Патрисия спросила у какой-то девочки рядом, из-за чего весь шум. Та ответила, что, похоже, у ворот стоит кто-то из родителей и зовет своего ребенка. Патрисия застыла и посмотрела на меня. Мы обе подумали об одном и том же. Она нащупала мою руку и крепко ее сжала. Может быть, наша связь матери и дочери давала нам особую энергию, которую могли чувствовать только мы. Может быть, все дело было в той любви, что мама дала мне, и благодаря которой в глубине души я чувствовала, что она любит меня, несмотря ни на что. Как бы то ни было, я знала: за воротами стоит моя мама. Я стала пробиваться сквозь толпу и орать другим детям, чтобы они расступились. Чем ближе к калитке, тем отчетливее был ее голос: никогда в жизни я не слышала, чтобы мама так кричала. Это был крик отчаяния, полный страха, гнева и беспомощности. Я слышала, что она кричала мне:
– Криштиана, где ты? Я хочу увидеть мою дочь! Я имею право видеть мою дочь! Криштиана!
– Ее здесь нет! – ответил ей рассерженный женский голос.
– Я знаю, что она здесь! Вы не можете ее у меня отнять! – ответила мама и снова стала истерически выкрикивать мое имя.
Мне было ужасно больно – и в то же время я почувствовала облегчение: мама пришла за мной! Она не бросила меня, она меня любит, и она здесь! Распихивая всех локтями, я бежала вперед, к калитке, и вот наконец увидела ее. Она была в ужасном состоянии, плакала и кричала. Я никогда не видела ее такой. Я тоже закричала, но в этот момент кто-то меня схватил. Я снова услышала, как мать выкрикивает мое имя. Чья-то рука крепко сжала мою – это была одна из работниц приюта. Я чувствовала одновременно горе, гнев и страшную ярость. Я пнула женщину изо всех сил и ударила ее свободной рукой по лицу, и когда она ослабила хватку, бросилась к воротам. Я протянула руки к маме и почувствовала ее прикосновение.
– Мама!
– Криштиана!
– Мама! – я рыдала и всхлипывала, мама плакала. Я почувствовала, как работница приюта снова вцепилась в меня. Мама схватила меня за правую руку еще крепче, а левой я держалась за прутья калитки. Я ни за что не хотела отпускать мамину руку. Она крикнула женщине, чтобы та меня отпустила, а я все звала и звала ее. Потом тоже крикнула на работницу и забрыкалась, пытаясь высвободиться из ее хватки. Тут подбежала другая женщина, схватила меня за левую руку и велела отпустить калитку. «Нет!» – заорала я, снова и снова, а мама все кричала, чтобы они оставили меня в покое.
Одна из женщин принялась разгибать мои пальцы, один за другим, чтобы я выпустила калитку. Я все кричала. Пальцам было больно, но я не ослабляла хватку. Ей приходилось разжимать их обеими руками, и она кричала, чтобы я прекратила валять дурака. Я заорала, что ненавижу ее. Она крикнула другим детям, чтобы помогли ей. Я сумела высвободить левую руку из хватки другой женщины и обеими руками крепко вцепилась в маму. Теперь меня тянули и другие дети, и в конце концов работницам удалось оторвать меня от мамы. Они подхватили меня, мама что-то мне закричала, я крикнула в ответ. Я била и пинала всех и все, что могла достать. Пока меня несли через море детей, я слышала, как мамин крик становится все тише, пока наконец вовсе перестала слышать ее голос. Последнее, что помню: хозяйка приюта велела детям отойти от ворот. В тот момент я ненавидела ее. Я ненавидела всех работников приюта и детей. Я была не просто разгневана, меня переполняла ненависть.
Мне хотелось сделать больно каждому, потому что все причиняли мне боль, а я не понимала почему.
Я кричала и кричала – и это последнее, что я помню.
