Ничто не могло поколебать моей решимости. Да мне и никакого особенного вдохновения не требовалось. В другие дни, может быть, я бы суеверно счел за знак беды, если бы малиновка кружила в моем саду, перемещаясь к калитке, низко над землей, как будто не давая мне пойти. Теперь же смотрел, как птица, будто играя со мной или представляя мне какое-то действо, перепархивает то с кустов ко мне, то от меня в кусты, и видел в этом лишь еще одно подтверждение моего замысла самой природой, лишний раз укреплялся в своих мыслях и вступил в эту игру.
Но что изображала тут передо мной маленькая птичка с пышным оперением и кирпично-красным пятном на груди? Своего рода «тренажер мести». Да, подобная роль возникла, а если нет, то, по крайней мере, в продолжение этой сцены, в моей фантазии. И возникла она не из одной только фантазии, она напоминала, воспроизводила и повторяла одну совсем другую сцену из Ветхого Завета, когда пророк Илия или кто-то в этом роде в пустыне или еще где-то после долгого пребывания наконец слышит глас божий, однако же не в первобытном громе бури, без метания молний и раскатов грома, скорее, если я не ошибаюсь, в долгом молчании и из тишины раздался глас господень как тишайший шелест или шепот (как это на иврите?), или, по моему представлению, как стрекотание.
Этот библейский эпизод во всеобщем сознании считается подтверждением и притчей о том, как Бог позволяет услышать глас свой не из природных стихий и без грома и молний, но гораздо вернее… (многоточие). В Святом Писании история обоснованно повествует дальше: шепчущий глас господень, в полной тишине, мягче не бывает, настойчиво и повелительно внушает пророку вот что: месть! Отомсти за меня! Отомсти за народ мой!
Вот так и мне было возвещено в то утро моего отправления в поход, и весть эту принесла мне птичка с красным пятном на груди. Повсюду драли горло во́роны, каркали воро́ны, пронзительно пищали синицы, визжали азиатские попугаи, свистели черные дрозды, скулили сойки, урчали голуби, причитали сороки, трещали воробьи, барабанили бог-их-знает-как-они-там-называются, но малиновка, кружившая возле меня элегантными петлями, только руку протяни и поймаешь, так что крылья шуршали и жужжали, рассекая воздух, не издавала ни звука. Наконец птица опустилась на уровне моих глаз на голую ветку терновника, распушила перья и оглядела меня, все так же не издавая ни звука. Звук, потом звуки без перерыва, короткие, монотонные, ритмичные, раздавались из-за ее подпрыгиваний на ветке, она настойчиво раскачивалась всем телом, не только головой, кивала изо всех своих сил, так что даже стало слышно вроде как тихое шуршание, но в то же время строгая команда: «Ступай и действуй!» И этот спектакль разыгрывался и повторялся передо мной долго, пока красногрудый помпон не нырнул в листву, беззвучно, в заросли плюща, где вот уже дня три строил гнездо, в клюве, я только теперь заметил, птица зажала длинную цепочку из спиралек от заточенного простого карандаша. Ветка еще качалась в пустоте.
С годами у меня в крови и плоти укоренилась привычка: всякий раз, уходя из дома, через плечо глядеть на садовую калитку, на дом, частично закрытый деревьями. Между тем я делал несколько шагов назад, считаных шагов, девять, тринадцать, согласно вольному толкованию якобы священных чисел индейцев майя на Юкатане. В это утро я избегал оглядываться и шагать назад. Только прямо вперед! Необычно широкими шагами, почти как докладчик выходит из-за кулис на кафедру.
При этом я ощущал себя самому себе господином, сто лет уже не чувствовал ничего подобного. Наступил ли мой звездный час? Это мы увидим (мы? вы и я). Я чувствовал каждую прожилку или клеточку в теле, или из чего оно там состоит, как они напряжены – я так чувствовал себя в молодости, – напряжены и вибрируют из-за этого моего воодушевления, решительности, готовности действовать. Рассеянность, свойственная мне еще в ранние годы, с детства, так мне, по крайней мере, еще недавно казалось, с возрастом, «по возрастным причинам» усилилась, обострилась особенно в этом ежедневном бессмысленном мельтешении и немедленном забвении, когда снова и снова не происходит ничего существенного, за что можно было ухватиться, уцепиться, ничего, как это называют, полезного, так, непонятно что, что-то, как-то, главное где-то – и я все придумывал себе оправдания или, если угодно, отговорки, что, мол, я тут ни при чем, дело не во мне и не в моем возрасте, а в полной монотонности событий и явлений, которые так незначительны и однообразны, что их можно перепутать, и самое главное – или как раз совсем не главное – в том, что, за исключением немногих исконных или классических, почти все современные общепринятые современные блага не являются необходимыми и вообще бесполезны, в том числе нет необходимости в каких-либо действиях как в доме, так и за его пределами, и как следствие – все этим и кончается – мы, и стар и млад, все время что-то забываем или откладываем, иногда что-то вопиющее.
