Когда же мне в какой-то момент удалось бросить взгляд в одну из машин, я понял, что вид идущего пассажира лишь отпугивает. В застывших глазах не было ни намека на желание вот так же пуститься в путь. Когда же я оглядел себя наконец – «что бы ни случилось, иди дальше, не выходи из роли!» – я заметил, что на ногах у меня совершенно разные носки. «Ну и что: это часть игры. Мститель в разных носках». И как смотрелся со спины такой идущий вдоль большой дороги? Он вовсе не представлялся мечтателем: машина, маленькая, обогнала меня, остановилась на обочине, там, где я ее себе воображал, и очень пожилой господин предложил мне через полуоткрытое окно звонким голосом филантропа сесть к нему в машину. И каково же было его сожаление, когда он получил отказ, какое разочарование читалось у него в глазах: это был последний раз, когда он предложил постороннему подвезти его, да чтоб он еще когда-нибудь, да он вообще теперь никому ничего…
Довольно, что касается меня, хватит и мне таких странствий: «Это в последний раз!» И вот что самое особенное в этом решении «это в последний раз»: во время этого шествия, прямо посреди него (но разве это не означало с начала и до конца «посреди него»? – Только не умничай! – Никто и не умничает) – так вот, прямо посреди этого шествия меня обуял вдруг такой дикий, свирепый голод, «голод», когда вокруг и приткнуться-то некуда, не говоря уж о чем-то съедобном, голод, который завелся и проистекал не из живота и не из ниже расположенных внутренностей, но сверху, из лобной доли мозга – толстовский налобник тут ни при чем – из-под черепа, голод, раздирающий на части и ничем не утолимый. И с каждым шагом, все больше и дальше, меня жег этот голод и гнал, вынуждая двигаться куда-то очень прицельно, не то чтобы к определенной цели, но в определенном направлении, в определенное место.
На ближайшем такси – при случае я бы зафрахтовал такси-вертолет – я направился в сторону Пор-Руаяль-де-Шан, покинутого монастыря и его руин, где в лесистой и болотистой долине, как тогда, так и сейчас расположенной на юго-западе Иль-де-Франс, провел свои детские и школьные годы Блёз Паскаль (а вслед за ним Жан Расин). Прежде я бывал в этом месте каждый год и всегда в мае.
Давненько не бывал я в Пор-Руаяль-де-Шан. И как раз нынче май, первая неделя, самый подходящий день. Мне всегда было здесь хорошо, особенно нравилась дорога, долгий путь через ручьи и плато, и больше всего нравилось сюда возвращаться снова и снова, в последний раз «и еще один последний раз». На этот раз я изголодался по паскалевским местам в Пор-Руаяль.
Таксист пригласил меня сесть рядом с ним, и, пока мы колесили вдоль и поперек по долине и он рассказывал о себе, мне вдруг показался знакомым его голос, и как-то само собой у меня вырвалось его имя. В свое время, то есть в наше время, он был известным певцом, прежде всего на радио, он был популярен, исполнял все больше не свои песни – он сочинил их едва ли две-три, а то и вовсе одну-единственную, – он прославился исполнением французских версий англоязычных блюзовых песен и баллад. Своими хитами, по-французски – шлягерами, он был обязан одному британскому певцу, тогда такому же молодому, а нынче – храни его Господь, Que Dieu le protège! – он так же стар, как мы оба, таксист и его пассажир, и для нас он по-прежнему оставался героем, никогда и не умирал, – Эрик Бёрдон. Из его шлягеров или песен, как и из его стихов, я мог вспомнить не больше пары строк (исключая, вот загадка, австрийский федеральный гимн, из которого я знал наизусть целую строфу). Но вот текст баллады Эрика Бёрдона «Когда я был молод» я знал (и знаю) от первой до последней строчки, и даже спеть могу, когда я один, и пусть не «самым негритянским голосом белого певца», какой приписывали Эрику Бёрдону, но все же, так я себе придумал, по-английски со славянскими унтертонами. Но теперь, подъезжая к Пор-Руаяль-де-Шан, «Когда я был молод» («Kad Sam Bio Mlad» / «Quand j’étais jeune») прозвучало в исполнении дуэта, вместе с бывшей радиозвездой, одновременно в трех версиях. «Я верил в человечество, когда был молодым» мы пропели в оригинале, проорали хором.
Мы сидели – знаменитая крыша амбара Пор-Руаяль бронзово блестела среди цветущих каштанов – на террасе заведения под названием «Au Chant des Oiseaux», «Среди пения птиц», которое уже в энный раз, «Удачи!», снова открылось, таксист и я, которого я сам же и пригласил, единственные гости, и не только в это утро, судя по старинному сигаретному окурку в пепельнице. Причина, по которой певец на старости лет сделался таксистом, была не в бедности, о деньгах он мог не беспокоиться. Он заскучал в своем доме и совсем затосковал один в большом саду. Кажется, как раз Паскаль еще в семнадцатом веке сравнил скуку со смертью, с самым бездарным видом умирания: с «увяданием». А кроме того, бывший певец обожал езду, обожал водить машину: еще в те времена он, «лидер ансамбля» или «солист», между концертами крутил шоферскую баранку. И теперь его особенно увлекало кататься на своем «Бентли» (или какая там у него марка) по местам своего детства в Иль-да-Франс, днем и еще больше – ночью. Это было для него наслаждением – одному или с пассажиром, которого он подхватывал где-то по пути, бредущего за полночь домой пешком, – до первой зари колесить по почти пустым, безлюдным дорогам департаментов Эсонн, Валь-де-Марн, Валь-Дуаз, из Понтуаза в Конфлан-Сент-Онорин, из Мо в Германт, из Бьевра в Бург-ла-Рен. Мы обнялись на прощание.
