ия Боратынского“, и так же подписывался поэт во всех своих письмах (разбивка наша)». Вот уж поистине разодолжил! Необыкновенное толкование это может быть сравниваемо лишь с филологическим исследованием слова «Laputa», сделанным Джонатаном Свифтом, но ведь то было в шутку и в насмешку, а это – серьезнейшим образом! Везде[10] Баратынский подписывался «Баратынский» (а не «почти везде»), это можно видеть из примечаний, составленных г. Гофманом, и всякому весьма будет ясно, что это писание есть псевдоним поэта, никоим образом не подлежащий редакторскому усмотрению. Но всего курьезней последний аргумент г. Гофмана, «так же подписывался поэт во всех своих письмах» – ужели г. Гофману невдомек, что если моя фамилия «Николаев», а подписываюсь я «граф Н», то у нотариуса мне так расписываться будет нельзя? И каким образом это переворачивается в мышлении г. Гофмана – понять затруднительно. Потом – почему же и Дельвиг, и Пушкин, и Языков и Вяземский в стихах и письмах писали Баратынский? Они-то ужели не знали, как писать фамилию поэта? И почему на памятнике надгробном поэта значится «Баратынский»? Поистине, удивительно, что теперь приходится опровергать! Но почему г. Гофман остановился на правописании «Баратынский»? Ведь слово Баратынский происходит от имени замка Boratyn, следуя этому слову было бы красивее писать: «Боаратѵнской» через ѵжицу, – тогда бы всем ясно было, что это к поэту Баратынскому касательства не имеет и есть просто – псевдоним г. М. Л. Гофмана.
Вступительная статья г. Гофмана написана скучно, суконным языком с массой всяких рассуждений, к делу не идущих. Сообщается, например, что Баратынский воспитался на поэзии Жуковского[11] (стр. XLV), что в красоте он нашел ту правду, ту гармонию, которой он не мог найти в жизни (стр. XLVII) и т. д., и т. д. – все одно другого спорней.
Теперь о самой правке стихов. Большинство стихотворений Баратынского исковерканы в конец, так что сомневаешься – чьи это стихи. Вот краткий перечень главнейших искажений: «Мадригал пожилой женщине», «Эпиграмма», (стр. 11), «К девушке, которая на вопрос, как ее зовут, отвечала: не знаю». «Лиде», «Вы слишком многими любимы…», «Хлое», «Истина», «О, своенравная Аглая…», «К жестокой», «Уверение», «К***, посылая тетрадь стихов», «Товарищам», «Чтоб очаровывать сердца…», «Глупцы не чужды вдохновенья…», «Княгине З. А. Волконской», «Смерть», «Хвала, маститый наш Зоил…», «Не ослеплен я музою моею…», «Подражателям», «О мысль! тебе удел цветка…», «Благословен святое возвестивший…», «Все мысль, да мысль!..» и т. д. Наш список, конечно, весьма неполон. Короче – все стихи Баратынского заменены в этом издании негодными, откинутыми автором разночтениями, затемняющими и часто искажающими смыслы Насколько г. Гофман рачительно отнесся к своей задаче живописует следующий пример: на стр. 157 напечатано стихотворение «Обед», в тексте кончающееся:
Старайтеся, чтоб гости за столом,
Не менее Камен своим числом,
Числа Харит у вас не превышали…
Выходит совершенная несообразность, число гостей, по этому рецепту, должно быть не менее девяти и не более трех… Конечно, Баратынский такого написать не мог… – перевертываем сотню страниц и на снимке автографа около стр. 296 читаем:
…Да гости за столом,
Не менее Харит своим числом,
Числа Камен у вас не превосходят.
В стихотворении «Благословен святое возвестивший!» г. Гофман попадает уже вовсе в дрянную историю. 2, 3 и 4 строки этого стихотворения читаются так:
Но в глубине разврата не погиб
Какой-нибудь неправедный изгиб
Сердец людских пред нами обнаживший.
В этих строках г. Гофман, почему то ссылаясь на Брюсова, ставит после слова «неправедный» запятую, превращая фразу в сущую бессмыслицу. Ибо: что неправедного в обнажении сердец? И оказывается, что г. Гофман не видит, что подлежащее здесь – «обнаживший», и отделяет его от сказуемого запятой[12] – Пункутация и орфография г. Гофмана вообще страдают странностями, напр., на стр. LIII и LVI он пишет слово пестун через «е». – Стихотворение «Авроре Шернваль» г. Гофман печатает в отделе «стихотворения Баратынского, переведенные им на французский язык», когда стихотворение это было написано по французски, а уже впоследствии переведено на русский язык.
Поражает в этой книге то, что редактор ее вовсе не заботится о мотивации своих поступков. Совершенно изменяя текст стихотворений, он не говорит почему он это делает, так же полемизует и с Брюсовым (стр. 269 и 295). «Примечания», как и все другое, набиты дешевой юмористикой: «Последняя смерть» оказывается подражанием «Сугубому блаженству» Богдановича. На стр. 284 при замечаниях к стихотворению «На смерть Гейне» приведена зачем то болтовня Белинского по этому же поводу. По поводу стихотворения «Своенравное прозвание…» говорится глупость, вовсе необязательная. – В примечаниях к стихотворению «Все мысль, да мысль!..» сообщается нечто, малопонятное о «разладе художника» и вновь приведена бессмысленная фраза Белинского, который ничего не понял в этом стихотворении.
