Раненый генерал Марков с усилием полуоткрыл глаза, побледневшие губы зашевелились, и он пытался что-то сказать, но глаза закрылись, и он впал в забытье…
К вечеру все части дивизии подтянулись к хутору Попова и расположились биваком. Печальное известие о тяжелом ранении Начальника дивизии облетело уже всех.
Было ясное летнее утро 13 июля. Около здания станции было выстроено каре составлявших дивизию частей. Из-за ближайшего здания показалось печальное шествие: впереди шел полковник Туненберг с образом Казанской Божией Матери в руках, за ним – простая крестьянская телега, запряженная небольшой лошадкой. На телеге мерно покачивались носилки с телом генерала Маркова; голова и грудь были перевязаны.
Перед выстроенными частями телега остановилась, и полковник Туненберг, продолжая держать образ, обратился к чинам с глубоко прочувствованным словом, вызвавшим слезы на глазах у многих из присутствовавших. Он сказал, что генерал Марков скончался в четвертом часу в ночь на 13 июня и перед кончиной ненадолго пришел в себя.
«Обыкновенно умирающий перед кончиной вспоминает своих близких, – говорил полковник Туненберг. – Кого же вспомнил генерал Марков, умирая? Он вспомнил Кубанский стрелковый полк и завещал ему этот образ. И вот перед этим образом я клянусь и обещаю во всем следовать своему начальнику дивизии». Под покровом этого образа полковник Туненберг предполагал ввести в Москву Кубанский стрелковый полк.
Тело покойного было перенесено на вокзал и помещено в зале первого класса. Около 5 часов вечера был подан поезд, состоявший из паровоза и одного товарного вагона. При почетном карауле от 1-го Отд. инженерной роты тело генерала Маркова было перенесено в украшенный зеленью вагон и положено на катафалк; у дверей вагона был водружен дивизионный флаг, обычно сопровождавший генерала в его ратных делах.
В 5 часов поезд медленно тронулся с места и отошел на ст. Торговая, где тогда находилась ставка Главнокомандующего. 15 июня 1918 года генерал Марков был похоронен в Новочеркасске.
Так безвременно, всего лишь на сороковом году жизни, сошел в могилу беззаветный герой, самоотверженный полководец, любимый вождь и начальник и верный сын России – генерал Сергей Леонидович Марков.
М. Шилле[171]ИЗ ДНЕВНИКА КАВАЛЕРИСТА[172]
– Козлитин, полезай на крышу наблюдателем. Хлопцы, отпустите подпруги и задать коням корму! Не расходись! Оставайся при конях!
Маленький хорунжий Шаховцов, командир нашего взвода, похаживал по двору хутора и резким голосом сыпал слова команды.
Было раннее утро. Солнце только что встало, но уже щедро сыпало свои теплые лучи на заспанных, усталых и промерзших за ночь людей.
Прошлой ночью наш эскадрон выслал сеть дозоров, чтобы войти в соприкосновение с исчезнувшим противником, и мы, не вылезая из седла, всю ночь переходили от одного хутора к другому, ожидая каждый момент засады, и теперь были очень обрадованы появившимся солнцем и таким великолепным распоряжением нашего командира.
Задав коням корму, мы развалились во весь рост около этих жующих и фыркающих морд, собираясь вздремнуть.
Жители хутора, очевидно, убежали, так как дом был пуст. По двору, весело копаясь в навозных кучах, суетились куры и важно прохаживался петух. Он высоко подымался на цыпочках и, задрав голову, важно кричал: ку-ку-реку!
– Ты видишь, когда он кричит, он закрывает глаза, – сказал мне юнкер нашего взвода Девель, – а знаешь почему? Потому что он хочет доказать курам, что он это знает наизусть.
Мы все дружно рассмеялись.
– Козлитин, не торчи аистом. Так тебя на сто верст видно. Сядь к трубе! – не успокаивался наш командир.
Солнце светило ярче и ярче. Туман начал ходить по полям белыми волнами, а потом белоснежной пеленой тихо поднялся кверху, открыв степь во всей ее красоте, с живописными хуторами, окруженными ярко-зелеными деревьями. Чудный утренний ветер, который так и обдавал прохладной пахучей струей, разбегался по нивам, лоснившимся, как перелив атласа.
Офицер молодой Богу молится,
Молодой казак домой просится.
Ой да офицер молодой,
Отпусти меня домой,
К отцу, матери родной,
К отцу, матери родной,
До жененки молодой… —
завел наш донец на тонкий голос.
– Да не шуми же ты, Гаврилыч, – прервал его кто-то. – Не видишь – люди спать положились.
Под дружный хруст конских челюстей мы задремали и, вероятно, дремали бы очень долго, если бы внезапный окрик хорунжего не привел нас к действительности:
– По коням!.. Подтянуть подпруги!..
Великий Боже, и почему этот человек такой беспокойный? Ведь так было просто прилечь и заснуть на полчасика!
– Садись!.. Мичудзе, Громов, дозорными вперед. Смотри в оба. Направление на станицу. Гони!
Дозорные галопом выскочили вперед, и взвод двинулся дальше. Перед нами верстах в шести-семи была какая-то небольшая станица с белой колокольней. Из практики мы с большим недоверием относились к колокольням; так как это был великолепный наблюдательный пункт и разъезды, не обратившие на это должного внимания, получали хороший прием от приготовившегося противника.
