ам Ставрополя, жители которого сердечно и радостно приветствовали победителей.
В последующие дни наша дивизия расширяла плацдарм вокруг Ставрополя. Красные отступили сперва к селу Татарка, верстах в десяти южнее города. Будучи выбиты из Татарки, они отошли к хребту и заняли сильную позицию на горе Недреманной. Попытка вытеснить красных с Недреманной была неудачной, и бои за Недреманную приняли затяжной характер.
Наш молодежный взвод продолжал нести потери убитыми и ранеными. Вышел из строя наш поручик. На место павших и раненых приходили новые добровольцы, в большинстве своем кубанцы. В Ставрополе взвод был преобразован в команду связи. Мы получили несколько полевых телефонов и десятка два катушек проводов. Конечно, использование этого трофейного имущества дало возможность улучшить связь между штабом полка и его подразделениями.
В первой половине сентября наша дивизия ударом через Беломечетинскую вышла на Кубань и 15 сентября с боем ворвалась в станицу Невинномысскую. Эта большая станица расположена у пересечения Владикавказской железной дороги с Кубанью. В данной обстановке занятие Невинномысской означало, что красные, зажатые между Лабой и Кубанью, лишались возможности отступления через Невинномысскую и Ставрополь на Царицын. Занятие Невинномысской привело к тому, что весь правый берег Кубани от этой станицы до Армавира оказался в наших руках. Пала гора Недреманная, были заняты станицы Темнолесская, Убеженская и Прочноокопская.
Значительные силы армии Сорокина с присоединившейся к нему Таманской красной армией Матвеева оказались в окружении. К сожалению, наша армия не была достаточно многочисленной, чтобы разгромить втрое сильнейшего противника. Именно используя свое численное превосходство, красные прилагали все усилия к тому, чтобы вырваться из окружения и уйти на Ставрополь. 17 сентября, после энергичной артиллерийской подготовки, они атаковали наш и Корниловский полки по всему фронту. Под бешеным огнем пулеметных команд наших двух полков, не щадя своих животов, неся колоссальные потери, красные с мужеством отчаяния рвались вперед. Попытка увенчалась успехом, и наши части вынуждены были оставить Невинномысскую. Но ненадолго. 21 сентября, после перегруппировки и усиления резервами, генерал Боровский вновь овладел Невинномысской. Бои вновь приняли ожесточенный характер. В один из дней мы отбили четыре атаки сильной группы красных. В полном смысле слова Кубань окрасилась кровью. В течение недели красные вели атаки превосходными силами и каждый раз терпели неудачи.
Но 28 сентября, после отражения всех лобовых атак на всем участке нашей дивизии, красным удалось переправиться через Кубань выше Невинномысской, на крайнем левом фланге, прикрывавшемся небольшим отрядом конницы. Глубоко охватив наш левый фланг, красные вынудили генерала Боровского отдать приказ об отходе. Измученные боем, красные нас не преследовали. Партизаны и корниловцы отошли в полном порядке. Нам, телефонистам, пришлось срочно снимать линии и аппараты, грузить их на повозки и отвозить имущество в тыл. Наши полки отошли к хребту, поднимающемуся верстах в десяти от Невинномысской.
Вскоре, протягивая телефонный провод от 2-го батальона к штабу полка, я неожиданно встретился с командиром полка. Я видел П.К. Писарева несколько раз в Невинномысской, где он спокойно и уверенно руководил отражением атак красных. Но тогда ему было, конечно, не до меня. Но сейчас, в момент затишья, Писарев спросил меня:
– А не пора ли молодому воину вернуться домой? Тебе нужно учиться, кончать корпус. Теперь и без тебя обойдемся. Спасибо за службу.
И в этот день был выписан мне литерный билет для возвращения в Новочеркасск. Сердечно распростился я со своими соратниками. На душе было спокойно – вера в победу была слишком велика, слишком сильна. Было спокойно и потому, что и я внес свою лепту в святое дело борьбы за Россию.
ИвановПО СЛЕДАМ ПАМЯТИ(продолжение)[310]
В отпуск ехал я с комфортом – в вагоне 2-го класса… Хорошо помню симпатичного седого старика, вошедшего в купе на одной из станций. Оказалось – генерал Гулыга. Несколько станций проехали вместе, и он все время расспрашивал меня, интересуясь буквально всем. На одной из станций мы расстались.
Проехал я Ростов, Новочеркасск, Лихую… Не помню, как добрался со станции домой. Дома все было так придавлено, так безрадостно: мать не только не могла двигаться, но даже не могла сама и есть; отец сгорбился, постарел. В доме полно малышей и никого из старших. Я уже знал, что мать подарила нам еще одну сестренку, знал я также, что спустя несколько месяцев после родов ее разбил паралич и навсегда приковал ее к постели. Старшая сестра, окончившая Высшие женские курсы в Киеве, не подавала о себе вестей; обо мне и убитом брате не было никаких известий. Мать свалилась после полученной ею новости о смерти третьего брата. Ничего утешительного не привез домой и я. Рассказал о смерти брата и о своей жизни за истекший год. Мать в слезах. Ни от нее, ни от отца не услышал я ни одного упрека за то, что увлек за собой братьев.
Интересная встреча произошла с дядей, младшим братом матери, служившим в дравшейся против нас 39-й пехотной дивизии. Уехал он с фронта с небольшой частью из последних. Где-то у Кубани их высадили из поезда и под угрозой расстрела приказали идти сражаться с таким-сяким Корниловым. Конечно, пришлось идти. Однако, не доходя до нашей переправы, забрались в заросли, где и пролежали, не шевелясь, целый день. Рассказывал дядя и сам смеялся.
