Может быть, и нет ничего странного в том, что я не могла это контролировать, когда была маленькой. Мне приходилось жить с тяжелейшим грузом, который оборачивался невыносимой болью. Мне не с кем было поговорить, некому было помочь мне научиться справляться с этой болью, с горем и горечью, слишком сильными даже для взрослого. Я просто забивалась в угол, где меня никто не мог найти, и плакала. Я давала боли излиться наружу, а потом тихо сидела, шмыгая носом и вытирая глаза, погруженная в собственные мечты.
В мечтах я оказывалась в одном из сказочных миров Камили, где мы вместе катались на лошадях или играли в футбол. Там можно было разговаривать со зверями и есть сколько угодно конфет и нашей любимой еды. Я мечтала о том, как мы с мамой сидим на облаке высоко-высоко в небе и смотрим вниз на Бразилию. Мы летали и делали разные глупости, как тогда, когда жили в лесу. Я представляла, как мы живем с ангелами и какой мир и красота царят в их стране.
В конце концов я успокоилась после той вспышки в кабинете хозяйки приюта. Вернувшись в реальность, я обнаружила, что сижу на крышке унитаза, обхватив колени. Я специально уселась на унитаз с ногами, чтобы никто не увидел, что я в кабинке, и закрыла дверь на замок, чтобы поплакать в тишине. До сих пор помню то опустошение и полное отсутствие сил. Помню, как мне не хотелось жить, ведь жить так тяжело. Хотелось быть как звезды при дневном свете – продолжать существовать, но чтобы никто меня не видел. Мне не хотелось никого видеть и ни с кем разговаривать – только быть с моей мамой и братишкой. Хотелось снова вернуться в лес, где можно было играть, карабкаться, бегать и плавать. Не знаю, сколько я там просидела. Изредка кто-то из других детей приходил и открывал соседнюю кабинку – тогда я сидела неподвижно, затаив дыхание. Постепенно мозг снова включился. Я попыталась переварить то, что произошло, те слова, что были сказаны. И хотя я высказала все, что действительно думала, хозяйке приюта, все же я понимала, что вот так выходить из себя было не очень умно. Потом я стала размышлять. Должен быть какой-то способ снова увидеть маму. Может, мне убежать? Но забор приюта был слишком высок – не перепрыгнуть, а ворота всегда запирали на замок. Выпускали нас только в школу, которая была неподалеку от приюта. Я могла бы убежать, пока мы были в школе, чтобы никто не заметил. Сидя в кабинке и продумывая план своего побега, я вдруг подумала о Патрике. Я не могла его оставить – мама бы мне этого не простила. Кто позаботится о нем? Я обожала его, разве я могла уйти без него? Он был еще совсем малыш, не мог сам ни далеко бегать, ни думать за себя. Как же мне убежать вместе с ним?
Я расстроилась: мой план не работал. Я не могла сбежать из приюта без Патрика и не могла придумать, как это сделать вместе с ним. Даже если мне удастся выскользнуть из своей комнаты и захватить его, что делать дальше? Можно попытаться украсть ключи – я хорошо умела лазать по карманам. К тому же, можно было попросить других детей, из тех, кому я доверяла, помочь мне. Они могли отвлечь персонал, а я бы тем временем вытащила ключи. Но к концу дня они наверняка обнаружат пропажу. Можно было бы рассказать обо всем Патрисии, и мы вместе что-нибудь придумали бы. Может быть, она сбежит вместе со мной и мы будем жить все вместе – я, она, мама и Патрик. Я вдруг ощутила сильное волнение. Нужно запастись едой на несколько дней. И хорошо учиться в школе, как ни в чем не бывало, чтобы не вызвать подозрений. А когда они расслабятся, мы с Патриком сбежим.
Я вышла из туалета, вернулась к кабинету хозяйки приюта и постучала в дверь. «Входите!» – крикнула она. Я открыла дверь, слегка склонив голову и опустив плечи. Наверное, я была похожа на собаку с поджатым хвостом. Войдя в ее кабинет, я извинилась за то, что накричала на нее, и за то, что убежала. Я сказала, что просто скучаю по маме.
Тут на глаза навернулись слезы, и я разозлилась сама на себя за то, что не могу их сдержать. Хозяйка приюта вышла из-за стола, подошла ко мне и обняла. Она сказала, что понимает, как мне не хватает матери, но теперь все наладится.
Я думала лишь о том, что будь у меня в тот момент нож, я бы вонзила его ей в спину.
Потом я пошла к Патрику, взяла его на руки и крепко прижала к себе. Ему это, похоже, не понравилось, и я слегка ослабила объятия. Потом принялась его баюкать, приговаривая: «Патрик, я найду способ отсюда убежать. Мы снова увидим маму. Мы что-нибудь придумаем, у тебя умная сестра».
Тогда я еще не знала – да и не могла знать, что у хозяйки приюта были на меня свои планы. Согласно этим планам, я должна была покинуть приют, но не вернуться к маме, а навсегда попрощаться с моим миром. Мне так и не удалось сбежать, и может быть, это и к лучшему. В детстве я не понимала, как меня любила хозяйка и насколько добрыми были ее намерения в отношении меня и брата. Когда я подросла, Лилианн и Стуре рассказали мне, что хозяйка приюта не раз звонила им, чтобы справиться о нашем самочувствии в те пять недель, что мы были в Сан-Паулу, пока шла процедура нашего усыновления и переезда в Швецию. Я была рада это услышать. Несмотря ни на что, с приютом у меня связано множество светлых воспоминаний.