Монастырь в Пор-Руаяль был открыт. Но я долго оставался единственным посетителем. По моему многолетнему опыту, много их тут никогда и не было. Смотреть тут особенно не на что, от монастырских построек из эпохи монахинь и их учеников Паскаля и Расина в долине Родон не осталось почти ни камня. Хотя: вот же они, вековые каменные ступени на обрыве между монастырским комплексом внизу в долине и почти полностью сохранившейся крестьянской усадьбой наверху на плато. Как всегда, я прошелся, считая ступени, вверх и вниз, и всякий раз получалось разное количество. Голод, который все еще терзал меня у входных ворот и опалял мне лоб, улегся ли он, когда я оказался внутри? Не угрожала ли мне теперь вместо него Паскалева скука? Да нет же: голод мучил по-прежнему, стал даже сильнее от нерешительности. «Пора принимать решение!» – заорал я в безлюдном пустом мемориальном лесопарке (или только представил, что ору). «Мне нужен совет!» (Правда: я не мог это сам выкрикнуть. Это, должно быть, эхо отозвалось от обрыва Пор-Руаяль.)
Куда обратиться? Где тот советчик, где оракул, перед которым я, так сказать – никаких «так сказать!» – принял бы решение?
Как и где я только, вверх и вниз, вдоль и поперек, зигзагами через, так сказать – хватит это вечное «так сказать»! – святой Пор-Руаяль-де-Шан метался, пробирался, плутал, спотыкался, падал (на задницу или на что там еще), поднимался и – нигде ничего, а потом – вон там, вот здесь! Вот оно!
Снова и снова по жизни, когда я настойчиво, еще не отчаянно или уже почти (в отчаянии так в отчаянии, то есть уже почти «мертвый» – и что значит «почти»?), искал что-то и уже был близок к тому, чтобы бросить поиски, тут-то, совершенно случайно, и находил, что искал, хотя уже и не надеялся и не доверял никакому случаю, не говоря уже о доверии к этому миру или к бытию!
Так случилось и в этот день. В самом захолустном закоулке этого места – в сумраке и мерцании, – запутавшись в необозримых ежевичных зарослях, после бесконечных, казалось бы, метаний и блужданий, смотри выше, нечаянно, валясь с ног, перед тем, что когда-то там могло бы сойти за прогалину, теперь совершенно заросшую, с остатками обмелевшего озерца и руинами набережной стены. Все это в целом я увидел и осознал в определенном порядке: первым делом мне, как это часто бывает, бросилась в глаза одна деталь.
На одном из камней береговой стенки, как будто гвоздем или еще каким-нибудь, попавшимся под руку инструментом, была нацарапана надпись, заглавными буквами, нет, не вековыми, не древними, но и не современными, хотя и казалось, будто надпись сделана недавно, в любом случае не на моем веку. Читалось легко, расшифровывать не пришлось: СЕГОДНЯ ВОСЬМОГО МАЯ 1945 – ЗВОНЯТ КОЛОКОЛА ПОБЕДЫ (перевод с французского)[11].
Вот оно, это место. Теперь оно у меня есть, мое место, мое здесь и сейчас! Наконец-то я по-настоящему вернулся в Пор-Руаяль. «Спасибо за возвращение». Ворон в дубовой кроне прокричал мне приветствие и при этом поклонился. Дрожь волной пробежала по майской листве.
Я сел на берег, обвел взглядом разрозненные замшелые, похожие на черные глаза, болотца, и между ними, наполовину увязшие в болотном иле, как своеобразная ритмическая линия, как будто остатки деревянных свай, тоже по-болотному черные, словно обугленные древесные пни. Эти вот пни, в отличие от надписи об окончании войны, торчали как будто из глубины веков, прочные, словно кремень, напоминая сваи, которыми обозначают фарватер в венецианских лагунах, и, я так решил, юный Блёз Паскаль школьником в Пор-Руаяль видел их своими глазами, еще целыми и далеко не такими почерневшими. Откуда же в тот день 8 мая 1945 года мог долетать колокольный звон, возвестивший долине Родон, да и всему региону Иль-де-Франс о конце Третьего рейха? Это мог быть колокол – два? три? – церкви Святого Ламбера, ниже по реке, где на кладбище в общей могиле покоятся тела обвиненных в еретичестве монахинь, учительниц Паскаля.
У моих ног, наполовину увязший в тине, выцветший карандаш, и к нему прилагающаяся, «да что же это такое?», ржавая швейная игла. (Не хватало только непременной третьей вещицы – ну нет и не надо!) Во времена Паскаля уже были карандаши, вообще – стержни? Я решил, что были. Карандаш мог писать, и я убрал его в карман. А что швейная игла? Хоть и ржавая, но колоть колет. И ее туда же, куда и карандаш, в надежное место.
Непроизвольно я стал искать в своем льняном рюкзаке маленькое, сильно сокращенное издание отдельных фрагментов «Мыслей». Но разве я не решил, что не буду в этот день брать с собой книги? Вот и хорошо. Мне стало легче. Я закрыл глаза и как будто ничего больше не слышал, разве что далекий ветер, не отсюда, не с верхнего плато, но глубоко снизу, из долины исчезнувшего аббатства, ветер долины. «Закрой врата разума своего!» – «Они закрыты».