Мы находим небольшое кафе, садимся и заказываем сэндвичи из багета. Болтаем, смеемся, даже немного плачем. Впервые с тех пор, как мне было восемь, я отмечаю день рождения в «родных пенатах». А потом мы собираемся в приют, где мы с братом жили целый год, до того, как нас усыновили.
Этот приют мы нашли в интернете, перед поездкой. За несколько дней до вылета я пару раз приезжала к Ривии, и мы искали его следы. Я перевернула все документы об усыновлении, позвонила в Шведский суд, Шведский национальный совет по здравоохранению и социальному обеспечению, Семейную ассоциацию международного усыновления, посольство и консульство Бразилии.
Уже почти потеряв надежду, я вдруг обнаружила в доме моего отца в Рамселе среди стопок старых фотоальбомов и газет – конверт с логотипом. Моя замечательная шведская мама Лилианн ничего не выбрасывала – даже чеки из бразильских магазинов обуви или детского питания. Но адрес приюта ей сохранить не удалось. И все же на этот раз я решила, что мы сможем его найти. Увидев логотип на конверте, Ривия сказала, что на нем написано что-то вроде «детский дом». Она тут же ввела эти слова и адрес с конверта в поисковик – и внезапно мы оказались на сайте приюта. Сайт был почти целиком текстовый, и Ривия спросила, тот ли это приют. «Не знаю», – ответила я. Как бы сильно мне ни хотелось, чтобы это оказался мой приют, я не допускала ложных надежд. Мне хотелось знать наверняка. Парень Ривии, Дженс, который сидел вместе с нами за кухонным столом, предложил поискать в гугл-картах. Ривия ввела адрес в поисковую строку карт, и на экране появилась фотография приюта. Я напрягла память. Я всегда гордилась тем, как хорошо помнила Бразилию – даже тогда, когда мои воспоминания меня пугали. И вот я сидела, уставившись на фотографию, на которой, возможно, был мой приют, и сомневалась. Я узнала здание, но цвета были другие. Калитка была не черной, какой я ее помнила, а желтой, и казалась меньше. Я спросила Ривию, можно ли осмотреть здание получше, и после нескольких попыток нам это удалось.
Внезапно я узнала и холм, и дверь, и забор – и мой внутренний голос уверенно говорил, что это был тот самый приют, в котором жили мы с Патриком. Я посмотрела на Ривию со слезами на глазах. Это был мой приют, я нашла в гугл-картах часть своей истории. Теперь, когда Ривия спрашивает, как я смотрю на то, чтобы пойти вечером в приют, я отвечаю, что с нетерпением жду этого момента. Я чувствую, как меня переполняют эмоции, но не могу в точности описать их. И все же что-то подсказывает мне, что это будет лучший день рождения в моей жизни, я получу лучший в жизни подарок.
Приют
Сан-Паулу, 1990 г.
Мы с мамой и братом нашли переулок, где решили разложить коробку и переночевать. Мы сели, прислонившись спиной к серой бетонной стене, и мама взяла на руки моего брата. Он был такой славный и так уютно посапывал. «Интересно, – подумала я, – а я была такой же хорошенькой, когда была помладше и тоже спала у нее на руках?» У Патрика были пухлые щечки и короткие черные кудряшки. Ручки и ножки тоже были пухленькие, а голова – огромной на фоне маленького тельца. Знает ли он, как устроен этот мир и что у нас нет ни дома, ни денег? Понимает ли, кто я и кто мама? Так много было вещей, которым мы должны были его научить и от которых должны были защитить. Я была уверена, что мама защитит его, как защитила меня, а я ей в этом помогу.
Мы сидели молча. Ночь была теплой, небо потемнело. Я не видела звезд, но знала, что они где-то там. Было так странно, что есть вещи, которых ты не видишь, но они все равно есть. Как это так: в одну ночь я их вижу, а в другую – они вдруг исчезли? Почему их не видно днем? Мама говорила, что когда наступает день, солнце светит так ярко, что звезд не видно, потому что они очень бледные. Мне это казалось логичным, и все же я не могла до конца понять, как что-то может существовать, если его не видишь. Она объяснила: ведь и любовь есть, даже если мы ее не видим – ее можно только почувствовать. Долгое время я ничего не говорила. Одна нога у меня затекла. Я редко замолкала так надолго. Мама говорила, что каждый день в моей голове возникала тысяча вопросов, и каждый день ей приходилось давать мне тысячу ответов.
Я посмотрела на маму, которая просто сидела и смотрела перед собой в пустоту. Я пыталась понять, куда она смотрит, но ничего не видела. Потом снова посмотрела на маму и увидела, что лицо у нее грустное. Мне хотелось развеселить ее, и я стала думать, что бы такого сделать. Когда она грустила, мне всегда было не по себе, поэтому я сказала первое, что пришло в голову:
– Мам?
– Что?
– Завтра я найду много-много денег, и мы купим что-нибудь очень вкусное.
Я знала, что вряд ли раздобуду деньги, но также знала, что обязательно попробую. Столько раз мне хотелось просто войти в магазин, взять то, что нужно, и сбежать со всех ног. Мама говорила, что так нельзя, и взяла с меня обещание не делать этого. И я пообещала. Но обещание свое я нарушила, и за это мне пришлось не раз дорого заплатить.