Объяснения? Оправдания? Отговорки? Как всегда: пуститься в путь, прямо сейчас, прочь из дома и с насиженного места, воскресить исконную свою одухотворенность, преобразиться и обновиться, стать самому себе хозяином и готовым ко всему, как накануне угрожающей катастрофы, если не войны, последней (готов и к нападению) – стать другим, решиться, осмелиться, как в повторяющемся закольцованном движении, осознанно и убежденно, в один момент, да, здесь и сейчас осознать и убедиться, в чем же? Снова и снова, ни в чем – спокойно – еще спокойнее (спокойнее всех на земле) – воплощенное умиротворение, умиротворенность во плоти. «Умиротворенность вне конкуренции»: так, по крайней мере, я это чувствовал, прежде всего мир, а борьба и что там угрожает впереди – где-то в стороне. В целом – серьезное спокойствие и миролюбие, и я, утром пустившийся в путь бог знает куда, я часть этого спокойствия. Мне вспомнилась фраза из «Антона Райзера» о теплом, но хмуром утре, когда «погода так способствует путешествиям, небо так низко и плотно над землей, предметы вокруг так темны, как будто все внимание до́лжно устремить на одну только дорогу».
С какой такой стати именно теперь, прежде чем я ступил из аллеи на шоссе, молодая женщина прямо передо мной на тротуаре по направлению к вокзалу так меня испугалась, меня, образчика серьезного спокойствия, и поспешила прочь от меня с каким-то немыслимым криком?
Разумеется: еще ребенком я имел свои представления о насилии, и это были никоим образом не пустые игры моего воображения, чего стоил один только мой отчим, которому я, после того как он по ночам по всему дому колотил мою мать – не переставая смеяться – топором из дровяного сарая, когда он утром отсыпался на полу возле брачного ложа от своего ночного угара, проломил череп. И еще в последние годы здесь, в другой стране, я, чужой, иностранец, которого до печенок достали нескончаемые рев и визг местных – вот ведь развелось-то, – собак в соседских садах, снова и снова не мог отделаться от, впрочем, совершенно безрадостного представления о том, как я всех их порешу из какой-нибудь базуки – хотя я никакого понятия не имею, что это за штука и как она работает, – сровняю с землей, спалю дотла, всех разом – и зверей, и людей, с этим их воем и воплями. И однажды я все-таки совершу акт насилия (или не совершу): возьму и раздолбаю витрину в студии йоги на углу одним из булыжников, уцелевших еще с королевских времен, в наказание за то, что злоупотребляют стихами о деревьях, за их высокомерие и душевный покой, за их нашпигованность индийскими и тибетскими мудрыми изречениями вроде «все ситуации, все эмоции, все действия, все существа надо принимать», и еще это их приторное «будьте любезны, приходите за десять минут до начала» и «почтительно просим снимать верхнюю одежду до того, как вы вошли в школу».
«Я убью тебя (его, ее)!» – это, как проклятие, много раз уже срывалось у меня с губ в разговорах с самим собой с незапамятных времен. Но до дела еще ни разу не доходило, и уж точно я никогда не произносил этого громко в присутствии других. Случись такое, так мне представлялось, я бы тем самым сам себя проклял, и пришлось бы и вправду рано или поздно приводить проклятие в исполнение. Ранние мои повторяющиеся сны, будто я – член преступного семейства, столетиями совершавшего убийства, но вот теперь почти разоблаченного, давно прекратились, к моему удивлению и чуть ли не сожалению.
Я чувствовал себя, кто знает почему, рожденным для убийства, и сны мои были то ли стимулом, то ли последствием этого. Однако я никогда не мнил себя мстителем. При этом следует различать между «отомстить за себя» и «отомстить за кого-либо другого». На моей памяти я только однажды мстил за себя самого, и эти воспоминания не могут ввести меня в заблуждение, потому что ничего, совершенно ничего от подобного вида мести мне не запомнилось, кроме того только, что та месть с треском провалилась, и я был высмеян тем, нет, той, это была девочка, которой я хотел отомстить, стоило мне только приступить к той мести, одно неудачное слово, и прямо на месте я был разгромлен. Пустое, нелепее не придумаешь, подражание тому, что ребенок (я) представляет себе как «месть». Игра в «детскую месть».
Напротив, за других отомстить хотелось много раз, уже позже. И эти другие, редко или не редко, были все без исключения из моей семьи, со стороны матери, на самом деле оба ее брата, принудительно призванные в солдаты немецким рейхом, захватившим полмира, и отправленные в Россию, там и пали под пулями – «Да будет им чужая земля пухом!» – о которых она, их сестра, мне, подростку, снова и снова рассказывала с такой любовью, что я их воображал себе, как живых. А она рассказывала и рассказывала. Утром, вечером, ночью. И я думал все больше и крепче: месть! Только вот – кому мстить? Как отомстить тому, кто с самого начала для тебя недосягаем? А все равно: месть! И опять: как? Каким образом? Какими средствами? Кто будет расплачиваться и как? И разве карать должны не власти? Никаких властей, никаких чиновников! Пусть будет ведомство возмездия, и это буду я. И опять: