пиналась и брыкалась, крича, что убью ее.
– Вот увидишь: когда ты меньше всего будешь готова, я тебя убью! – орала я.
Больше всего, когда я стала немного старше, меня пугала мысль о том, что я не знала, остановилась бы я в тот момент, если бы работница приюта не оттащила меня от Габриэлы. Меня настолько захлестнула ненависть, и в тот момент я была так ослеплена ей, что не думала ни о чем и хотела лишь убить ее. Каждая клеточка моего тела хотела заставить ее страдать, стереть ее с лица земли, чтобы таких, как она, не существовало. В своей жизни я встречала столько плохих, злобных людей, и в тот момент чувствовала себя ужасно одиноко. Сейчас я рада, что сотрудница приюта подоспела вовремя.
Она крепко держала меня, и постепенно я немного успокоилась. Потом посмотрела на Габриэлу, и мне стало легче. Она была вся в крови, и я испытала чувство глубокого удовлетворения. Женщина спросила, кто начал драку, чтобы решить, кого из нас наказывать. Габриэла лежала вся в крови, вид у нее был ужасный, но работница приюта знала, что наказать нужно того, кто начал первым. Так было всегда. Персонал устраивал показательное наказание тому, кто затевал драку, чтобы другие дети боялись нарушать правила. Она снова спросила, кто начал драку, а потом пригрозила другим детям, что если они не скажут, то накажут всех.
Повисло гробовое молчание.
В тот момент все присутствовавшие дети боялись меня. Они знали, что тот, кто первым откроет рот, получит от меня. Но сама я знала, что если не выйду вперед и не скажу, что начала я, то те, кого накажут, меня возненавидят. Поэтому я сделала то, что считала самым умным решением. Не потому, что оно казалось мне правильным, но потому, что знала: тогда детей не накажут и они будут мне благодарны. Таким образом я показала бы, что не боюсь работников приюта и мне хватает храбрости принять боль. И еще я знала, что впредь другие дети хорошенько подумают, прежде чем задирать меня.
Габриэлу увели и перебинтовали. Я знала, что меня ждет. Вокруг собралось множество детей – не только старшие, но и младшие. Женщина, разнявшая нас, спросила, почему я начала драку. Я не ответила. Она спросила снова, и на этот раз голос ее был ледяным. Я снова промолчала, высоко подняв голову.
Я старалась показать, что не боюсь ее и горжусь тем, что сделала. Я не собиралась отвечать на ее вопрос, хотя и знала, что подобное вызывающее поведение только усугубит ситуацию – но я была готова к последствиям. Я не стану повторять то, что сказала Габриэла о моей маме – во всяком случае вслух перед другими детьми. Даже если они не осмелятся задираться ко мне, все равно будут перешептываться за моей спиной, а мне не хотелось повторять те слова, ведь они были неправдой.
Женщина велела мне снять футболку и штаны. Я встала перед другими детьми в одних трусах, и она взяла меня за руку, повернув к себе спиной. В другую руку она взяла ремень, которым хлестнула по моей спине и ногам. Я попыталась убежать, но она только сильнее сжала мою руку и дернула на себя. Мы стали бегать по кругу, и всякий раз она больно хлестала меня ремнем. Я пыталась убежать, увернуться от ударов, но это было бесполезно.
Было больно. Очень. В ту ночь я не могла спать на спине. Не могла даже сесть. Все тело у меня распухло. На спине и ногах горели открытые раны, некоторые даже кровоточили, но я ни о чем не жалела. Я понимала, что мама не одобрила бы моего поступка, что ей не понравилось бы мое поведение, но мне было все равно. Какая теперь разница? Ведь она бросила нас с Патриком. Она не пришла проведать нас, хотя и обещала. Она оставила меня, хотя говорила, что никогда этого не сделает. Я тихо плакала. Работница приюта велела мне попросить прощения, сказать, что я больше так не буду, но я отказалась. Не потому, что в тот момент гордилась своим поступком. Поверьте: от ее ударов тело у меня ныло так, что я готова была выполнить любую ее просьбу. Но она просила меня извиниться за то, что я избила того, кто это заслужил. Я должна была признать, что поступила неправильно и что моя мама была тем, кем назвала ее Габриэла. А этого я не собиралась делать. Я считала, что избила Габриэлу за дело.
С годами я поменяла свою точку зрения и теперь испытываю лишь жалость к ней и к маленькой Криштиане. Мы обе жили в мире, где ненависть и прочие сильные чувства были частью повседневной жизни. Дети не должны расти в таких условиях, и я многое отдала бы, чтобы узнать, через что прошла Габриэла, прежде чем попасть в приют. Ни один ребенок не может испытывать столь сильную ненависть и гнев без веской причины. Уж я-то знаю. Если бы в восемь лет во мне было меньше гнева и разочарования, то повзрослев, я не гадала бы, сумела бы я тогда вовремя остановиться, если бы никто не вмешался. Ведь эта девочка, как и я сама и как все уличные дети, заслуживала больше любви и лучшей жизни. Позже, уже живя в Швеции, я встретила бразильянку, которая спросила меня, где я родилась и где жила в Бразилии. Я ответила, что жила в трущобах, на улице. Она посмотрела на меня с улыбкой и сказала: «О, уличные дети такие счастливые – они умеют искренне радоваться жизни». Что на это скажешь? По-своему она была права.