Очнулась я в своей постели, в позе эмбриона. Патрисия сидела рядом, и я видела, что она плачет. Она спросила, как я себя чувствую. Я не ответила, только покачала головой. У меня болело горло, болела голова, глаза и все тело. Пальцы ныли, и я была совершенно без сил. Но больше всего болело сердце. Я стала думать о том, что произошло, как мама стояла там, крича и плача, пытаясь удержать меня. Я снова зарыдала, и Патрисия погладила меня по голове. На ужин я не спустилась, а она все время просидела рядом со мной. Я плакала и спала, просыпалась, снова плакала, засыпала и просыпалась. Так, кажется, прошел оставшийся вечер. Патрисия не отходила от меня. Когда пришла пора другим детям из нашей комнаты ложиться спать, они тихо вошли в комнату. Я слышала, как они перешептываются, а сама притворилась спящей. Выключили свет, и стало темно. Шепот постепенно стих, и дети заснули. Я не спала и плакала, но старалась делать это тихо. Патрисия все равно меня услышала и спросила, можно ли лечь со мной. Я разрешила, и она прилегла рядом и обняла меня.
Как часто потом мне снились кошмары о том дне! Это воспоминание и чувства, что я испытывала, не описать словами. Меня вырвали из рук матери, ничего не объяснив. Мне было почти восемь лет, и сердце у меня было совершенно разбито. С каждым днем я все сильнее ощущала собственное одиночество. Но больше всего мне было жаль свою мать. У меня нет детей, но при одной мысли о том, что моего ребенка в буквальном смысле вырвали бы у меня из рук, сердце разрывается. Никакие слова не в состоянии передать то, как ужасающе жестоко они поступили со мной и моей матерью в тот день и в дни, последовавшие за ним.
Когда на другое утро я проснулась, Патрисия лежала рядом, обняв меня. Я чувствовала усталость, опустошение и была полностью разбита. Все дети встали, но лишь немногие смотрели в мою сторону, и во взглядах их была жалость. Меня это бесило, и я старалась их не замечать. Я не покажу им, как мне плохо. Габриэла и ее шайка злобно ухмылялись; это я еще могла вытерпеть. Я их ненавидела, и от этого было легче. Но чужая жалость была мне не нужна – довольно было и того, что мне самой было себя жалко. Мне не нужны были ничьи напоминания. Мы с Патрисией отправились в душевую и встали в очередь. Все уже знали свои места, и обошлось без лишней суеты. Все прошло быстро: войти в душ, выйти из душа, быстро вытереться сырым полотенцем и одеться. Мы спустились и позавтракали. Я не помню ни единого завтрака в приюте. Понятия не имею, чем мы питались. Помню только кофе с огромным количеством молока и сахара.
Поев, мы отправились в школу. Дошли до ворот, где стояла хозяйка и одна из работниц. Что-то не так. Обычно, когда мы шли в школу, хозяйка не стояла у ворот. Когда собрались все дети, она вызвала меня. Я немного растерялась. Зачем я ей понадобилась? Что я опять натворила? Когда я подошла к ней, она жестом велела мне встать рядом. Потом обратилась ко всем детям. Она объяснила им, что они должны окружить меня в несколько рядов и так идти в школу. Таким образом, я была бы в середине, а вокруг меня – кольцо из пяти или шести детей, держащихся за руки. Вокруг первого кольца другие дети образовали бы второе кольцо побольше, потом третье, и наконец, последнее, внешнее. Все ряды детей должны были держаться за руки. Такая вот тюрьма из детей вокруг меня. Хозяйка показала детям, куда встать: младшие – во внутреннее кольцо, старшие и самые сильные – во внешнее. Она все говорила и говорила, а я потрясенно слушала. Хозяйка сказала детям, чтобы они ни при каких обстоятельствах не расцепляли рук и не позволяли моей матери ко мне пробиться. Потом она сказала, что если только они подпустят маму ко мне, то будут наказаны. Я стояла как громом пораженная в центре первого круга, все еще не до конца осознавая происходящее. Ворота открылись, и мы отправились в школу – я в центре, а другие дети – плотным кольцом вокруг меня. Уже на полпути в школу я услышала, как мама позвала меня по имени. Обернувшись, я увидела, как она бежит ко мне. Дети ускорили шаг, и я заметила, что некоторые из них испугались. Мама все звала меня, и, добежав до нас, крикнула им, чтобы они ее пропустили. Дети пошли еще быстрее, и меня стали толкать сзади. Мама с криками начала дергать детей за руки. Они отталкивали ее; я кричала, чтобы они прекратили, чтобы пропустили ее, пыталась сама пробиться к ней, но меня от нее отделяло слишком много детей. Я увидела, как кто-то оттолкнул ее и пнул.