С тридцатью коробками конфет
2015 г.
Мы с Ривией выходим из отеля и садимся в машину, которая отвезет нас в приют. Если бы я сидела в этой машине лет десять-пятнадцать назад, то была бы очень разгневана. Но теперь – нет; я уже давно не испытываю гнева. Поездка должна занять около часа – в зависимости от пробок, которые для Сан-Паулу не редкость, ведь в самом городе и его окрестностях живет двадцать два миллиона человек. Мы попросили водителя заехать в кондитерскую рядом с приютом – я не появлюсь там с пустыми руками. Еще в Швеции я долго думала, что привезти приютским детям, и наконец решила, что подарю каждому по коробке конфет. Эта идея пришла мне в голову, когда я вспомнила, чему сама обрадовалась бы больше всего, когда жила в приюте. Никогда не забуду коробку конфет «Бон-О-Бон», которую принесла мне мама, когда однажды пришла меня навестить. Как я была счастлива! Я знаю, что коробка конфет не изменит ни их настоящее, ни будущее, но может быть, на какое-то мгновение они испытают ту же радость, что и я в детстве.
Из окна автомобиля я смотрю на проносящиеся по шоссе машины. Мимо проезжает автобус – слишком быстро. Движение в Швеции определенно нравится мне больше, хотя сама я вожу так, как будто живу в Сан-Паулу. Мы выехали из района небоскребов и больших галерей, и теперь по пути нам встречаются здания поменьше, магазинчики и большие деревянные телефонные столбы с безумным количеством электрических проводов – этот пейзаж кажется мне чрезвычайно опасным. Широкое шоссе сменилось улочками поменьше, по которым снуют люди в шлепанцах. Едем мимо палатки с кокосовой водой, там же продаются початки кукурузы, и все кажется до боли знакомым. Сложно описать это чувство: я как будто знаю этот мир, и в то же время он кажется таким чужим.
Водитель останавливается у магазина. Мы идем за конфетами «Бон-О-Бон». Пройдя несколько полок, я наконец вижу их – желтые коробки с конфетами. Они в точности такие, какими я их помню. Я показываю Ривии, что нашла их, и беру одну коробку, чтобы рассмотреть поближе: теперь она кажется меньше, чем двадцать четыре года назад. Я улыбаюсь и чувствую, как глаза наполняются слезами. Это так нелепо – плакать над коробками с конфетами, но я плачу. Воодушевившись, я набираю полные руки коробок. Потом мы понимаем, что все нам не унести, и Ривия спрашивает у одного из консультантов, нет ли у них большой картонной коробки. В приюте живет около двадцати детей, поэтому я кладу в картонку штук тридцать коробок, и мы грузим ее в машину. Ехать нам недалеко, и во время этой короткой поездки я невольно задаюсь вопросом, почему в приюте всего двадцать детей. Когда я там была, нас было две или три сотни. Не то чтобы я их считала, но нас точно было больше двадцати.
Я знаю, что многие мои воспоминания очень точны, но знаю и то, что в детстве все видится по-другому. Например, я помню, как мы с мамой бродили по Диамантине во время карнавала и как я увидела на улице танцующего дьявола. Мама рассказывала мне много историй о Боге, Иисусе и дьяволе – и вот я увидела, как он танцует. Я ужасно испугалась, что он меня заберет. Помню, как я спряталась за маму. После этого я еще долго верила, что видела настоящего дьявола. То, что в четыре года казалось таким реальным, теперь вызывает у меня только смех. Но ведь от этого мои эмоции в тот момент не поменялись. Поэтому, садясь в машину с коробками конфет, я думаю: «Может, я неправильно запомнила? Сколько нас было в приюте?» Я так боялась своих воспоминаний, но в то же время надеялась их сохранить, и теперь для меня чрезвычайно важно, чтобы они оказались верными.
Мы выходим из машины, я подхожу к приюту и жду, заглядывая за маленькую желтую калитку. В мое время она была выкрашена черной краской. В некоторых местах желтая краска отстала, и сквозь нее проглядывает черная. Я вдруг понимаю, что судорожно сжимаю прутья калитки.
Когда тебе восемь и ты совершенно одна в этом мире
1991 г.
Я и сама не знаю, что произошло. Что изменилось? Почему вдруг они решили, что моя мама – плохая? Знаю только, что кому-то пришло в голову, что я не должна больше быть ее дочерью, и они приняли решительные меры, чтобы помешать нам видеться и чтобы мама больше ко мне не приходила.
После того как хозяйка приюта объяснила моей маме и мне, что мы больше не увидимся, мне стало совсем туго в приюте. Я помню, с чего все началось. Однажды солнечным воскресеньем, когда к одним детям пришли родственники, и они общались на заднем дворе, другие – те, к кому никто не пришел, – стали бегать вокруг. Кто-то перешептывался между собой, кто-то кричал, и все были в приподнятом настроении. Судя по всему, творилось что-то необычное, и нам с Патрисией стало любопытно, из-за чего вся суета. Мы последовали за потоком детей. Казалось, что-то происходит у главного входа в приют. У ворот собралось множество ребят, и мы оказались в самом хвосте толпы, откуда ничего не было видно. Работники приюта кричали, чтобы все возвращались внутрь.