Разъезд шел по хорошо укатанной дороге. Кругом нас, сколько глаз хватало, ширился волнистый ковер пшеницы, кукурузы и бахчей с дозревавшими арбузами и дынями. Внимательно всматриваясь в даль и наблюдая за всем, что происходило около нас, мы приблизились к станице версты на полторы.
Все было тихо. Высоко в небе плавали два ястреба, высматривая очередную жертву своего аппетита.
– Направо в лаву!.. Пять коней дистанция!.. Снять винтовки!..
Взвод рассыпался в лаву. Дозоры вернулись. Винтовки были сняты, и мы приготовились к стрельбе.
Хорунжий был бывалый казак и в разъездах, не желая терять людей, был очень осторожен. Подходя к станицам и ожидая засады, он всегда первый открывал огонь и очень редко не получал ответа от обнаруженного противника.
Мой конь шел по засохшей меже между стенами кукурузы, которая стояла тын-тыном и густо шумела под напором набегавшего ветерка. Не доходя шагов пятьсот до околицы, мы остановились и разрядили наши винтовки, целясь выше домов.
Ответа не было. По знаку хорунжего лава двинулась дальше. Подойдя к станице, лава остановилась. В первой хате нашли деда и бабку с ребятишками.
– О тож булы товарищи, тай ушли, – сказал дед. – Ночью ушли.
Взвод собрал лаву; двигаясь цепочкой по обеим сторонам улицы, всматриваясь в каждую хату, мы втянулись в станицу.
Вот и церковь, и станичное правление. На улице никого. Даже собаки не тявкают. На этот раз все обошлось благополучно. Красные в самом деле оставили станицу ночью, часа четыре тому назад.
Где-то сзади слева от нас начала бить артиллерия. Это били наши. Снаряды, со свистом разрывая воздух, неслись куда-то на юго-запад. Разрывы были где-то далеко.
– Девель! На колокольне!.. Взвод, слезай!.. Оставайся при конях!..
Мы с хорунжим вошли в станичное правление. Все в комнатах правления было перевернуто вверх дном.
– Хлопец! Пошли кого-нибудь, чтобы нашли станичного атамана и привели его сюда.
– Слушаюсь, господин хорунжий! – ответил я, направляясь к двери. Вернувшись, я застал хорунжего сидящим за письменным столом. На стенке резко прозвучал звонок телефона. Кто мог звонить? Откуда? И кому?
– Слушаю, – ответил хорунжий, взявший трубку.
– Кто говорит? – послышалось откуда-то.
– А ты кто будешь? – спросил хорунжий.
– Мне нужно станичного атамана!
– Это он и говорит, – ответил хорунжий.
– Говорит Марковского полка поручик Селинов. Пошлите немедленно вестового к железной дороге и передайте нашей артиллерии, чтобы не стреляли по станице Н., так как она занята нашими частями.
– Почему же я должен тебе верить? – нерешительно спросил хорунжий.
Молчание.
– Вы говорите, поручик, что вы марковец?
– Да. Марковской конной разведки.
– Кто командир Марковского полка?
– Полковник Тимановский.
– А кто командует нашим отрядом?
– Полковник Кутепов.
– Ну хорошо. Мне кажется, что я могу вам верить. Здесь говорит первого конного офицерского полка хорунжий Шаховцов. Я сейчас же пошлю конного к артиллерии. Когда и куда ушли красные из вашей станицы?
– Часа три тому назад по дороге на станицу Кореновскую.
– Хорошо, сейчас посылаю, – сказал он в трубку. – Хлопец, скачи к артиллерии и скажи, что станица Н. занята взводом Марковской конной разведки и что красные ушли отсюда и оттуда по направлению к станице Кореновской. Понятно?
– Так точно, господин хорунжий! – ответил я и, выбежав из правления, вскочил в седло и дал ходу. Выехав из станицы, я взял направление прямо через поля на северо-восток, откуда летели снаряды и слышалось уханье пушек.
Долго ли я скакал – не знаю, но конь мой был весь в пене, когда я приблизился к стоявшей у насыпи артиллерии.
– Стой, не стреляй! – кричал я, махая бескозыркой, приближаясь к группе людей.
Коренастый полковник с квадратной бородой властной рукой остановил меня и приказал спешиться.
– Господин полковник, разрешите доложить! – И, соскочив с коня, я вытянулся в струнку. Вид у меня был карикатурный: на голове – уланская бескозырка; старая гимнастерка с порванными локтями и грязными разводами от туманов и лежания на земле, с унтер-офицерскими погонами вольноопределяющегося, и синие бриджи с порванными коленями. Картину дополняли просившие каши сапоги с большими строевыми шпорами. И я доложил все, что мне приказал хорунжий.
– Откуда я знаю, что это правда? – спросил он меня, пристально глядя мне прямо в глаза.
Не опуская взгляда, я обиженным тоном ответил, что я привез только устное донесение и что думаю, что могу поручиться за него.
– Приставьте к нему часового! – приказал полковник, – и отправьте двух конных в станицу к хорунжему. – Потом, обращаясь ко мне, добавил: – Если ты соврал что-либо – расстреляю! – И он мрачно посмотрел мне еще раз в глаза.