Образ моей мамы в слезах, отчаянно пытающейся дотянуться до меня, стал еще одним кошмаром, преследовавшим меня всю жизнь. Боль в ее глазах и в моем сердце – сильнее этого я ничего в жизни не видела и не чувствовала.
Мы пришли в школу, где нас встретили учителя и помогли другим детям затащить меня внутрь. Ворота закрылись, и я услышала, как плачет мама и как она кричит, что они не могут так поступить, не могут отнять у нее ее ребенка. В тот день в школе я ничего не делала. На перемене другие дети играли на школьном дворе. Там были мощеные дорожки и турники, на которых я столько раз отрабатывала свои навыки лазанья и равновесие. Еще были три качели, за которые дети всегда дрались. Но в этот день всю перемену я проплакала в углу в коридоре.
Я не понимала, почему они так поступают со мной и с мамой. Не понимала, как можно быть такими жестокими. И еще я никак не могла понять, как все они – и хозяйка приюта, и его работники, и учителя, и дети – могли быть так несправедливы к моей маме. Ведь у других детей тоже были родители и родственники, которые их навещали. Так почему у меня должно быть по-другому? После школы дети снова оцепили меня, и мы пошли обратно в приют. Отчасти я была рада, что на этот раз мамы не было. Мне было очень больно видеть ее такой грустной и не иметь возможности утешить. Когда мы пришли, дети расцепили кольцо, и одна из работниц приюта спросила их, как все прошло. Я не осталась слушать, как она их допрашивала, но, уходя, видела, как недобро смотрели на меня некоторые из детей, которые были во внешнем круге.
Наступил вечер, и четверо из этих детей нашли меня. Завязалась драка. Мне бы хотелось сказать, что я победила, но на самом деле мне пришлось зализывать раны. Когда драка окончилась, они сказали, что надеются, что завтра моя «чертова мамаша» не создаст проблем. А я только подумала: «Завтра? Неужели завтра это все повторится? И сколько это будет продолжаться?»
В ту ночь, лежа в постели, я пыталась продумать план успешного побега из приюта. Заснула и проснулась я измученная. Голова раскалывалась, и костяшки пальцев противно ныли после вчерашней драки. Был вторник, и это утро следовало обычному нашему распорядку дня: мы мылись, одевались и завтракали. Когда пришло время идти в школу, то, к моему ужасу, повторилась вчерашняя процедура: дети оцепили меня в кольцо, и так мы вышли из приюта. Снова мы встретили маму, и снова она пыталась до меня дотянуться, а я – до нее. В ту ночь меня опять избили. Так продолжалось целую неделю. Каждый день, с криком и плачем, мама пыталась пробиться ко мне, а я – к ней. Все перемены я плакала в одном и том же углу. Уроки я не делала, есть отказывалась. Ни с кем не разговаривала, кроме своих друзей, которых тоже били за то, что они были на моей стороне или дрались за меня. К пятнице я была совершенно раздавлена – морально и физически. Всю неделю, проходя мимо меня, Габриэла шипела мне в ухо, что моя мать чокнутая, а я – дочь шлюхи. Я ничего не отвечала. В пятницу я впервые поела, но разговаривала все равно только с Патрисией. Она столько раз обнимала меня и плакала вместе со мной.