Нам, оторвавшимся от полка, картина рисовалась безотрадной. Инициатива явно переходила к противнику. Неясным оставался только вопрос, что это: прорыв красных из нашего окружения или только сокращение своего тоже сильно разбросанного фронта с приближением своего тыла к Царицыну? Пока же для выяснения создавшегося положения бесспорным оказалось, что успехи противника достаются ему дорогой ценой и что он тоже выдыхается. Его колоссальный перевес в силах на Ставропольском участке фронта был создан не по доброй его воле, а благодаря взятию нашими войсками 13 октября Армавира.
Остатки полка после оставления города Ставрополя заняли позицию у с. Пелагиада, немного севернее города. Через два дня большевики пытались прорвать наш фронт. Они повели наступление крупными силами. Высоты около этого села переходили из рук в руки, и хотя под конец они и остались за большевиками, но все-таки прорваться им через корниловцев на этот раз не удалось. Корниловский ударный полк отошел на две версты и удержался со своими 25 пулеметами. Войска добровольцев и красных все время переходили поочередно в наступление.
22 октября добровольцы перешли по всему фронту в наступление. Корниловцам удалось выбить красных из Пелагиады и, взяв до тысячи пленных, подойти даже к подступам Ставрополя (потери полка 67 человек), но…
31 октября красные сами перешли в наступление. Начало этого наступления обнаружил прапорщик Чернов[319], оно было театральным: из густого от мороза тумана перед ним точно встали видения пугачевских времен, одни всадники были в бурках и смушковых папахах, другие в церковных облачениях, из-под которых блестели шпоры, а один даже надел на голову митру. Пулеметы Чернова смели «видения», но за ними высыпали полчища красных. С гиканьем и криками они обрушились на корниловцев. Пули взрывали землю, у прапорщика Чернова была переранена вся пулеметная прислуга. Он вынул замки из пулеметов, сунул их в карманы, взвалил на свои плечи тяжело раненного своего друга, подпоручика Стратоновича, и понес его вдогонку за своими уползавшими ранеными пулеметчиками. Он благополучно пересек небольшое поле с еще подергивающимися телами корниловцев и наткнулся на своего командира полка полковника Индейкина. Он шел с опущенной головой, а следом за ним вел на поводу командирского коня его вестовой Санька, мальчуган лет двенадцати. До Чернова долетел плачущий голос Саньки: «Господин полковник, да садитесь же скорей на коня. Убьют ведь, смотрите, наших почти не видно!..» И действительно, реденькая цепь корниловцев маячила вдали от командира. Чернов, еле переводя дух от своей тяжелой ноши, не успел сказать: «Господин полковник, опасно…» – как Санька опять застонал: «Да я ж вам говорю, садитесь скорее, вон уже большевики на буграх…» Полковник Индейкин вскочил в седло, поднялся на стременах и во всю мочь закричал: «Корниловцы, не отступать!» Потом, круто повернув своего коня в сторону большевиков, успел еще крикнуть: «Корниловцы, впе…» – и как сноп свалился с коня. Пуля сразила его прямо в лоб. Тело убитого командира полка, совершенно раздетое, было найдено через несколько дней, уже после того, как Ставрополь был взят добровольцами. Потери полка достигали 100 человек.
Странное впечатление производит смерть на войне. Дома, когда умирает близкий человек, сразу прерывается обычная жизнь, наступает тишина, благолепие, надгробное рыдание. Со смертью главы семьи родные, как спицы без втулки, теряют опору, разбредаются. А на войне погибает командир, тот центр, от которого тянутся нити, часто более крепкие, чем кровные узы, и нет места ни унынию, ни горести, боевая жизнь полка ни на одно мгновение не замедляет хода, тем же темпом, уже с новым командиром, она несется дальше…
1 ноября командиром Корниловского ударного полка был назначен старейший корниловец молодой капитан Скоблин.
Лично от себя добавлю, что сам полковник Индейкин стал напрасной жертвой, переоценив свои командирские возможности. Хотя и говорят, что «привычка великое дело», но и она срывается, когда перестает оперировать реальностями. После боя у Татарки и особенно при обороне Ставрополя в полку могло остаться три неполных роты, и если полк отбивал противника, то только пулеметами и артиллерией. Ночь и туман лишают командира возможности использовать эту силу, и он должен был видеть, что почти несуществующую пехоту и перебитых пулеметчиков никакая сила не бросит в контратаку. Он, как выдающийся командир полка, с большим боевым опытом на этой должности, своей горячностью лишил Добровольческую армию и свой Ударный полк блестящего и верного сына России. Вечная и славная ему память!
Потери полка с 15 октября у с. Пелагиада и до 1 ноября 285 человек.
Подобно полковнику Кутепову под Екатеринодаром, капитану Скоблину пришлось принять лишь остатки полка, всего 220 штыков. Через несколько дней и от этого осталось только 117 штыков.
Красная армия, выбитая из Ставрополя, всей своей массой двинулась на север и разорвала кольцо добровольцев, пробившись через фронт 2-й дивизии. После этих боев под Ставрополем Корниловский ударный полк был отправлен в Екатеринодар на отдых и пополнение. Весь полк со своей хозяйственной частью свободно разместился в восьми вагонах.