Картина грустная. И подумать только, что то же будет сделано с Дельвигом, Веневитиновым, Фетом, Тютчевым – со всеми поэтами. И раздумье берет нас, и думается: неужели в этой самой академии так оскудели дееспособными и знающими людьми, что издание одного из лучших наших лириков некому было поручить, кроме молокососа Гофмана? – который вовсе изданием этим осрамил академию свою и не осрамил себя только потому, что это, увы, сделать никак невозможно.
Г. Айгустов
Белинский и Айхенвальд
Привет Вам в ЦЕНТРИФУГЕ, Господа! – С радостью выпускает молотилка ЦЕНТРИФУГИ острейшего кусателя Ptyx'a, молчавшего с кончины «Весов», – уже семь лет. – Стальные Вы своим лбам заказывайте брони, о меднолобцы! – Ибо один борт лететельного дреднота нашего – одним залпом, – выбрасывает 50 тысяч кило презрения, издевки, поругания! – (Ниже читатель найдет другую статью по тому же вопросу, подробно выясняющую способы воздействия критиков на г. Айхенвальда). – Ц.ф.Г.
Это Белинский, помнится, завещал, чтобы ему в изголовье гроба положили книжку «Современника» или «Отечественных Записок». В предании этом – весь Белинский или, точнее, вся журнальная литературщина наша, заполонившая здравомыслящую Россию, оторвавшая ее от родного чернозема и заставившая болтаться где-то «крылатым вздохом, меж землей и небесами».
Отбыл он без бытия.
Роковая скоротечность!
В тягость роскошь мне твоя,
В тягость твой простор, о вечность!
Так мог бы воскликнуть о себе сам Белинский. Какая уж там вечность, ежели человек, умирая, просит положить ему журнальную книжку в гроб! Несчастный! неужели не знал он, какие чудные всепрощающие слова вложит ему в руку священник, какие огненные глаголы Дамаскина прозвучат над его жалким прахом? Не знал, так же, как не знал и не хотел «вечности».
Провидец Достоевский имел полное право бросить на могилу Белинского жестокие слова, приводить которые, за их общеизвестностью, мы здесь не будем. Достоевский понимал и чувствовал в Белинском духовного родоначальника тех литературных ужасов, что сейчас все мы переживаем. Пусть в оправдание ему и себе твердят учителя словесности и приват-доценты, что Белинский-де был «эстетик», что он «воспитал вкус и ум» и т. д. – мы знаем, что это ложь. После Белинского, как его законные дети, появились у нас глухонемой Добролюбов, вандал-Писарев, истукан-Чернышевский, дыромоляй-Михайловский, кретин-Скабичевский, и прочие, имя же им – легион. Белинский был первым Дубельтом либерального застенка. Ему обязана наша литература культом «печного горшка», за которым Россия проглядела Фета, Тютчева, Апол. Григорьева, Страхова, К. Леонтьева, славянофилов. Точно покойник своей проклятой книжкой, легшей с ним в могилу, заслонил навсегда глаза молодой свежей России, заткнул ей печатной бумагой уши, крикнул: стой, солнце, и не двигайся, луна. И пошла литература «по кривой»! С тех пор песнопениям вдохновенных Дамаскиных стали мы предпочитать критические статьи «Отечественных Записок». Великий реакционер Белинский запрудил свободное течение мысли на Руси: куда перед ним Победоносцев! Можно еще уподобить его Филарету: в сочинениях своих оставил он катехизис литературщине.
Скоро семьдесят лет, как тлеет Белинский со своей знаменитой книжкой на литературных мостках Волкова кладбища – этой отвратительной и дешевой выставке мелкого человеческого тщеславия, но до сих пор (шутка сказать!) остался непоколебим его моральный, литературный, общественный и всякий иной авторитет. До сих пор его читают, разбирают, учат по нему школьников. Обыкновеннейший журналист из недоучившихся студентов, малосведущий, с весьма посредственным вкусом (только ахнуть можно, перечитав иные из его, с умыслом не перепечатывшихся до последнего времени, рецензий[13]) – откуда взял он такую власть над умами?
Случилось это благодаря все той же нашей российской косности, мягкотелости и крепкому заднему уму. Канонизовав Белинского, мы volens-nolens должны были причислить к лику святых и канонизаторов его, всех этих честных тупиц, Добролюбовых и Чернышевских, благословив их клоповоняющие (выражение графа Льва Толстого) журналы. Со ступеньки на ступеньку: после Добролюбовых – Благосветловы и Зайцевы, потом Протопоповы и Михайловские, наконец Адриановы, Ляцкие и Редьки. Вся эта макулатура – десятилетиями рассасывалась и рассасывается в сознании добродетельных учителей словесности и приват-доцентов, верящих ей всерьез. «Они воспитались на Белинском» – это звучит гордо. Да, воспитавшись на нем, они заморили собрание сочинений Ап. Григорьева на первом томе и сочувственно взлаивали во след пошлякам, улюлюкавшим Фету. Так воздвиглась Эйфелева башня журнальной лжи на костях Белинского.