел к автомобилю, который делал рейсы в лабораторию за блоками радиостанций и обратно, и попросил шофера подбросить экипаж на склад полярной авиации. И издали наблюдал, как летчики грузились.
И тут нагрянул Михаил Петрович, сверкая глазами.
— Как дела?
— Дал готовность.
Михаил Петрович о чем-то задумался. Наверное, думал: сверкать ли ему глазами или нет. И наверное, решил засверкать. И засверкал.
«Ну погоди, Миша. Удеру я от тебя — сам будешь ковыряться в грязи, и на твою лысину будет литься отработанное масло».
Домой он добрался к двадцати трем часам.
«Странно, — подумал он, — вот написал про Люцию Львовну — и никакого облегчения. А ведь прошел год».
Еще он вспомнил, что как-то хотел назвать ее — мысленно, разумеется, — просто Люцией, без отчества и на «ты», но у него ничего не вышло.
И вдруг его осенило: исписанные листки «по правилам игры» надо уничтожить.
«Ну, конечно же, уничтожить, — сказал он себе, — иначе какой же толк?»
Он перечитал написанное, разорвал и спустил обрывки в мусоропровод, в царство рыжих тараканов.
— Ну вот теперь все в порядке! — сказал он, потирая руки, в вспомнил рассказ Нины об одноглазом родственнике, который изобрел прекрасный способ разрешать все жизненные проблемы. И в самом деле почувствовал освобождение. По крайней мере, он убедил себя в этом.
Глава 4
Маша и ее начальница Вера Витальевна, женщина лет сорока, готовились к приему гостей. Участники экспедиции сгоряча решили собраться в этот же день вечером, а Маша, думая пригласить Росанова, предоставила для сбора свою комнату (в коммунальной квартире).
Маша чистила картошку и вспоминала утро нынешнего дня, гулкое и прохладное, когда воздух еще не замутнен дневной суетой и упруг, и даже шум проносящегося редкого автомобиля исчезает, как след на воде, без остатка. Она думала об арках сумрачных московских дворов, об арочных мостах (где же она видела их?), образующих с отражениями круги, и о солнечных бликах с исподу этих кругов, о шорохе метлы по асфальту, о крине грачей, о мокрых еще афишах.
Сквозь это утро она видела и другое утро, когда, трясясь от холода, выползаешь из спального мешка, и трава уже сизая от инея, и, чтобы умыться, надо разбить закраек льда. Еще она вспомнила утро на юге, где случайно встретила Росанова. Был какой-то бессмысленный (для геолога) трехдневный поход от турбазы, и была ночь, и светлячки, и потом утро. Росанов тогда ухлестывал за одной девицей, но дела у него шли плохо. Девица была какой-то спортсменкой, толстомясой и тупой, с большими ступнями. Чего он в ней нашел?