– Грудь? – удивленно спросил я.
Мне всегда казалось, что ранение в грудь смертельно. Я посмотрел на раненого, и мне стало как-то неловко и стыдно за те мысли о нем, которые в первое время встречи невольно роились в моей голове.
Я расположился на земле у плетня. Офицер-пулеметчик подошел к углу, всматриваясь в переулок. К нему подошел какой-то солдат и стал что-то объяснять, показывая в глубь проулка. Пулеметчики собрались стрелять. Ездовой, передав вожжи раненому, стал помогать офицеру у пулемета… Дали очередь… А лошадка – никакого внимания, стоит понуря голову.
После очереди офицер окликнул меня и, указывая на солдата, сказал:
– Вот этот вам может о вашем орудии кое-что рассказать!
К сожалению, ничего нового я не услышал. Находясь левее орудия, он, правда, видел при орудии сначала пять человек, потом четверых и трех, а потом только двух. Видел, как все время меняли положение орудия то влево, то вправо и что последняя стрельба велась вправо. Вот и все.
Тронулись дальше. После долгих перипетий, переползая овраг и еле выкарабкавшись по крутизне наверх, я страшно ослабел, у меня закружилась голова и я почти терял сознание, когда неожиданно услышал:
– Еще немного, дружище, здесь цепь…
Через некоторое время я скатился в большой естественный ров, образованный стоками дождевой воды, в котором оказались корниловцы, которые, будучи возбуждены боем, отдыхали и постреливали по станице, где теперь засел противник.
Отдохнув, я побрел дальше по неровному дну оврага, опираясь на откос. Затем вылез и вскоре был на перевязочном пункте. После осмотра и перевязки через станицу Татарскую я уехал в ставропольский госпиталь, где впоследствии узнал, что мое предположение о гибели четырех офицеров второго орудия оказалось верным.
Из семи офицеров орудийного расчета трое были ранены, а четверо убиты. Орудие осталось на месте вследствие невозможности его вывезти и, очевидно, попало в руки красных, но в тот же день станица Темнолесская снова была занята нами и наше орудие взято обратно. Тело одного из штабс-капитанов было найдено, зверски изуродованное, на дороге между позицией орудия и станицей.
Не пожелали ли погибшие оставить орудие из-за соблюдения долга чести или не смогли этого сделать по другим причинам, не все ли равно?
Они пали смертью храбрых, ведя бой до последней возможности!
Склоним же головы перед их подвигом.
Их было четверо: два штабс-капитана, поручик и прапорщик.
Фамилия поручика – Бакунин. Фамилий остальных не помню.
А. ЧуйковНА НЕВИННОМЫССКУЮ[331]
Обладание станицей Невинномысской и железнодорожной станцией при ней, отстоящих на 78 верст от города Армавира в сторону Баку, в период времени август—сентябрь 1918 года, для Белой армии имело большое стратегическое значение, именно: оно разъединяло группы красных, действующих в районах – одна в Армавирском, другая в Минералводском, и в то же время «связывало» свою группу, оперирующую в Ставропольском районе, с районом Баталпашинского и части Лабинского отделов Кубанской области.
Важно было и то обстоятельство, что на станции Невинномысская имелось основное паровозное депо с крупными мастерскими, где была возможность ремонтировать и даже оборудовать вновь бронепоезда, а это для красных, в руках которых находилась железнодорожная линия от ст. Кавказская и до Баку, была бы чувствительная потеря.
Участие в боях по обладанию станицы Невинномысской, точнее станцией, и поселка при ней принимал и Корниловский полк в составе дивизии генерала Боровского. Брали станицу и станцию два раза:
первый раз 2 сентября и второй 8-го, причем в первый раз пробыли там только два дня, после чего были переброшены в станицу Темнолесскую. Станица Невинномысская Добровольческой армией была оставлена.
Захват станицы в первый раз был сопряжен с большими потерями для участвовавшего в этой операции Ставропольского офицерского полка. Когда мы прибыли в Темнолесскую из Невинномысской, туда неожиданно прилетел Командующий армией генерал Деникин и приказал собрать всех офицеров на окраину станицы.
Я явился туда с опозданием. Там уже было много выстроившихся офицеров и сам генерал Деникин, чем-то сильно возбужденный. Он уже в течение нескольких минут держал гневную речь, и я разобрал только отрывистые фразы, вроде: «…среди вас еще имеются малодушные и трусы… выбросьте вы таких из своей среды… помните о своем призвании офицера…» и т. п.
Когда мы стали расходиться, я спросил знакомого офицера, в чем дело, за что генерал нас так ругал. Тот пробурчал что-то насчет поведения Ставропольского офицерского полка в боях под Невинномысской, когда его бойцы, отрезанные бронепоездом красных от других наших частей, так растерялись и впали в такую панику, что кончали жизнь самоубийством, вместо того чтобы как-то реорганизоваться и выйти с честью из тяжелого положения. А когда я потом попытался расспросить одного из офицеров этого полка – правда ли, что о них говорят, тот нехотя ответил, что было и так, но что это в основном касалось тяжелораненых. Вскоре Ставропольский офицерский полк был расформирован как небоеспособный.