От начала 2-го Кубанского похода и до отправки полка на пополнение в Екатеринодар полк понес потери в 2693 человека убитыми и ранеными, потеряв в последних боях своего доблестного командира полка полковника Индейкина. Полк редко имел в своих рядах 1200 человек, и если принять во внимание его большие потери, то можно смело сказать, что за 2-й Кубанский поход он три раза сменил свой состав. Главная сила полка, как и в первое время, была в пулеметах. Пополнялся же полк через свои вербовочные пункты главным образом пленными, от командования он и половины не имел. Для уменьшения потерь у нас многого недоставало, особенно бронеавтомобилей. Способ бить противника живой силой никогда не выгоден, а в те времена в особенности, так как техники все же больше было у красных. Выручала нас жертвенность добровольцев и сознательной части казачества. Крестьяне Ставропольской губернии, не в пример иногородним Кубани и Дона, относились к нам благожелательно, но реально помочь нам не могли, потому-то мы заняли только часть их территории, да и та постоянно переходила из рук в руки.
По городу сразу разнеслась весть «приехали корниловцы!», и в тот же день с раннего утра в здание городского училища, где разместился полк, стали приходить разные люди за справками о судьбе своих родственников. В 4 часа утра первым пришел пожилой мужчина. Некоторые офицеры еще не спали. Взволнованным голосом ранний посетитель обратился к ним:
– Родные мои, это вы корниловцы?
– Да, здесь корниловцы, – ответил дежурный офицер.
– Дорогие мои, – продолжал посетитель, – когда вы были в Армавире, а потом уходили дальше, я благословил на ратный подвиг двух своих сыновей. Одному 12 лет, другому 14. Карповы (фамилия вымышлена по понятным причинам) они называются. С вами ушли… Что с ними? Скажите, ради бога, скажите скорее, душа истомилась…
– Кто тут Карповы? – громко спросил дежурный офицер.
Услышав эту фамилию, к незнакомцу подошел прапорщик Чернов, еле спасшийся со своим раненым другом из плена, и спросил, в чем дело.
– Да я родной отец этих Карповых, – услышал Чернов. – Вот уже несколько недель я их поджидаю… Покой потерял… Писал им, но так и не получил от них никакой весточки…
– Успокойтесь, успокойтесь, Бог сохранил ваших детей… Вот они спят. – И Чернов показал на нары.
Отец всхлипнул, быстро подошел к нарам и нагнулся, всматриваясь в дорогие лица. Потом трижды перекрестил своих сыновей и поцеловал их.
– Славные мои, проснитесь… Ваш папа пришел… Проснитесь же…
– Уйди, не мешай спать, – сквозь сон, не открывая глаз, баском протянул старший.
– Знаете что? – сказал Чернов. – Не будите детей, пусть отсыпаются, уже недолго до рассвета.
Отец согласился, отошел в сторону, потоптался немного на месте, а потом опять подошел к офицерам. Ему надо было слушателей. Он стал рассказывать, как его дети попали в Корниловский полк:
– Учились они у меня в Армавире, в гимназии. Старший был в четвертом классе, а младший во втором. Когда началась у нас смута и воцарились большевики, дети мои ни одного дня мне не давали покоя. Отпусти да отпусти в Добровольческую армию. Я их и так и эдак уговаривать: малы вы, кончайте сначала гимназию, а там видно будет. А они мне в ответ: никаких гимназий, за Россию сейчас надо воевать, а учение потом. Не благословишь нас, все равно удерем в Корниловский полк. Больше всех полюбился им ваш полк… Ну что мне оставалось делать? Времена тяжелые… И благословил я их… Господи, какая радость, дождался я, увидел своих воинов…
Через несколько часов дети, захлебываясь и перебивая друг друга, подробно рассказывали отцу, как они в боях подносили патроны, помогали раненым и даже сами стреляли из пулемета. Старший с еле заметным пушком на губе, напрягая ломающийся голос, все время старался показаться перед отцом, какой он старый, обстрелянный солдат, а младший, хорошенький мальчик, прижался к отцу и прошептал, что ему было тоже куда удобнее носить винтовку, чем ранец с книгами…
В городе корниловцы расположились в здании городского училища и с места принялись приводить себя в порядок. Первые дни были отмечены радостными и печальными справками о своих родных и близких знакомых, служивших в нашем полку. Екатеринодар представлял собой тогда шумный военный лагерь, где элемент с деньгами позволял себе кутежи и неприятные для нас вольности. Сначала наше обмундирование не позволяло нам даже выходить в город, особенно на главные улицы, но потом мы принарядились и стали оценивать обстановку. Первый раз корниловцы познакомились с этим городом в печальные дни 1-го похода с его окраин, второй раз наша офицерская рота была здесь на похоронах генерала Алексеева, и теперь остатки полка приехали пополниться и отдохнуть от своих ратных трудов. Ни первое знакомство, ни второе с третьим не радовали наше деловое сознание. С приездом многих выздоровевших от ран было решено подать генералу Деникину рапорт-письмо от оставшихся первопоходников с просьбой: для прекращения кричащего разгула среди покрывшего нас мрака Гражданской войны просим назначить комендантом города помощника командира нашей