Сложилось так, что в Пор-Руаяль-де-Шан я пересекся со вторым посетителем, вот уж кого я здесь никак не ожидал встретить. Как иногда объявления на вокзале, конечно тише и более лично, внезапно долетел до меня, то ли со стороны, то ли сверху, незнакомый голос, который, опять же в отличие от вокзального громкоговорителя, задал вопрос: «Можно мне присесть к вам?» Я поднял глаза и обнаружил подле меня перед скамейкой, совсем рядом, знакомый образ, такой тихий, как будто он стоял тут уже давно. Он отошел на шаг назад, так что я смог его разглядеть и наконец узнал.
Он был из моих краев, не то чтобы из близкого соседства, он жил в паре переулков от меня. Тем не менее я часто видел его, как правило издалека, всякий раз, когда он по вечерам выходил из вокзала и шел к своему дому или квартире, я же на террасе «Трех вокзалов» завершал свой день, один или в компании. Как будто никого и ничего не видя вокруг, он пробирался прямо через площадь, и я каждый раз думал: «Еще один вельможа». От хозяина бара, который знал всех жителей квартала, я узнал, что он был судьей в версальском трибунале, да еще по уголовным делам, правда, скорее, по небольшим. Прежде его должность звалась «судья, рассматривающий дела суммарного производства», или «полицейский судья». Случалось, пути наши пересекались, вернее, я намеренно попадался на его пути, так, чтобы он наткнулся на меня на одно мгновение, неминуемо вынужден был меня заметить и непременно задавал себе мимолетный вопрос: «Что этому надо?», как мой брат, когда я в сотый раз, а позади меня – мать, вставал у него на пути, отмахивался от меня с презрительной фразой: «Чего тебе надо?»
Разумеется: тот, кто теперь подсел ко мне на скамейку под цветущей черемухой, был тот самый человек, которому я в нашем предместье то и дело пытался дать пинка. Он был весьма удивлен, встретив меня в уединении Пор-Руаяль-де-Шан, я, впрочем, изумлен был не меньше. Я удивлялся и радовался, и он тоже.
После этого говорил один только он. Он приехал на велосипеде, он каждые выходные сюда приезжает, поездка на один день туда и обратно. Из-за непривычного наряда я его и не узнал сначала, его спортивного, уже прилично изношенного наряда, с велосипедной прищепкой, забытой на штанине. Судью особенно привлекала кирпичная крыша амбара в Пор-Руаяль, он не мог насмотреться на ее желто-оранжевое мерцание, ребенком он часами торчал на краю огромного кирпичного рва, и вот теперь он такими же восхищенными детскими глазами, какими любовался глубиной рва, глядел в высоту, на кирпичную крышу в Пор-Руаяль. Для пенсии он уже приобрел маленький домик в Бюлойе, соседней деревне, окна верхнего этажа выходят на запад, из них открывается вид на амбарную крышу Пор-Руаяль. Кроме того, здесь самые грибные места во всем Иль-де-Франс, хотя сегодня он еще ничего приличного не нашел, для сморчков уже, вероятно, поздновато, и еще рановато для других, уникальных, с особым, не вполне даже грибным вкусом, просто «изысканных» майских вешенок, а вообще-то – научно доказано – майские строчки, сморчки и вешенки укрепляют коронарные сосуды. При этом он предъявил мне свою, скорее, пустую панаму, в ответ на что я ему указал на белоснежную многоголовую семейку столь ценимых им, и в этом я с ним не мог не согласиться, майских вешенок, мерцавших в полутьме клена. Я давно их заметил, однако, по уговору с самим собой, в этот день не предавался моим обычным дурачествам.
Грибные сокровища были собраны в панаму, судья снова сел рядом со мной, но все, что он говорил дальше, больше походило на разговор с самим собой. Как будто меня рядом не было или как это бывало, когда мы внезапно пересекались в нашем предместье у вокзала: «До чего же мне противны эти судебные приговоры. Судья. Отвратительная профессия. Сплошная самонадеянность и лицемерие. Вот Люцифер – тот был действительно светоносцем. Никаких больше судов. Это ад, и мы, судьи, сами себе его устроили. Но есть одно, одно-единственное наказание, за которое я бы с убеждением ратовал, ввиду его необходимости, даже неотложности на сегодняшний день, как за средство устрашения. И это наказание за злоупотребление субъективным правом, преступление, за которое едва ли хоть один преступник привлекается к ответственности, не говоря уж о наказании. В моих же глазах тех, кто злоупотребляет своим субъективным правом, на сегодня среди нарушителей закона не просто большинство, но они еще и другим причиняют вред снова и снова, день за днем, пользуясь своим правом и это свое право – а это и есть злоупотребление субъективным правом! – без надобности, без причины и смысла, единственно из хулиганства используя – они, злоупотребители субъективным правом, причиняют своим жертвам одно горе за другим, боль за болью, обиду за обидой. Субъективное право стало просто какой-то религией, идолом, наверное даже так: предъявление своих прав и злоупотребление ими для многих стало доказательством собственного существования. Вот я тут сражаюсь за свои права, стало быть, я существую. И только так и существую. Они только тем и живут и чувствуют себя живыми, эти безнаказанные преступники, злоупотребители. Нарушители закона? Законоубийцы! Убийцы не одного только закона. Для этих современных типов преступников даже выдуманы специальные тюрьмы. Теперь обождите, то ли еще будет, когда они там, сидя в этих тюрьмах, в каждой камере, с утра до ночи начнут сражаться за свои ощетинившиеся права. Э-ге-гей! – Злоупотребление субъективным правом! Единственное преступление не только без срока давности, но и даже без всяких оснований для смягчения наказания! Однако на этот счет в обществе не существует никакого договора, никаких конвенций. И уж точно никакой volonté générale[12]. Наверное, ее и не было никогда, но понятие это обросло плотью и поселилось среди нас. Нет больше никакого общества. Но, может быть, грядет великое освобождение».