Мама грустно улыбнулась и сказала, что уже утро нового дня. Я не понимала, как это возможно, ведь вокруг было еще темно. Она объяснила, что время движется по кругу, что в сутках один день и одна ночь, есть и свет, и тьма. Я спросила, что наступает раньше. Как узнать, где начало, а где конец? Мама улыбнулась и, казалось, повеселела – и я тоже.
– Ты знаешь, что часы круглые?
– Да.
– Можно взять у тебя мелок?
В одной из драк я отвоевала у какого-то мальчишки кусочек мела. Мне он очень нравился, и я часто рисовала им на асфальте. Писать я тогда не умела – даже собственное имя. От этого мне было немного грустно.
Камили говорила, что только богатые умеют писать, а крысам это не нужно, ведь мы никогда не разбогатеем.
Мелок почти исписался, но я все равно достала его и протянула маме. Сначала она нарисовала на асфальте круг, а потом написала в нем цифры. На самом верху, в центре, она написала число двенадцать, а потом – все остальные, по кругу, пока снова не вернулась к двенадцати.
– Вот как выглядят часы, – сказала она.
Я несколько раз воровала часы и знала, как они выглядят, но никогда не думала о том, как они устроены. Потом она нарисовала нолик над двенадцатью.
– Мам, а почему на месте двенадцати – две цифры?
– Тише! Сейчас объясню.
Она игриво улыбнулась, и я поняла, что она не злится – только делает вид. Я улыбнулась в ответ.
– Итак, моя милая, любопытная и практичная обезьянка, сейчас я объясню тебе, как устроено время, – иногда она называла меня обезьянкой, потому что мне нравилось лазать. – Мы говорим, что новый день начинается с ночи, – я уже собралась было задать вопрос, но она взглядом велела мне молчать. – Видишь, я написала наверху нолик?
– Угу.
– Ноль – это начало нового дня. За ним идет один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. В семь часов начинает светать – значит, наступает новый день. Начинается утро – девять, десять, одиннадцать, двенадцать. Когда часовая стрелка доходит до двенадцати – это полдень. Тогда мы снова начинаем отсчет от двенадцати – и снова наступает один, час дня. За ним – два, три, четыре, пять, шесть, семь, а потом снова темнеет. На часах – восемь, девять, десять и одиннадцать. А потом мы снова возвращаемся к нулю, и снова – новый день. И так продолжается день за днем. Часы каждый раз начинают отсчет заново. Понимаешь?
Я ненадолго задумалась, разглядывая нарисованные часы.
– Мам, так значит, один день – это два оборота по часовой стрелке?
– Да, так и есть.
– И каждая цифра – это один час?
– Да.
Я принялась считать от нуля до двенадцати, а потом – еще один оборот.
– Так значит, в сутках – двадцать три часа?
– Нет, двадцать четыре. Ты забыла посчитать ноль.
– Но мама, ноль – это ведь ничто, ты сама говорила.
– На часах ноль тоже считается.
– Как так, ведь ноль – это ничто? Если у меня ноль денег, значит, у меня их нет.
Она улыбнулась и снова показала на круг и заставила пальцем пройтись по всем цифрам и назвать их вслух. Наконец до меня дошло: для того, чтобы снова дойти до одного, надо миновать ноль. Я снова начала отсчет – и на этот раз, дойдя до нуля, я досчитала до двадцати четырех.
– Так что бывает, когда доходишь до двадцати четырех? – спросила мама.
Я немного заколебалась. Два оборота по часовой стрелке – это один день. Получается, через два оборота наступает новый день.
– Будет новый день? – ответила я робко.
– Правильно, моя умная маленькая обезьянка, – улыбнулась мама. – Теперь ты знаешь, как начинается новый день.
Мы снова замолчали. Я думала о том, как устроены часы, и очень гордилась этим новым знанием. Потом посмотрела на маму – она снова погрустнела.
– Криштиана, я должна тебе кое-что сказать, нам нужно поговорить.
– О чем?
– Ты помнишь, что на прошлой неделе я ходила искать работу? В общем, я ее нашла.
– Правда? – обрадовалась я. Я знала, как непросто было маме найти работу и как она грустила после каждой неудачной попытки. С последнего места ей пришлось уйти из-за меня – вернее, из-за того, что случилось. Теперь она нашла новую работу, и я была готова помогать ей во всем.
– Я буду работать горничной в богатой семье, но я не могу взять вас с Патриком с собой.
– Но, мама, я буду тебе помогать!
– Знаю, но семья, в которой я буду работать, не разрешила мне взять с собой детей.
Мне стало грустно. Мне не нравилось, когда она уходила, и я оставалась на улице одна. Я скучала по Камили.
Когда ты один на улице – ты слаб.
А кто позаботится о Патрике?
– Мам, я буду заботиться о Патрике.
– Нет, Криштиана, я не могу оставить тебя одну с Патриком на улице – это опасно. Я ходила в детский дом, и, надеюсь, его возьмут. Завтра я снова туда пойду, спрошу об этом и о том, смогут ли они взять и тебя.
– Ты нас оставишь?