Примите, дорогой князь, уверение, что мои самые сердечные пожелания неизменно сопутствуют вам, что я вспоминаю вас с чувством искреннего уважения и дружбы, и я буду искренне радоваться каждый раз, когда вам будет предоставляться возможность снова дать доказательство вашего беззаветного патриотизма и вашего испытанного мудрого опыта.
Франц-Иосиф».
Чего ждать от германской политики? Положение дел в Европе. Тревожные симптомы
Пытаясь нарисовать образ Вильгельма II после прекращения моей службы у него, я нахожу, что свойства его предков воплощены в нем в такой форме, что могли бы иметь для моей привязанности большую притягательную силу, если бы были одухотворены принципом взаимности между монархом и подданными, между господином и слугой. По отношению к императору Вильгельму II я не мог отрешиться от впечатления односторонней любви.
Чувство, которое является наиболее прочной основой всего строя прусской армии, – чувство, что не только солдат никогда не оставит на произвол судьбы офицера, но и офицер – солдата, то чувство, которому, доходя даже до крайности, следовал Вильгельм I по отношению к своим подчиненным, до сих пор не обнаруживается в такой мере у молодого государя. Притязание на безусловную преданность, доверие и непоколебимую верность у него возросло, но склонность в обмен на это проявить со своей стороны доверие и верность до сих пор не обнаружилась. Легкость, с какой он, без объяснения причин, расстается со своими испытанными слугами, даже с теми, с кем он до того обращался, как с личными друзьями, – не усиливает, а ослабляет чувство доверия, которое в течение ряда поколений господствовало среди слуг прусских королей.
С переходом от гогенцоллерновского духа к кобурго-английским понятиям было потеряно нечто невесомое, но трудно возместимое. Вильгельм I, быть может, выходя за пределы целесообразности, защищал и покрывал своих слуг также и в случае несчастья или неудачи. Вследствие этого у него были слуги, привязанные к нему и старавшиеся быть ему полезными даже в ущерб себе. Его теплая, сердечная благожелательность к другим становилась вообще непоколебимой, если к ней присоединялась благодарность за оказанные услуги.
Он всегда был далек от мысли считать собственную волю единственной линией поведения и безразлично относиться к оскорблению чужих чувств. Его обращение с подчиненными всегда оставалось благосклонным обращением высокой особы, и этим смягчались размолвки, происходившие на деловой почве.
Доходившие до его слуха наветы и клевета парализовались благородной прямотой его характера; карьеристы, единственная заслуга которых заключается в бесстыдной лести, не имели у Вильгельма I шансов на успех. Он не поддавался закулисным влияниям, и его нельзя было натравливать против его слуг даже в тех случаях, если это исходило от самых близких к нему высокопоставленных особ; а если он вступал в обсуждение такого рода сообщений, то делал это в открытой беседе с человеком, за спиной которого предполагалось воздействовать [на короля] путем этих сообщений.
Когда он был другого мнения, чем я, то открыто высказывал мне это, обсуждая со мною вопрос, и если мне не удавалось убедить его, то я, когда это было возможно, подчинялся, а если это оказывалось невозможным, то откладывал дело или окончательно отказывался от него.
Мои друзья искренне, а мои противники тенденциозно преувеличивали мою независимость в руководстве политикой: в тех случаях, когда король оказывал длительное и основанное на его личном убеждении сопротивление моим желаниям, я отказывался от них, не доводя до конфликта. Я довольствовался достижимым, и до strike [забастовки] с моей стороны доходило только в тех случаях, когда было задето мое личное чувство чести. Я не был ни царедворцем, ни масоном…
Не могу не сказать и об отношении Вильгельма II к иностранным государствам – дружественным, враждебным, колеблющимся.
Попытки завоевать любовь французов, истинной подоплекой которых, возможно, была заветная мысль посетить Париж и готовность вновь открыть границу у Вогезов, привели к единственному результату: французы стали наглее, а мы – боязливее. Извещение осенью 1889 года о втором – состоявшемся в 1890 году – визите императора, которое было лично неприятно для русского монарха, имело неутешительные последствия.
Не более правильным кажется мне поведение по отношению к Англии и Австрии. Вместо того чтобы поддерживать у них представление, что на худой конец мы и без них не пропадем, стали практиковать по отношению к ним систему чаевых, которая является для нас весьма ощутительной по стоимости и производит впечатление, будто мы нуждаемся в их помощи, в то время как оба [эти государства] больше нуждаются в нашей помощи, чем мы в их.
