Я перешел границу дозволенного, когда, что для меня вовсе не характерно, вдруг разом заспешил, заторопился покинуть мое предместье. Вместо того чтобы, как это было сотни раз до этого, пешком отправиться вверх по плато через долину Бьевра и дальше вверх по реке к истоку, я сел на трамвай новой, неделю назад открытой линии, на станции у соседнего вокзала Вирофле, тремя этажами ниже уровня земли. Уже туда я спустился не пешком, но скатился в глубину на новеньком эскалаторе.
В самом низу от остановки бежали рельсы, по две пары в обоих направлениях, и в обе стороны рельсы уходили в туннель. Если поднять голову, взгляд пробегал между лестницами, одними, другими, мимо лифтовых шахт, вверх до самого последнего этажа высоко под крышей где-то на уровне улицы, под светлым и при этом не резко освещенным куполом. Недавно построенное, глубоко внутри холмов, часть Большого Версаля, это пространство как целое, не только переплетенная система лестниц и лифтов, было ново еще и в том смысле, что еще никогда и нигде, ни по форме, ни по образу и уж точно не для всеобщего доступа и не для общественного транспорта, такого не было. (Так я думал не только когда спустился сюда в первый раз.) Напрашивалось, конечно, сравнение с собором, построенным глубоко под землей, а еще с катакомбами. Хотя вообще-то нет, это пространство, выстроенное по вертикальным осям снизу вверх, вырастающее из глубины и как будто (нет, никакого «как будто») прорастающее из-под земли, ни с чем и не сравнится. Всякое сравнение просто отметается, мягко, но безоговорочно.
Не было до сих пор трамвайных станций, построенных таким образом, а если и были – в каком-нибудь Сеуле, или Улан-Баторе, или еще где – «Нет!» (я так решил). Стены станции по большей части ничем не отделаны, ни кафеля, как обычно в метро, ни мрамора (по крайней мере я ничего такого не видел). Ну укрепили своды, гидроизоляция, разумеется, на месте, а в остальном – как будто только что выкопали, да так и оставили – а копали-то долго, много лет. И гидроизоляция, кстати, не идеальная: сырость сочилась то здесь, то там, пробегали ручейки по песку, по пластам кремниевой горной породы, по цементу, кое-где поросло мхом, пучки травы, ветки (без сучков и пеньков), даже, скажем, водоросли плодились в глубинах подземной станции, так при цветном освещении выглядит растительность в аквариуме, и эти водоросли так же волнами колыхались, когда проходили поезда. Пористые и вместе с тем прочные, крепче и долговечнее по-своему, чем бетон, «игриво долговечные», эти земельно-песчано-кремниево-щебеночно-скальные стены глубоко в недрах долины на берегах Сены, одна из новостроек, которые обычно скорее не претендуют на долговечность, особенно из-за их очевидного материала, того же, из которого построены многие дома в этих краях, вообще в Иль-де-Франс, дома, где более ста лет уже обитают поколения и местных, и иностранцев: песчаник, красно-серо-желтый, серо-желто-красный и так далее, который на первый взгляд вообще кажется хрупким, выветренный (того гляди выпадет камень из фасада, а вслед за ним и весь фасад рухнет), на самом деле, напротив, прочен, как кремень, не выветривается и не крошится, и если отколоть кусочек, то края у скола будут остры, как нож. К тому же под землей разнообразное электрическое освещение, рельеф и игра цветов, сочно и густо, ну как наверху на фасадах домов играет дневной свет и лучи солнца, когда оно движется от горизонта к горизонту с утра до вечера; так вот, как раз песчаник там, в глубине, и играет разными цветами, несравнимо, желто-серо-красный, красно-желто-серый и так далее.
«Ничем не восхищаться!» – с годами это тоже стало одним из моих «заклинаний», почти догмат, и это касается не только творений человека. (Почитать, поклоняться или «испытывать потрясение, восторгаться» – это нечто другое.) «Творением» этой трамвайной станции, этого шедевра человеческого умения, напротив, я не мог не восхищаться, перефразируя признание, которое я подслушал подростком в одном старом фильме, где девушка обращалась к юноше, – не были ли это Офелия и Гамлет? – «Я не могу не любить тебя».
С монотонным жужжанием, звук совсем не как у поездов и автобусов, да и у парижского метро, из туннеля вынырнул подземный трамвай. Войдя в вагон, я, против своего ожидания, обнаружил, что я здесь не один, и совсем не так, как порой в наших пригородных поездах, поскольку я, особенно в моих предполуночных поездках, оказывался в совершенно пустых вагонах и буквально выдыхал в беззвучном выкрике: «Никого! Колоссально!», но в это утро мне стало легче, когда я увидел, что покидаю наше предместье не один. Теперь я уже не игрок-одиночка.
Два вагона трамвая были почти полны, что, очевидно, связано было с тем, что линия совсем новая и только что введена в действие. Большинство пассажиров были просто любопытные или катались ради удовольствия. Никто не ехал на работу, и определенная цель была только у меня.
Необычно долго ехали в туннеле, это же все-таки не метро, так что я даже, как, впрочем, обычно, когда поезд задерживается на станции, только здесь наоборот, забеспокоился, все ли вообще тут идет по плану. Но прочие пассажиры ни о чем не тревожились, успокоился и я.
