Килия, 27 октября. Утром нам пришлось увидать, что против «Моряка» на берегу стоит румынский часовой. Когда повар наш захотел сойти на берег, то это ему не удалось вследствие решительных действий часового, немедленно взявшего винтовку наперевес. После переговоров и вызова румынского начальства повар был отпущен в город, но под конвоем вооруженного солдата. Мы все собрались в кают-компании и решили припрятать куда-нибудь подальше наши пулеметы, гранаты и патроны, которые совершенно открыто находятся в офицерском помещении, в знаменитом камбузе, а также в шлюпках. После переговоров с капитаном выяснилось, что единственным местом, куда можно эти предметы припрятать, является угольный трюм. Пользуясь тем, что спускаться в него надо с противоположной берегу стороны, решено проделать это немедленно. С большими предосторожностями, дабы не возбудить подозрений часового, а также и уличных зевак, недостатка в которых нет и среди которых могут оказаться и тайные наблюдатели, мы потащили пулеметы и все прочее в угольную яму и усердно зарыли в угле. Едва успели закончить эту работу, как с берега прибыли власти. Капитан порта, черный с проседью румын, с несколькими сопровождающими. В кают-компании, где собрались представители обеих сторон, румыны снова стали допрашивать, кто мы такие и подробности цели нашего путешествия. Объяснение, как и в первый раз, велось на французском языке, причем генералу Аппельгрену еще раз пришлось повторить то, что было сказано раньше. Так как румыны стали интересоваться, нет ли на пароходе оружия, им были даны заверения, что у нас лишь груз Красного Креста. Мои документы фигурировали в качестве доказательства. После этого комендант порта, сделав поверхностный осмотр офицерского помещения и трюмов, не спускаясь вниз, остался как будто бы удовлетворен и отбыл. Предварительно захватил с собой список всех едущих и обещал, после кучи любезностей, послать телеграмму в Яссы успокоительного характера. Оказывается, Яссы были уже осведомлены о нашем появлении на Дунае и живо им интересуются.
Хотя визит румынского коменданта и вселил в нас некоторые надежды на скорейшее разрешение нашего дела, однако возникли и некоторые тревоги и опасения. Во-первых, запас угля на «Моряке» был весьма незначительный, совершенно не рассчитанный на длительное путешествие. Между тем до сих пор пароход стоит под парами, готовый в любой момент продолжать свое путешествие. Скрепя сердце капитан решил поддерживать отныне огонь под одним только котлом. Он был мрачен и хмур и не верил румынским обещаниям. «Наверное, какую-нибудь гадость сделают», – твердил он.
Под вечер нам пришлось увидать идущий вниз по течению румынский монитор, который, пройдя мимо нас, описал круг и остановился ниже по течению. С наступлением темноты он стал освещать лучами своего прожектора берега Дуная, но вместе с тем часто и долго останавливать их на «Моряке».
Сгущающиеся над нами тучи не слишком влияют, однако, на психику нашу. Компания уже сбилась и не намерена нисколько скучать, особенно под вечер. Дешевое бессарабское вино, поставляемое в неограниченном количестве, помогает заметно разгонять тоску. Обеды и ужины проходят удивительно весело, под музыку и пение. Необычайно интересным спутником оказался есаул Дутов, мастером на экспромты и сыпящим ими вовсю. Почти все присутствующие награждены этими экспромтами, распеваемыми на мотив популярного «Гулинджана». На маленького штабс-капитана В., не в меру распевавшего под влиянием винных паров и притом каким-то замогильным сильным голосом, Дутов сочинил:
Капитан… был
Маленьким, но хватом.
И когда вино он пил,
Пел благим он матом.
Дружные беседы наши затягиваются далеко за полночь, и лишь одинокий румынский часовой является свидетелем этого веселья.
Килия, 28 октября. Сегодня утром на «Моряк» приехал румынский врач и, допросив меня снова и подробно о целях наших, пожелал осмотреть трюмы. Пришлось открыть их и спуститься вместе с ним. Наудачу были вскрыты несколько тюков с бельем, после чего, проверив документы, врач отбыл с уверениями, что даст самый благоприятный отзыв о нас начальству.
Как все это глупо складывается. Сколько времени теряем мы бессмысленно здесь, вместо того чтобы находиться уже в армии. Визиты румын раздражают всех. С одной стороны, это кажется естественным и понятным, с другой – невольно закрадываются мысли, не хотят ли румыны просто вознаграждения себе. Гоню эту мысль прочь. С одной стороны, у нас нет денег, с другой – ведь ездят к нам не какие-нибудь мелкие сошки, а комендант и врачебный инспектор.
