Вскоре после вступления князя Лихновского в должность король Георг явился к обеду в немецкое посольство. Примеру короля последовало лучшее общество Лондона. К князю Лихновскому и его супруге сразу же хорошо отнеслись и прекрасно принимали их в обществе.
В связи с этим немецкий посол вывел заключение, что наши взаимоотношения с Англией улучшились; однако накануне войны сэр Эдуард Грей холодно заявил послу, что из приема, оказанного ему в обществе, и хорошего отношения к нему лично князь Лихновский не должен делать никаких политических выводов.
В поведении Грея сказывается разница между англичанином и немцем. Немец принял предупредительное к себе отношение за желание идти ему навстречу в политических вопросах, ибо немец привык открыто выражать свое расположение или нерасположение, проявляя их в своем внешнем поведении. Он не таит в своем сердце змеи. Англичанин, наоборот, поступает иначе, он скорее даже рад, когда тот, с кем он имеет дело, смешивает форму с содержанием, принимая внешнюю форму за выражение политических настроений и взглядов.
С английской точки зрения, упомянутые выше слова сэра Эдуарда Грея были большой откровенностью.
Тот факт, что мы не возобновили соглашения с Россией о взаимном доброжелательном нейтралитете на случай войны, нельзя считать, однако, настолько решающим, чтобы от него могли зависеть вопросы войны и мира.
Соглашение это, по моему мнению, не удержало бы Россию Николая II от выступления совместно с Антантой, а при Александре III оно было излишним. Мнение князя Бисмарка, что русский посол, граф Шувалов, возобновил бы соглашение о взаимном нейтралитете только с ним, но не с его преемником, является добросовестным, чисто субъективным заблуждением князя. В действительности мнение Бисмарка в то время не соответствовало намерениям как России, так и Германии.
Помощник статс-секретаря, граф Берхем, подчеркнул, например, в официальном докладе князю Бисмарку, что договор нельзя возобновить, значит, было очевидно, что этого нельзя будет достигнуть и при помощи Шувалова. Я полагал, что возможно будет заключить новый, несколько видоизмененный договор, к которому необходимо привлечь и Австрию, подобно тому, как это было при старом союзе трех императоров. Но, как мной уже было отмечено, договоры с Николаем II не казались мне безусловно прочными, тем более после того, как среди очень влиятельных кругов русского генералитета обнаружились антигерманские настроения. Наш образ действий определялся ясным сознанием того, что Германия может достигнуть нужного ей мирового положения и влияния исключительно при условии сохранения общего мира.
Мои личные настроения еще более укрепляли во мне это сознание. Мой отец во времена моей молодости нарисовал мне ужасные картины сражений 1870–1871 гг., и я не чувствовал никакой склонности навлечь на немецкий народ и все цивилизованное человечество такое же бедствие, и притом еще в более грандиозном масштабе. Старый фельдмаршал, граф Мольтке, которого я глубоко почитал, как-то высказал следующее пророческое предостережение: «Горе тому, кто зажжет пожар европейской войны». Я не забывал также политического завещания князя Бисмарка, выразившегося в его словах о том, что Германия никогда не должна начать войну первой.
Таким образом, и политическое благоразумие, и личные мои склонности, и завещания двух великих людей – Бисмарка и Мольтке, и желания немецкого народа заниматься мирным трудом и избегать авантюр – все это направляло курс немецкой политики по пути сохранения общего мира. То, что распространялось в недоброжелательных по отношению к нам кругах о якобы существовавшей у нас военной партии, является сознательной или бессознательной ложью. В каждой стране имеются элементы, которые при всех конфликтах – иногда по честному убеждению, а иногда из других, менее высоких побуждений, – начинают бряцать оружием, но на ход германской политики подобные круги никогда не имели влияния.
Особенно неосновательны выставленные против Генерального штаба обвинения в том, будто он подстрекал к войне. Прусский Генеральный штаб, согласно со своим долгом, служил королю и отечеству, упорным и тяжелым трудом организовывая во время своей долгой мирной деятельности обороноспособность Германии; политическое влияние его, однако, было равно нулю. Интерес к политике, как известно, никогда не был особенно велик в прусско-немецкой армии. Оглядываясь назад, можно даже теперь сказать, что для нас было бы лучше, если бы в руководящих военных кругах больше занимались вопросами внешней политики…
Могло бы показаться неразрешимой загадкой, каким образом удалось, при столь ясном положении вещей, построить Версальский мирный договор, исходя из принципа германской «вины», если бы нам не бросалось в глаза чудовищное влияние того нового орудия войны, каким является широко организованная беззастенчивая политическая пропаганда Англии против Германии. Я не могу отмахнуться от этой пропаганды при помощи таких словечек, как «подлость» и т. п.
