Говорят, выживает сильнейший, но я думаю: может быть, дело не в силе, а в отчаянии?
Никогда прежде я не испытывала столь сильного голода и слабости, как в тот момент. Думаю, отчаяние было главной причиной, по которой эта история окончилась столь плачевно. Я потеряла Сантуша и Камили – моих лучших друзей, – и нам с матерью приходилось очень туго. Я не могла смириться с очередной несправедливостью, даже со стороны того, кто тоже вынужден был терпеть несправедливость. Никакие слова не могли причинить мне большей боли, чем та, что я чувствую все эти годы. Очень сложно просыпаться каждое утро и пытаться игнорировать то, что видишь в зеркале… Это чувство и боль – часть меня, и от этого никуда не скрыться. Да я и не хочу – это было бы слишком легко. Я никогда и подумать не могла, что человеческое тело настолько хрупкое и слабое, что кто-то, кто еще минуту назад дышал, разговаривал, улыбался, бегал и просто существовал, может исчезнуть. То, что мы воспринимаем, как само собой разумеющееся, может прекратиться в один момент. С этим тяжело смириться и взрослому, а для ребенка это было совершенно непостижимо. Мне было семь, и, разумеется, я уже знала, что если порезаться, из раны потечет кровь. Если упаду на асфальт, то поцарапаюсь и будет больно. Знала я и то, что люди умирают – я уже видела смерть. Но в тот день единственным, что имело для меня значение, был жуткий голод.
Я уже привыкла голодать и попрошайничать. Привыкла нюхать клей, чтобы заглушить голод, но когда он достигал определенного уровня, заглушить его было практически невозможно. Не знаю, сколько я ходила без еды, но, кажется, несколько дней. Помню, что день был солнечный – один из тех дней, когда в Бразилии бывает по-настоящему жарко, так, что даже больно находиться на солнце. Я искала еду, как делала много-много раз. Мне недоставало Камили – как и всегда, с того самого дня, как я ее потеряла. Не помню, где тогда была моя мать, но думаю, она искала работу. Я оказалась на улице, где было несколько ресторанов, возле которых стояли мусорные контейнеры. Больше на этой улице никого не было, и я стала рыться в мусоре в поисках хоть какой-нибудь еды. Вскоре я нашла недоеденный кусок лепешки с пережаренной фасолью. Помню, как я обрадовалась, потому что лепешка была довольно большая, и как потекли слюнки – я представила, что снова буду сытой, съев свою находку.
Вдруг я услышала голос мальчишки – он сказал, что лепешка его и что я должна ее ему отдать. Отдать ему мою еду! Я ответила, что это моя еда – я ее нашла, а он пусть пойдет и сам покопается в контейнерах. Но потом поняла, что он не отпустит меня с моей находкой и быть беде. Я приготовилась драться, хотя он был крупнее и старше меня. Мальчишка подошел ко мне и попытался выхватить лепешку у меня из рук – в ответ я пнула его. Он все равно вырвал ее у меня, и я изо всех сил впилась зубами ему в руку. Он с криком выронил еду и больно ударил меня по лицу. Мы стали бороться по-настоящему, но драка продлилась недолго. Хотя я пустила в ход все известные мне трюки, он был сильнее, и так толкнул меня, что я ударилась об один из контейнеров, опрокинув его на себя. Падая, я исцарапала все руки, в ладони вонзился гравий и мелкие камушки. Тут я услышала звон – это был большой осколок стеклянной бутылки. Я села на земле, заведя руки назад, одной ногой все еще в урне. Вокруг падали горы мусора, но я видела лишь этот осколок и взяла его в правую руку. В тот момент я испытывала ярость и голод, но главным было осознание чудовищной несправедливости. Это ведь была моя еда! И я собиралась ее вернуть. Я встала и побежала к нему. Он подобрал с земли лепешку и пошел прочь. Я закричала, что это моя еда и кинулась к нему со всех ног. Он обернулся и, не раздумывая, я со всей силы вонзила осколок стекла ему в живот.
Он был босой, как и я, в джинсовых шортах, доходивших ему до колен, и без рубашки. Мне было семь, а ему – лет восемь-девять. Кожа у него была немного светлее, глаза – карие, а не черные, как у меня. Волосы короткие, прямые, светло-каштановые, уши торчком. Симпатичный мальчик. Помню, как он посмотрел на меня, и в глазах его отразилось сначала удивление, потом – потрясение, и наконец – боль. Все это время я крепко сжимала осколок стекла. Сначала я ничего не чувствовала, потом ощутила, как пальцам стало тепло и инстинктивно выпустила осколок. Все это случилось за какую-то пару секунд, но в моей памяти это воспоминание длится гораздо дольше. Мне хотелось бы сказать, что в моем мозгу мелькнула какая-то мысль, но все, что я чувствовала тогда, лишь страх оттого, что я совершила. Затем этот страх перерос в осознание того, что я сделала что-то ужасное. Я взяла лепешку у него из рук, и он не сопротивлялся. Взяв ее, я побежала прочь. Оглянулась только один раз и увидела, что он сидит на земле, кричит и плачет. Но я ничего не слышала. Я все бежала и бежала, прочь от него.
Отбежав на приличное расстояние, я села и стала есть. Но это оказался напрасный перевод продукта, потому что как только я проглотила последний кусок, меня вырвало. Я смотрела на свою окровавленную руку, и меня все рвало и рвало… Осознание того, что я натворила, охватило меня целиком, и я помню, как подумала: «Прости меня, Камили! Прости меня, господи!»