Килия, 1 ноября. За эти дни никаких перемен. Безделье невыносимо тяготеет над всеми. От Драшусова никаких вестей. Комендант нашего парохода послал телеграммы в разные стороны с просьбой о помощи, но телеграфа в Килии нет, и депеши приходится посылать по почте. Вероятнее всего, их никуда и не отправляют. Все дни мы проводим в бесцельном шатании по пароходу, на котором изучили каждую гайку. В город сходило дважды по два спутника под конвоем часовых. В Килии даже и купить нечего. Капитан парохода объявил, что еще немного, и у него не хватит угля дойти до Новороссийска. Заходить же в Одессу, если выберемся отсюда, на что уже начинаем терять надежду, теперь будет еще более рискованным. Дунай продолжает бесстрастно катить свои мутные волны, и ничто не нарушает однообразия его низменных унылых берегов. Раз в два дня проплывает какая-нибудь баржа или лодчонка, и лишь грозный румынский монитор неустанно следит за нами, передвигаясь время от времени вверх и вниз по течению. Невольно является у многих мысль о бегстве, но как и куда бежать. Мы не знаем, что делается не только на белом свете, но и у нас на родине. За все время нашего пребывания на Дунае мы не имели даже газет, не говоря уже о письмах или частных сообщениях. Кроме того, почти все мы в военном одеянии, и из Килии нас никто не выпустит. Тоска все больше и больше овладевает пассажирами. Удивительную выдержку показывает генерал Аппельгрен, который всегда находит всякому сказать подбадривающее слово. Милейший генерал вызывает общее восхищение не только своей выдержкою, но и своей закаленностью. Каждое утро, обнажившись до пояса, он выходит на палубу мыться под помпой и, несмотря на весьма прохладную погоду, особенно по утрам, проделывает это с такою тщательностью и продолжительностью, видимо наслаждаясь, что вызывает бурные восторги не только наши, но и зевак на берегу, недостатка в коих никогда нет.
Хотя по вечерам настроение расходится и веселая атмосфера продолжает царить в нашей кают-компании, однако днем, с чего бы разговоры ни начинались, они неизменно сворачивали на безвыходность положения, и бессильная злоба подымается, не находя никакого выхода. Единственным посетителем нашим и как бы живой газетой является местный парикмахер, который, с разрешения коменданта порта, ежедневно является на пароход и сообщает свежие городские убийственно-скучные новости. О том, что делается в Добровольческой армии или на Западном фронте, он не знает ничего. Этому брадобрею работы всегда достаточно. Один Дутов регулярно берет не меньше 20 минут своим бритьем. Борода у Дутова растет обильно и быстро, и щетина такая твердая, что бритва звенит и лишь с громадным трудом делает свое дело. Бритье это, повторяющееся изо дня в день, привлекает обычно всех спутников и является тем поворотным моментом, когда дурное утреннее настроение сменяется хорошим вечерним.
Килия, 3 ноября. Сходивший утром с парохода повар сообщил, что нас собираются арестовать и ссадить с «Моряка». С целью проверки, отчасти чтобы хоть немного проветриться, я послал коменданту просьбу разрешить сойти на берег и пройти к находящемуся в Килии агенту нашего пароходства. В 11 часов явились на набережную два вооруженных солдата, в сопровождении которых я и прошлепал через весь грязный городишко к агенту. Этот последний, грек, занимающийся своими коммерческими делами, только один раз, в течение нашего пребывания в Килии, пришел на пароход и больше не появлялся. Мне хотелось узнать новости о нашей судьбе, если таковые могли быть известны греку, а также вообще о том, что делается на белом свете. Действительность превзошла ожидания. Агент сразу же сказал, что сегодня ночью комендант порта получил распоряжение конфисковать «Моряк» и груз, посадив всех сопровождающих в тюрьму. Ошеломленный новостью, я вернулся на пароход, на котором сообщение вызвало общее негодование. Что делать с нашими знаменами? Куда скрыться? Фактически не к кому и обратиться за помощью против такого безобразного произвола. Как черная туча нависла над нашими головами перспектива попасть в румынскую тюрьму. Несколько отвлек внимание наше неожиданный приход русского пассажирского парохода «Адмирал Кашерининов», ставшего ниже нас по течению у пристани, но немедленно тщательно изолированного от нас часовыми. После обеда приехал комендант порта и сообщил, что получил приказание начальства арестовать нас. О причинах этого он говорил довольно туманно. Генерал Аппельгрен коснулся вопроса об уходе нашем без груза или об отъезде на «Кашерининове», но об этом комендант не хотел и слышать. Единственно, что он пообещал сделать, – это послать подтверждение о нашей добропорядочности – и с этим вернулся на берег. Провожая его, мы имели возможность узнать, что стража наша увеличена и вместо одного часового их стоит теперь целая цепь.
Но что же Драшусов, невольно задаю я себе вопрос, не может же он провалиться сквозь землю? А может быть, и он угодил в заключение? Кто теперь знает, особенно в такой стране, где самое название «румын» является больше профессией, нежели национальностью.
4 ноября 1918 года. Вчера за ужином настроение всех радикально изменилось. Отчего-то все повеселели. Ужин оказался нисколько не траурным, но, наоборот, самым веселым из всех, бывших на пароходе. Дутов сыпал остротами и экспромтами. Перебрал он буквально всех, а про себя самого он пропел так:
Из Одессы шел «Моряк»,