Судья понемногу очнулся, хотя про себя продолжал юридические поучения, все так же шевеля губами. Наконец он стал постукивать по скамейке ребром ладони, как будто выбивал такт на музыкальной репетиции, и улыбнулся мне, широко и искренне, потому что ему удалась его шутка, его специальная, особенная, или потому что он сейчас говорил от чистого сердца? Неизвестно. Так или иначе, мы еще посидели рядом, он запрокинул голову вверх и глядел на крышу амбара, я не сводил глаз с колыхавшихся передо мной цветущих веток черемухи. Больше не прозвучало ни слова, и все-таки мы оказались связаны этой внезапной встречей именно здесь, а такая связь – она надолго.
Вдруг в одну секунду – мысль: не произошло бы нечто в этом роде, когда я встретился бы, наконец, в этом же уголке мира с клеветницей моей матери? Сближение, примирение? Ну нет! И речи быть не может, никогда и нигде. Но в таком месте невозможен и никакой акт мести, только не здесь: табу, это место – убежище, и не только потому, что речь идет об особенном месте Пор-Руаяль-де-Шан, но и оттого, что сложилось бы так, что эта женщина и я встретились бы без всякого плана.
На прощание, уже перед самым «До свидания!», я решил удивить судью тем, что, по обыкновению деревенских детей, хотел погудеть в длинный стебелек одуванчика, отчего получается долгий глубокий звук, переходящий в дребезжание. Но получилось так, что это судья меня удивил. Он нарвал несколько стебельков одуванчика разной толщины, завязал их узелком, зажал своими судейскими губами, и гляди-ка, нет, слушай-ка: загудел целый оркестр с фанфарами, с волынкой, нет, не то слово, c народной дудкой, а основным тоном гудел охотничий рог. Два мгновения музыки, какую ни я, ни – я снова так решил – кто-либо вообще в мире никогда еще не слыхал.
В конце концов судья все же провозгласил голосом, слегка смягчившимся от музицирования: «И все-таки: да здравствует право! Да, право как удовольствие, особенное, специальное, которое можно обнаружить, например, в глазах детей. Они не судят, они решают. Четвертая власть. Только вот вопрос: кто осуществит эту власть?» И после паузы: «Смотрите: кирпичная крыша амбара похожа на иную карту мира!» И еще помолчав, посмотрел на меня, как будто все знал: «У вас серьезные намерения. Пусть же они сбудутся. Желаю вам этого».
В конце концов судья и вовсе стал запинаться и путаться, отчего мое доверие к нему лишь возросло, я всегда доверял заикам. Единственное, что я смог понять, было «Я сирота!» (Je suis un orphelin!).
Покидая Пор-Руаяль – снова небольшое отступление назад, – я ощутил потребность что-то пообещать свету за деревьями, только не знал что.
Проходя опушкой леса на восток, к автобусной остановке, я вдруг ни с того ни с сего почувствовал, что я в цейтноте. Я имел с ним дело ежедневно, и всегда цейтнот накатывал без какой-либо определенной причины, коварно, предательски. Как правило, он лишь задевал меня и в два счета отпускал, изгнанный противодействием моего разума. В этот день я снова попробовал победить цейтнот рассудком – «до вечера ведь еще далеко, да к тому же в мае поздно темнеет», – но цейтнот крепко держал меня, прямо за горло. Нехватка времени стала нехваткой дыхания, особенной, и не помогали никакие увещевания разума, что это все якобы галлюцинация, в том числе из-за того, что я двигаюсь на восток и навстречу темноте.
Такой цейтнот – и сегодня, как всякий раз, наступивший накануне внезапно и неуловимо приближавшегося позднего полудня, – однако влек за собой, хотя и совершенно беспредметно, после то короткого, то более долгого времени и отрезка пути, нелюдимость и отчуждение. Так было и на этот раз. Только теперь моя в буквальном смысле хроническая, то есть эфемерная, «эпизодическая» нелюдимость по пути к автобусной остановке в бессмысленном ускорении с каждым следующим шагом переросла в человеконенавистничество, в мизантропию, в смертельную вражду к людям, а против нее разум, мой разум, был бессилен, как бы он ни подсказывал мне на каждом моем поспешном шагу, что моя смертельная ярость снова обратится в послеполуденную нелюдимость, стоит только мне встретить на своем пути человека из плоти и крови, неважно какой крови и плоти, пусть даже само зло во плоти, и тогда я обращу на него всю мою ярость. «Дождись первого встречного: ты сможешь выместить на нем свою ненависть, даже если он выгуливает трех питбулей».