Англия при недостаточности своих сухопутных вооруженных сил, в случае угрозы со стороны Франции или России в Индии и на Востоке, могла бы найти защиту против этих угроз в помощи Германии. Если же у нас придают больше значения дружбе с Англией, чем в Англии – нашей дружбе, то тем самым укрепляется переоценка Англией своих сил по отношению к нам и убеждение, что мы почитаем для себя за честь без ответных услуг лезть в огонь из-за английских интересов.
В наших отношениях с Австрией мы бесспорно предъявляем меньшие претензии, и непонятно, зачем при свиданиях в Силезии нам понадобилось обещанием экономических уступок покупать или укреплять и без того обеспеченное взаимное сближение. Фраза о том, что переплетение экономических интересов, то есть благоприятствование австрийским интересам за счет германских, является неизбежным последствием нашей политической близости, преподносилась мне из Вены в течение десяти лет в различных вариантах. Без резкого отклонения заключавшихся в этой фразе претензий, но и без малейших уступок я с дружеской вежливостью уклонялся от этого, пока, наконец, в Вене не поняли безнадежности своих претензий и не отказались от них.
Однако при встрече обоих императоров в Ронштоке австрийцы, по-видимому, так ловко выдвинули эту претензию на первый план, что естественное желание угодить гостю могло вызвать с нашей стороны обещания, которые император Франц-Иосиф принял utiliter [с пользой для себя]. При дальнейших переговорах министров присущая австрийцам деловая ловкость опять-таки, очевидно, дала им преимущество по сравнению с нашими новичками и сторонниками свободной торговли. Возможно, что в военном отношении мой друг и коллега Кальноки не может идти в сравнение с моим преемником, но на поприще дипломатии в экономических вопросах Кальноки превосходил его, хотя также не был в этой области специалистом.
Перемена в личных отношениях между императорами Вильгельмом II и Александром III вначале оказала на настроение первого такое влияние, которое нельзя было наблюдать без тревоги.
В мае 1884 года принц Вильгельм был послан своим дедом в Россию, чтобы поздравить наследника престола с достижением совершеннолетия. Близкое родство и уважение Александра III к своему двоюродному деду обеспечили принцу благосклонный прием и внимательное отношение, к которому он в то время в своей семье еще не привык; выполняя инструкции деда, он держал себя осторожно и сдержанно; у обеих сторон осталось удовлетворительное впечатление.
Летом 1886 года принц снова отправился в Россию, чтобы приветствовать в Брест-Литовске императора, который производил смотр войскам в польских губерниях. Здесь он был принят еще более радушно, чем при первом визите, и имел случай высказать взгляды, которые пришлись по вкусу императору, так как произошел его разрыв с болгарским князем Александром, а влияние русских в Константинополе пришлось поддерживать в напряженной борьбе против влияния англичан. Еще в ранней юности принц с предубеждением относился к Англии и всему английскому, был недоволен королевой Викторией и ничего не хотел слышать о браке своей сестры с [Александром] Баттенбергским. Потсдамские офицеры рассказывали в то время о резких проявлениях антианглийских настроений принца. Было естественно, что в политическом разговоре, в который его втянул император, он выражал свое согласие со взглядами последнего, – при этом выражал, может быть, больше, чем царь этому мог поверить; впечатление [принца], что он завоевал полное доверие Александра III, возможно, не соответствовало действительности.
Намереваясь использовать в политических интересах свои отношения с русским императором, который в ноябре 1887 года, возвращаясь из Копенгагена, проезжал через Берлин, принц ночью выехал ему навстречу в Виттенберг. Император еще спал, и принц увидел его лишь незадолго до прибытия в Берлин, притом в присутствии части свиты. После обеда во дворце, спускаясь с кем-то по лестнице, он сказал, что ему не представилось случая беседовать с русским императором. Сдержанность гостя объяснялась, если и не прежними его наблюдениями, то во всяком случае тем, что в Копенгагене он в уэльских и вельфских кругах узнал мнение о внуке королевы, которое тогда господствовало в английской королевской семье. Эта сдержанность, естественно, вызвала недовольство принца Вильгельма; недовольство было замечено окружением [принца], раздувалось и использовалось непрошенными военными элементами, которые считали тогда уместной войну против России, Эта мысль завладела генеральным штабом так сильно, что генерал-квартирмейстер граф Вальдерзее обсуждал ее с австрийским послом графом Сечени. Последний донес об этом в Вену, и вскоре после этого император России спросил германского посла фон Швейница: «Зачем вы натравливаете Австрию против меня?»
Об аргументах, которыми воздействовали на принца Вильгельма, свидетельствует его письмо ко мне, написанное 10 мая 1888 года, когда он стал уже кронпринцем. Содержание этого письма я приписываю возрастающему влиянию графа Вальдерзее, который считал момент благоприятным для того, чтобы вести войну и добиваться усиленного влияния генерального штаба на имперскую политику.