Несмотря на отвратительные формы, в которые вылилась английская пропаганда, она все же является фактором, с которым нельзя не считаться и который доставлял нам больше вреда, чем военное оружие противника. Нам, немцам, подобное орудие лжи, извращения истины и лицемерия несимпатично; это не лежит в характере немецкого народа. Мы стараемся убедить даже и наших противников орудием истины. Но война – суровое искусство, и чтобы победить, приходится прибегать ко всему. Стрелять из тяжелых орудий в культурных людей и по прекрасным старинным городам ведь тоже несимпатично, однако обе воевавшие стороны вынуждены были это делать. Впрочем, мы не могли развить во время войны пропаганду в таком крупном масштабе, как наши противники, хотя бы уже по одному тому, что последние были спокойны за свой тыл, в то время как мы были окружены со всех сторон.
Помимо того, немцы в своем большинстве не умеют вести пропаганду среди других народов и учитывать при этом в каждом отдельном случае их специфические особенности. Англичане превосходили нас своим ужасным орудием войны – танками, которым мы не могли противопоставить ничего равнозначащего; не менее ужасным орудием войны в их руках была и пропаганда. Это оружие продолжает действовать и теперь, и против него мы неустанно должны защищаться. Ибо не может быть сомнения в том, что несправедливое Версальское решение не могло бы быть мотивировано германской «виной», если бы пропаганда предварительно не сделала своего и отчасти с помощью немецких пацифистов – не перевернула бы мозги свыше 100 миллионов людей и не убедила бы их в «вине» Германии настолько, что многим несправедливый Версальский приговор показался даже обоснованным. Теперь положение изменилось. Преграды между народами пали, и постепенно среди них пробуждается сознание того, насколько они были введены в заблуждение благодаря своей доверчивости. Отрезвление введенных в заблуждение народов будет иметь убийственные последствия для зачинщиков Версальского мира и поможет Германии.
Само собой разумеется, что ни один из компетентных государственных деятелей, политиков и публицистов Антанты не убежден на самом деле в виновности Германии в мировой войне. Всем им знакома подлинная причинная связь событий. И, конечно, никогда еще столько авгуров не подмигивали друг другу, хитро улыбаясь по поводу одной общей тайны, как в вопросе о виновниках войны. В данном случае можно даже прямо-таки говорить о целом хоре таких авгуров. Ведь в мировой войне против Германии стояли 28 государств. Но и при помощи самых хитрых улыбок авгуров нельзя в конце концов творить истории. Истина пробьет себе дорогу, и в связи с этим Германия добьется своего права.
Отдельные пункты Версальского договора, в сущности, бесцельны, ибо ни Антанта, ни Германия не могут выполнить их. Уже в течение многих месяцев можно наблюдать, какие затруднения вырастают из столь невыполнимого акта не только для Германии, но и для победителей. Многие бреши пробиты в договоре и самой Антантой. Причина этого очень проста. При нынешнем высоком развитии культуры, покоящемся на планомерном обмене материальных и духовных благ, регулируемом лишь продукцией, совершенно немыслимо, чтобы три человека, какими бы выдающимися людьми они ни были, предписывали всему миру законы, диктуя ему свою волю. Как раз этого и добивается Версальский договор не только по отношению к Германии, но косвенно и по отношению к Антанте и Америке; ибо всякого рода хозяйственные вопросы могут быть разрешены лишь обеими сторонами, а не какой-либо одной стороной. Жизнь народов никогда, особенно же в наше время, не определяется теми или иными параграфами, а регулируется лишь интересами народов. Временно можно, конечно, применить насилие над какими-либо народами, навязав им невыполнимые решения; но в таком случае от этого страдают и победители, и побежденные.
В таком положении находится в данный момент весь мир, но долго так продолжаться не может. Ни орудия, ни танки, ни аэропланы не могут сделать нынешнее положение вещей вечным. Пересмотр старых решений уже начинается; ибо если бы Версальский мир был таким мудрым, благодетельным для народов, безупречным актом, каким его хотят изобразить, то не приходилось бы постоянно собираться на бесконечные конференции, совещания и свидания по поводу этого превосходного акта. Необходимость все новых интерпретаций кроется именно в том, что при редактировании мирного договора не были приняты во внимание жизненные интересы высокоразвитых, цивилизованных наций; не надо быть при этом и фарисеем: чрезмерность требований победителей, после мировой борьбы на жизнь и смерть, в известной степени является естественным последствием радостного чувства избавления от смертельной опасности. Несмотря на это, я твердо знаю, что в случае счастливого для нас исхода войны Германия выставила бы совершенно иные, более справедливые и выполнимые условия мира. Брестский и Бухарестский мирные договоры – впрочем, совершенно несравнимые с Версальским, – не могут служить обвинением против нас. Они были заключены тогда, когда война еще не была закончена, и должны были предоставить нам условия, которые помогли бы нам закончить войну.