Эти дети умеют радоваться как никто и в то же время как никто чувствуют боль и горе.
Почему я не могу увидеть маму?
После той грандиозной драки с Габриэлой хозяйка приюта вызвала меня к себе в кабинет, чтобы я объяснила случившееся и призналась, почему затеяла драку.
Я не стала врать. Она выслушала меня и, когда я закончила, просто сказала, что понимает мой гнев, но мое поведение недопустимо, и впредь подобное не должно повториться. Потом она сказала, что я больше не увижу мою мать, что ей в приюте больше не рады, и она больше не может навещать нас с братом. Именно поэтому мама не пришла в то воскресенье: ее не пустили.
Я не понимала, что это такое она говорит. Как это? Мама ведь приходила каждое воскресенье, как и все родители. Я знала, что она хочет нас видеть. Так почему ей больше нельзя приходить? Может быть, это я сделала что-то не так? Или хозяйка приюта прознала, что я таскала авокадо с деревьев и прятала их в холодильнике на кухне? Может быть, она наказывает меня за то, что я воровала авокадо? Значит, мой братик больше не увидит маму из-за меня. Я была очень расстроена. Я пыталась сдержать слезы, но это было нелегко. Как обычно, когда я старалась не заплакать, по моей щеке скатилась слеза. Я невольно спросила, провинилась ли я в чем-то.
– Нет, Криштиана.
– Тогда за что вы наказываете меня и моего брата? Я старалась хорошо себя вести и помогать. Я хорошо учусь в школе. Почему я не могу видеться с мамой?
– Я вас не наказываю. Я пытаюсь вам помочь!
– Значит, мама снова придет проведать нас?
– Я этого не говорила. Пойми, Криштиана, твоя мама больна. Очень больна.
– Мама не говорила, что она больна! С ней все в порядке! У нее теперь есть работа, и она покупает мне разные вещи.
Хозяйка приюта помолчала – казалось, она о чем-то думала. Потом глубоко вдохнула, все еще сидя за столом, и пригладила свои прямые черные волосы. Обычно она носила высокий конский хвост, но сегодня волосы были собраны на затылке. На ней была белая блузка и светлая юбка. Она произнесла мое имя, но я едва его услышала. Мама больна. Зачем так говорить? Мама всегда обо всем мне рассказывала, почти никогда не врала. Я снова услышала свое имя и посмотрела на нее.
– Криштиана, у твоей мамы душевная болезнь. Ты знаешь, что это такое?
Я понятия не имела, что это означает, но уже слышала об этом раньше. Мама как-то говорила, что у меня было два старших брата-близнеца. Одного звали Умберто, а второго – не помню, но я всегда звала его Жилберто. Мама сказала, что они родились немного «странными» и что у них «душевная болезнь».
Я спросила ее, что это такое, и она сказала, что они просто немного другие, но она их все равно любит.
А теперь хозяйка приюта говорила мне, что моя мама «странная». Но мама была вовсе не «странная», я ведь ее знала!
– Криштиана, мы думаем, что тебе не нужно с ней общаться и твоему братику – тоже. Мы решили, что она больше не будет к тебе приходить. Мы уже все ей объяснили.
Тут я не выдержала. Я ужасно разозлилась на хозяйку. Как она может так со мной поступать? Я ведь всегда помогала – на кухне, с малышами, стирать белье и убираться. Все делала, чтобы им понравиться, – а она все равно меня наказывает. Жизнь так чертовски несправедлива. Гнев во мне все нарастал, и наконец я буквально взорвалась:
– Моя мама не странная! И вы не можете решать, будем мы видеться или нет! Вы – дьявол! Я вас ненавижу! Надеюсь, вы вечно будете гореть в аду!
Хозяйка приюта потрясенно застыла: в таком состоянии она никогда меня не видела. Всякий раз, когда они наказывали меня за то, что я затеяла драку, или просто за плохое поведение, я принимала свое наказание. Когда меня били, я кричала, потому что было больно, но не плакала. Многие дети, когда их били, кричали и плакали от боли. Для меня же плакать в присутствии других людей означало показать свою слабость, а я уже знала, что на демонстрации собственной слабости далеко не уедешь.
Увидев твою уязвимость, люди станут еще злее, и еще сильнее будут унижать тебя и эксплуатировать.
Гордость не позволяла мне показать собственную слабость. И еще я не собиралась доставлять другим удовольствие видеть, как мне больно. И вот я оказалась в кабинете хозяйки, несправедливо наказанная. Я не сделала ничего плохого – и меня все равно наказали. Неужели она думала, что я вот так спокойно позволю им запретить мне видеться с матерью? Я уже потеряла столько дорогих мне людей. В тот момент я ненавидела ее больше всех на свете. Я снова крикнула, как я ее ненавижу, распахнула дверь и выбежала из ее кабинета. Я услышала, как она зовет меня, просит вернуться, но только быстрее припустила прочь.
Когда я так злилась, мозг как будто отключался. Лишь немного успокоившись, я могла снова соображать, но когда меня захлестывал гнев, внутри была лишь ненависть. В детстве эта моя черта пугала и меня саму, и других людей, особенно когда я переехала в Швецию. Мой приемный отец Стуре однажды сказал: «Кристина, у тебя невероятно красивые глаза, но когда ты сердишься, они становятся совершенно черными, как у ведьмы. Меня это пугает!»