Позже, услышав, как другие дети в районе рассказывали о мальчике, которого нашли мертвым, я поняла, что наделала. Я ничего никому не сказала, даже своей маме. Если бы Камили была жива, может быть, я поговорила бы с ней. Я слышала, как дети обсуждали между собой случившееся, строили предположения, а я ходила рядом и знала ответ. Тогда я решила, что никому ничего не расскажу, никогда даже словом не обмолвлюсь – кто захочет общаться с убийцей?
Я никогда не понимала насилия. Хотя, на самом деле, я не понимала плохих людей – а насилие вполне объяснимо. Для меня насилие оправданно, когда речь идет о самообороне или когда нужно защитить того, кому угрожает опасность.
Насилие – это последнее средство, но если бы моя жизнь или чья-либо еще была в опасности, я бы воспользовалась этим средством.
Исходя из моего опыта, сложно сделать другой вывод. Я никогда не забуду разговор, состоявшийся уже в старшей школе, в Швеции. Учитель попросил нас высказать свое мнение о смертной казни. Мы смотрели документальный фильм о человеке в камере смертников в США, который ждал смертельной инъекции. Мне не очень хотелось говорить на эту тему. Кто-то из моих одноклассников высказывался за смертную казнь, другие – против, и лишь немногие сказали, что однозначного ответа не существует. Вопрос был в том, нормально ли отнимать человеческую жизнь при определенных обстоятельствах.
В детстве я видела достаточно и знала: есть люди, которым не место среди других людей. Если те, кто способен на сущее зло. Можно много говорить о том, заслуживают ли они смертной казни, но правда в том, что мир не делится на черное и белое. Я помню, как смотрела на своих одноклассников и думала: «Если бы только они знали, каково живется уличному ребенку – вот эти люди, которые точно уверены, как поступили бы, – если бы только они знали. Если бы они знали, каково жить с кровью на твоих руках, ответили бы они так же легко? Откуда им знать, что когда отнимаешь чью-то жизнь, твоя собственная раскалывается пополам, и сделанного не воротишь?»
Нелегко сказать самой себе: «Я тебя прощаю». И мне нелегко сказать вслух: «Я отняла чью-то жизнь». Единственный, кто мог бы меня простить, – это тот мальчик, а его больше нет. Как и я, он хотел жить. Как мне с этим смириться? Как простить саму себя? Я не знаю! Я стараюсь стать лучше, но я всего лишь человек. Меня утешает лишь мысль, что я не хотела причинить ему боль. Я напоминаю себе, что была лишь ребенком, и обстоятельства, в которых я жила, сыграли немалую роль в моих поступках. Сейчас я смотрю на себя в зеркало, позволяя увидеть то, что спрятано глубоко внутри, и мне все равно нравится то, что я вижу. Я прошла сквозь тьму и все равно полюбила себя, потому что во мне есть и немало хорошего. Если бы тот мальчик мог видеть меня и знать, что я чувствую и думаю, надеюсь, что он смог бы меня простить.
Мне понадобилось больше двадцати лет, чтобы решиться рассказать о том, что случилось. Когда я в первый раз заговорила об этом, то почувствовала огромное облегчение, но в то же время испытала и сильнейшее разочарование. Я читала в книгах и слышала от людей о том, что когда в чем-то признаешься, то чувствуешь освобождение – но я его не почувствовала. Однако же я смирилась с произошедшим. Я простила себя на рациональном уровне, но не на эмоциональном. Тот мальчик преследовал меня всю мою жизнь, и я не позволяла себе забыть: и ради него, и ради себя самой, напоминая о том, на что способен человек в определенных обстоятельствах. Не знаю, как он жил, была ли у него семья и кто-то, кто скучал бы по нему. Я чувствую, что обязана помнить его, быть самой себе свидетелем. Окажись мы в других обстоятельствах – и он, и я, – самой серьезной бедой для нас в том возрасте мог стать развод родителей или не тот подарок на Рождество. Но наша реальность отличалась от той, в которой живут большинство детей. Мы были счастливы уже тем, что прожили еще один день.
Единственной причиной, по которой я смогла простить саму себя, было то, что я не желала ему смерти; я лишь хотела вернуть свою еду.
День рождения в Бразилии
2015 г.
Мы с Ривией просыпаемся в гостиничном номере Сан-Паулу – сегодня мой день рождения. Мне исполнилось тридцать два. Я знаю, что многие люди с возрастом перестают придавать значение собственным дням рождения, и, может быть, и я не должна – но я обожаю этот день. Проснувшись рано утром, я смотрю на свою спортивную одежду и кеды и решаю отправиться на пробежку по городу. Но при моем никудышном умении ориентироваться я рискую заблудиться. Вместо этого мы с Ривией решаем пойти прогуляться. Выйдя из гостиницы, я внезапно чувствую, как холодно на улице. Я удивлена, так как ожидала, что будет гораздо теплее. Надеюсь, что вскоре солнце все-таки начнет пригревать. Я не только взяла с собой слишком много одежды – она еще и неправильная. Я не положила ничего теплого. Невольно удивляюсь тому, насколько процесс приготовления к этой поездке отличался от всех прежних моих заграничных путешествий. А ведь я много где побывала и должна бы уже научиться – но голова моя была занята другим. У меня самый большой в мире чемодан – во всяком случае, так кажется, когда я пытаюсь его поднять. Он битком набит вещами, и при этом мне нечего надеть. Ривия совершила ту же ошибку, разве что чемодан у нее поменьше, и одолжить вещей у нее я не могу.