Прогостил я дома одну неделю и с тяжелым чувством возвращался в полк. Остановился я на один день в Новочеркасске: взглянуть на родимый город. Встретил много друзей и знакомых и отправился в обоз второго разряда, чтобы забрать оттуда моего коня. На обратной дороге я завернул в хутор Романовский, где меня ожидали заказанные сапоги. В обозе мною была оставлена на выкорм молодая, совсем отощавшая кобылица. Теперь, когда я увидел ее, бывшая кляча стала красавицей. Понадобилось объездить ее и обучить. Два дня провозился я с нею, пока, наконец, сел и поехал. Дефект ее был в том, что на карьере ее трудно было остановить – могла занести вперед. Но постепенно и это сгладилось.
Я нашел свой полк в районе Ставрополя. Жалкий вид имел он: боевой состав сократился не меньше чем на 50%. Много было убито и ранено у Ставрополя, но главным образом покосил тиф – свирепый и беспощадный.
Не помню уже названий сел Ставрополья, которые мы брали или проходили. Была ст. Невинномысская, село Петровское… Был я в передовом дозоре, когда занимали какое-то село или слободу. Ехали медленно. Вдали стояли привязанные к забору две лошади. Я с двумя казаками, перейдя на рысь, быстро очутился около них. Седловка казачья. Мои казаки спешились. Из хаты вышли два кубанца и сдались нам без малейшего сопротивления; сдали и какое-то важное донесение, которое они должны были куда-то доставить. После короткого разговора показались они нам неплохими ребятами. Передал я их и донесение командиру сотни с просьбой взять их под свою защиту, если таковая понадобится.
15 ноября проходили мы село, где был штаб генерала Врангеля и где мы оставили и наш лазарет. Никак не могу вспомнить название села, куда мы отправились в тот день. Заняли его без боя, но… ранним утром помчались на рысях на выручку генерала Врангеля, застигнутого красными ночью врасплох. Расстояние было большое, и когда мы въезжали в село, на виселице уже болтались трое предателей, проведших сюда ночью красных. Что и как произошло ночью, не знаю, но помню рассказ нашей сестры, как она удирала без седла и в одной рубашке. В тот же день мы вернулись в село, занятое нами накануне.
На другой день, не так рано, мы выступили в восточном направлении. Был я тогда во взводе, который состоял, вместе со мной, из семи-восьми человек, да и вся сотня не превышала 35 человек. Пройдя 5—6 верст, мы остановились, тогда как другие эскадроны пошли вперед, пока их не остановил огонь противника, занимавшего село. Передние эскадроны ввязались в бой. Красные открыли довольно меткий артиллерийский огонь. Вскоре ветряная мельница перед селом была занята нашими частями. Весь бой, принимавший затяжной характер, был в поле нашего наблюдения. Начала отвечать и наша артиллерия. Санитарка возила раненых. Взрыв у мельницы. Полетели вверх комья земли и лошадь со всадником, под которой разорвался снаряд. Кажется, зацепило и еще кого-то. Наши все продвигались вперед.
Начало вечереть, когда мы получили приказание построиться фронтом на юг: надо было остановить наступавшую оттуда группу красных. Перевалили взгорье и увидели очень густую, но недлинную цепь противника. Пошли рысью на сближение. У красных – никакого замешательства, и открытый ими огонь не так уж силен. Когда мы перешли на карьер – стрельба усилилась. Цепь красных не теряет своей стройности, хотя уже близко – можно рассмотреть отдельные лица. Я не слышал команды, но вдруг заметил, что наша жиденькая лава повернула назад. Мне трудно было остановить мою «неудачку» сразу: она чуть замялась, и в тот же момент я упал на правую сторону, а лошадь камнем свалилась влево.
Боли я не чувствовал, но сдвинуться с места не мог: левая нога не двигалась. Мысли – что молнии. Красные подходят, а наших нигде не видно. Вытащил револьвер из кобуры. Обойма полная. Выбросил один-два патрона для проверки. Никакого страха, волнения или колебания. Револьвер у виска. Взор прикован к подходящим красным, а мысли мчатся своим чередом: мать, отец, семья и все прошлое. Подсознание распоряжается самостоятельно. Еще рано: те, впереди, хотя уже близко, но как будто остановились.
Трудно сказать, сколько прошло времени – такое переживание не знает ни часов, ни минут. Почти стемнело. Сзади кто-то схватил руку с зажатым в ней браунингом и с какой-то шуткой быстро отвел ее в сторону. Два офицера из нашей сотни! Они подползли незаметно, пользуясь уже густыми сумерками… Один из них калмык, хорунжий Харашкин, а другой, который и рассказал историю поисков – о нем речь будет впереди. Оттащили они меня немного и стали пробовать снять сапог, и здесь только я впервые ощутил боль: страшную, острую, режущую. Принесли носилки. Разрезали и стащили сапог. Нога как бы переломилась в голени. Наскоро перевязали и на носилках донесли до подводы… Какая-то хата – перевязочный пункт. Лежу на соломе на полу. Наконец бегло осмотрели: раздробление обеих берцовых костей. Ногу положили в лубок из двух тонких досок. Большой надлом берцовой кости вышел наружу. Пуля, раздробив мою ногу, пронзила и сердце лошади.