Наступила ночь, и все дети заснули, но я лежала без сна. Встав с постели, я на цыпочках подкралась к кровати Габриелы. Крепко сжав кулак, я занесла руку и со всей силы ударила ее по лицу. Потом – по щеке, отчего она с криком проснулась. Я била ее снова и снова. От шума проснулись все дети, и все окончилось грандиозной всеобщей дракой.
Габриела получила от меня сполна, и с каждым ударом из меня будто бы понемногу выходила ярость. Я испытывала удовлетворение, избивая ее. На шум драки прибежала разбуженная работница приюта. К тому моменту драка уже почти прекратилась, но мы с Габриэлой все еще мутузили друг друга.
Когда работнице удалось нас разнять, она спросила, кто начал драку. Я заорала, что это была Габриэла, а она – что это была я. Женщина посмотрела на других детей в надежде, что кто-нибудь ей ответит, но ответом ей было молчание. Многие из них, должно быть, понятия не имели, кто начал, а те, кто знал, предпочли промолчать. Я стала врать, что Габриэла разозлилась на меня за то, что моя мама пыталась забрать меня из приюта, что моя мама ударила ее, и поэтому она хотела отомстить. Габриэла сказала, что я вру. Работница приюта поверила мне. Не знаю, было ли это, потому что я умела врать, или же ей просто хотелось покончить с этой историей. Может быть, она выбрала мою версию, потому что знала, как тяжко мне пришлось всю эту неделю, и понимала, что сейчас мне плохо и без порки. Вернувшись в постель, Габриэла посмотрела на меня, а я улыбнулась ей своей самой широкой улыбкой. Работница приюта погасила свет, предупредив нас напоследок, что если она услышит из этой комнаты хоть писк, каждый ребенок в этой комнате отведает ремня. Повисла гробовая тишина. Мы услышали, как захлопнулась дверь. В ту ночь я заснула сладким сном, и до сих пор помню, что, проснувшись утром в субботу, чувствовала себя отдохнувшей. После случившегося Габриэла не осмеливалась ко мне подходить.
Мало-помалу я стала понимать, что придется поддаться, так как меня все равно заставят играть по их правилам. Я перестала ругаться с другими детьми и иногда соглашалась с ними, чтобы избежать ссоры. Я поняла, что если не научусь подстраиваться, в приюте для меня станет слишком опасно – физически и морально. Я не могла рисковать своим местом в неофициальной иерархии. По ночам я плакала и молила Бога о прощении, а днем играла. Я просто не могла больше драться. Я устала вечно сносить удары и не могла видеть, как бьют моих друзей, и они один за другим отворачиваются от меня. Я стала играть убедительную роль, в основе которой было согласие со всем детьми в том, что моя мать – сумасшедшая. Я начала делать вид, что мне стыдно за то, что моя мать стоит у ворот и кричит. Только Патрисия знала, каково мне на самом деле, как мне грустно. Но есть предел горю и боли, которые может вынести один человек.
Может быть, с моей стороны было слабостью сдаться, но я поняла, что больше не могу сражаться за свою мать.
Хуже всего было то, что я не просто перестала ее защищать. Я пошла дальше и притворилась, что согласна с ними и тоже считаю, что она не здорова. Я знала, что это не так, но не могла больше терпеть. Я поняла, что никогда не выиграю эту схватку, и решила, что сохраню правду в своем сердце, даже если с моего языка будут слетать слова лжи о том, что моя мать ненормальная. С самого начала каждое сказанное дурное слово причиняло мне боль. Я произносила их лишь тогда, когда была загнана в угол. Вскоре я научилась выстраивать толстую стену вокруг своего сердца, которая не давала просочиться злым словам. Персоналу приюта нравилось, когда я говорила, что вовсе не хочу быть со своей плохой матерью, а они поступают правильно. В какой-то момент я стала понимать, что людям, в особенности взрослым, не нужна правда – они предпочитали верить в то, что им удобно. Они хотели знать только то, что облегчало им жизнь. Какая разница, что я выстраиваю внутри себя защиту, что я становлюсь другой, становлюсь хуже. Им было плевать, счастлива ли я или каждую ночь плачу в подушку. Никто этого не видел. Впервые в жизни я задалась вопросом, зачем я существую на этом свете, зачем мне вообще стараться выжить. В конце концов, никому нет дела до моих чувств и мыслей, так почему я должна об этом переживать?