В какой-то момент я не то ощутил, не то услышал, что, судя по стрекоту колес по рельсам, туннель пошел круто вверх, одновременно с легкими перепадами. При этом основным тоном оставался низкий гудящий бас. И вдруг раз! – и наконец мы вырвались из туннеля на свет, и тут же низкоголосое жужжание превратилось в шелест, гораздо тише, чем прежний звук, и такой же гармоничный, музыкальный и к тому же гостеприимный, как голос лиры.
Подземный поезд наконец превратился в надземный? Еще нет, все еще нет: дороги, вот они, две их было. Но они проходили не вдоль путей, а далеко от них, по склону холмов, справа и слева по кромке леса, в то время как трамвай двигался внизу по широкой лощине, посреди травы по колено и кустарника выше человеческого роста. Вдоль железнодорожного полотна тянулись какие-то дебри, что вроде бы случается регулярно, но эти заросли были уж совсем не регулярные, вдоль рельсов протянулась довольно темная канава, в которой скапливается вода во время дождей и которая пуста в засушливые времена.
Через эти заросшие дикие рвы и овраги я в свое время продирался с неизменным удовольствием и авантюризмом, добывал рябину, дикую черешню и дикую смородину – все эти лакомства. Однажды мне в глубокой угрюмой лощине, там, где дождевая вода иногда скапливалась во что-то вроде болотца, встретилась змея, черная как смоль, длинная, узкая, она не ползла и не петляла, но поднялась на дыбы от головы до половины туловища, невероятно быстро метнулась прочь, как будто не разбирая дороги, еще раз вздыбилась вертикально, элегантно изогнулась и нырнула под какой-то болотный лист размером с кровельную черепицу. Никакого раздвоенного языка я не увидел, но, с другой стороны, и никакой короны на блестящей угольной змеиной голове, или все-таки была корона: может быть, этот зверь, можно себе такое представить, петляя в здешних зарослях, стал местным величеством. Я потом много раз искал то место, надеясь на новую встречу, все напрасно. Отсюда я сделал (не вполне научный) вывод: змея никогда не встречается дважды в одном и том же месте.
Как всю эту овражную дичь вначале строительных работ корчевали и выравнивали, так что местами от оврага вообще не осталось и следа, я хорошо помнил. Но теперь мне даже нравилось, как и на станции в недрах земли, редкие, еще не поросшие деревьями травяные ковры вниз и вверх вдоль дороги, дренажные канавы с зарослями камыша, более или менее дикие ирисы по берегам, искусственно проложенные пешеходные дорожки, переходы через пути, похожие на застекленные террасы, наискось вверх над бывшим оврагом, там, где рельсы еще проходили в туннеле. Если я о чем и жалел, то это об укусе, о ее величестве тонкой черной взметнувшейся вверх змее в зарослях, и еще, наверное, без укуса, о дикой смородине. Как изменился ландшафт: тоже красиво. По-другому красиво.
Теперь, проезжая по лощине, можно было увидеть трех косуль, которые в этой саванне с ее кустарниками не особенно-то и прятались, а щипали себе мирно траву, паслось такое семейство, я так думаю не местное, бог уж знает откуда, из какой глуши их сюда занесло, на железную дорогу, тоже мне, безопасное место. И почудилось мне, на мгновение я обо всем забыл, будто я снова блуждаю в дебрях в поисках ужина, в поисках чего-то нового и небывалого, и не я один – все мы в этом трамвае.
В детстве я на все смотрел взглядом исследователя, куда бы ни вели меня какие угодно железнодорожные или иные пути, я равно изучал поблекшие листья и особенно песчинки под ногами, чудно́, а может, как раз и нет, и глядел на далекий горизонт, туда, через приморский пляж, в неопределенную свободу и будущее; вот такой же песок, подумалось мне, теперь скрипел на рельсах под колесами вагона – и мне этот звук нравился, когда же я через час с лишним пути вышел на конечной станции и наклонился над рельсами, мне в глаза сверкнула одна только первозданная сталь, без единого атома песка, хоть бы птичий пух прилип, и того нет.
Лишь на вершине плато, где жилые кварталы постепенно все больше и больше переходят в деловые, поезд, выйдя из туннеля и долго продвигаясь по дикой саванне, превратился в обычный уличный трамвай. И тут же по вагонам зазвучали объявления. Женский голос, из магнитофона или откуда-то еще, стал объявлять остановки, нараспев, как будто это были псалмы, особым тембром, так естественно, безыскусно, участливо, почти радушно и сердечно, как будто женщина обращалась лично ко мне. «Из-за женщины или из-за станции?» – «Из-за обеих». И вдруг я узнал голос. Женщина, которой он принадлежал, когда-то, давно это было, в моей жизни тоже стала мне врагом. (Не сразу, не с самого начала.) В те времена она была актрисой, играла все больше роли второго плана. (А были такие вообще? Ну, так или иначе, она была довольна и этим, находила эти свои маленькие выходы живительными и рассказывала о них иногда с воодушевлением и гордостью.)