Сразу же по отбытии генерала Деникина и, вероятно, по его приказанию корниловцы вновь направились в сторону Невинномысской, несколько отклонившись на восток, и заняли с боем станцию и маленький поселок при ней, что в 13 верстах от ст. Невинномысской, где и переночевали. Станция эта носила название Барсуки.
На другой день рано утром началось общее наступление дивизии Боровского на станицу Невинномысскую, причем корниловцы имели направление на станцию.
Я артиллерист, был номером при 2-м орудии 1-й Корниловской батареи. Вся наша орудийная прислуга – офицеры-артиллеристы, уже основательно «обстрелянные», бывалые. Наше орудие следовало ускоренным шагом, обгоняя какие-то двуколки. На одной из двуколок, покрытой брезентом, лежала дощечка с надписью «огнеопасно». Кто-то пояснил, что на этой двуколке везут пироксилиновые шашки для взрыва железнодорожного пути.
Сколько прошло времени, не помню, как сзади раздался оглушительный взрыв. Оглянувшись, примерно в полуверсте от нас, увидели огромное светлое «пятно», ярче дневного света, формой похожее на куриное яйцо… Это, как потом выяснилось, взорвалась двуколка с пироксилиновыми шашками и будто на этом месте остались лишь вокруг разбросанные куски от двуколки и солдат, бывших при ней…
Мы уже недалеко от своего батальона. Он рассыпался в цепь и залег. Сразу же завязалась интенсивная перестрелка. Стали на позицию и мы и открыли огонь по цепям противника, и тот не остался в долгу: стал обстреливать нас. Так продолжалось долго, у нас появились потери: ранен запасной номер при подноске снарядов, телефонист и ездовой, а также его лошадь…
Но вот наша пехота поднялась и пошла в атаку. Поднялись и цепи противника, но атаку не приняли и двинулись к станции…
Снялись с позиции и мы, и в тот же момент впереди слева появились два разрыва 3-дюймовых снарядов, потом опять два, но уже ближе к дороге. Следующие разрывы появились уже далеко справа от нашей дороги, а потом слева на старом месте. И так несколько раз. Такая непонятная стрельба дала нам возможность проехать опасную зону благополучно, так как стреляли по правилам, последующие разрывы должны были бы произойти где-то вблизи дороги, и тогда нам пришлось бы туго. Ломали голову над такой странной стрельбой и пришли к выводу, что ею руководил или незнакомый с правилами стрельбы командир, или, что более вероятно, нам сочувствующий, намеренно искажавший эти правила…
Торопливо продвигаемся вперед. По дороге встречаются медленно выходящие на дорогу раненые, видны и убитые. Их отмечают их же винтовками, втыкая штыком в землю так, что по торчащему прикладу сразу можно догадаться, в чем дело. Настроение при виде такой картины становится грустным, подавленным, несмотря на то что его старается поднять наш неугомонный весельчак и балагур штабс-капитан, а вот фамилию, как ни напрягаю память, не могу припомнить. Как будто бы она заканчивалась на «ин».
Этот капитан «ин» был замечательной личностью, и о нем стоит сказать несколько слов. Веселый, остроумный, он с первого раза начинал всем нравиться. Назначенный в «штат» 2-го орудия, я отправился знакомиться со своими будущими соратниками, занятыми в тот момент чисткой орудия. Я отрекомендовался, и тогда-то ко мне подошел с засученными рукавами и с засаленными руками капитан «ин» и, сделав «свирепую» физиономию, рявкнул:
– Прапорщик, дайте мне в зубы, чтобы дым пошел!
Я опешил, но, увидя, как один из чистивших орудие мимикой мне показал, что он, мол, просит закурить, засмеялся, вынул папиросу и сунул в рот капитану.
В мировую войну капитан «ин» находился на Кавказском фронте, и его шутки и неиссякаемые анекдоты были «пропитаны» кавказским духом, а обладая прекрасным музыкальным слухом и мастерством актера-комика, он веселил нас до упаду своими песенками с грубо искаженными словами. Исполнялись виртуозно и притом чудным тенором. Припоминается один куплет одной из таких песенок:
На один бе-риг ишак сто-ит,
На другой бе-риг ему мать пла-акит,
Он его лю-бит, он ему ма-ать,
Он его хо-чит обнима-ать… и т. д.
Тут и «холодный вода», из-за чего мать ишака боится перейти речку, и сама мать, пробующая «ножкой», не холодная ли вода, и все в таком духе. Бывало, и загрустит, но быстро приходит в свое обычное состояние балагура-весельчака. Вот и сейчас, глядя на убитого солдата, он с грустью запел арию Германа из оперы «Пиковая дама»: «Сегодня ты, а завтра я…» – тыча себе в грудь. Он-таки накаркал на себя: через несколько дней был убит под Темнолесской…
Вот впереди слева уже показалась железнодорожная станция и окружающий ее поселок, а впереди справа неожиданно послышались отдаленные крики «ура». Глянули туда – и с замиранием сердца стали наблюдать захватывающее зрелище: наша конница, сверкая шашками, лавою помчалась в атаку. Но это, к большому огорчению, продолжалось недолго, передние всадники что-то замялись… остановились и… повернули назад, а за ними и остальные понеслись таким же аллюром, что и при наступлении. Крики «ура» смолкли сразу: видимо, атака не удалась – напоролись на сопротивление. Несколько лошадей без всадников, потоптавшись, срывались и мчались за отступившими…