Кроме моих приютских друзей, все, кому я была небезразлична, либо умерли, либо были вычеркнуты из моей жизни. Я все думала, почему все это происходит со мной. Чем я это заслужила? Каждую ночь я молила Бога о прощении. Я молила его защитить мою мать и братишку. Вскоре я перестала просить его о прощении и стала просить лишь о том, чтобы моя мама и брат были здоровы и счастливы. Я начала думать, что счастье не для меня. Для восьмилетнего ребенка это было странное ощущение – чувствовать, что ты ничего не стоишь. Я не могла показать свою сущность и истинные чувства. А теперь меня лишили и любви моей матери.
До того момента мне всегда удавалось быть собой – не важно, была ли я с матерью, друзьями или с незнакомыми людьми. Я всегда оставалась собой. И теперь от осознания того, что мои чувства, мысли и желания нужно подавлять, мне было очень не по себе. Помню, словно это случилось вчера, то ощущение теплого, влажного, липкого тумана, окутывавшего мое тело, будто я была завернута в целлофановый пакет. Но, хотя в этом тумане мне было некомфортно, он имел и свои преимущества. В одном я уверена: пока я была в приюте и выстраивала прочную стену вокруг себя, в глубине души я продолжала упрямо и бережно цепляться за основу своей личности, окутанную этим туманом. Криштиана заблудилась в тумане, но не умерла; когда-нибудь туман рассеется, и она снова найдет дорогу домой. Тогда же в приюте у меня появились две мощные стратегии по выживанию, которые потом пригодились мне и в жизни. Обе они берут свое начало в уличной жизни, но именно в приюте произошла их окончательная эволюция. Первая стратегия – «внешняя оболочка» – состояла в том, чтобы подстраиваться под окружающую обстановку и лгать. Вторая – способность не потерять то светлое и хорошее, что было во мне, не стать призраком. Разумеется, у каждой из этих стратегий были свои плюсы и минусы. Очевидным их последствием было расщепление моей личности пополам. Криштиана спряталась в тумане, а на свет появился новый человек – девочка, которую в конце концов стали звать Кристина.
Позже мы с моими шведскими родителями узнали от бразильского учителя, что многие дети, усыновленные после определенного возраста, не могут справиться с адаптацией. По его словам, они либо сходили с ума, либо замыкались в себе. Думаю, единственным способом для меня не лишиться разума после всего, что случилось, было сформировать в некотором роде «новое я», и в то же время в глубине души сохранить старое. Два моих «я» не могли существовать одновременно. Когда меня удочерили и я переехала в Швецию, не было никого, кто указал бы мне путь или помог бы осознать все то, через что я прошла, живя на улице и в приюте. Я была не готова открыться своим новым родителям и друзьям. Наш жизненный опыт был слишком разным, чтобы я сразу решилась быть с ними откровенной.
Однажды хозяйка вызвала меня к себе в кабинет. Я испугалась, что снова что-то натворила и она злится на меня. По дороге туда я пыталась припомнить, что могла сделать не так, но в голову ничего не приходило. В ее кабинете я вела себя вежливо, но настороженно. Хозяйка улыбнулась и попросила подойти и сесть на низкий коричневый стул перед ее столом. Я немного расслабилась: если бы я действительно что-то натворила и она разозлилась бы, то не была бы ко мне так добра.
Она начала что-то говорить о жизни в приюте, о том, как нелегко приютским детям добиться успеха в жизни. Потом заговорила о том, как тяжело жить на улице. Время от времени она умолкала и смотрела на меня, чтобы удостовериться, что я слушаю и понимаю – я кивала и бормотала, что согласна. Ей это, похоже, понравилось. «Какой странный разговор», – думала я. Обычно она вызывала меня к себе, когда я вытворяла какую-нибудь глупость, или, наоборот, вела себя подозрительно хорошо. И вот она решила со мной побеседовать – так, словно я была взрослая, и вообще была другим человеком, а не приютским ребенком.
Хозяйка достала белый фотоальбом. Я никогда прежде не видела альбомов, но знала, что такое фотографии – а этот альбом был невероятно толстым. Прежде, чем показать мне альбом, она спросила, хотела бы я когда-нибудь покинуть приют. Я не раздумывая и не мешкая ответила «да» – может быть, даже с чрезмерным энтузиазмом. Я хотела уйти из приюта не потому, что там было плохо. Напротив, по сравнению с улицей, там жилось в тысячу раз лучше. И хотя мы, дети, периодически ссорились и шалили, с этим местом у меня связано удивительное множество забавных и счастливых воспоминаний. Но я ужасно скучала по маме, а уход из приюта означал, что я буду жить вместе с ней. Хозяйка довольно улыбнулась и велела мне открыть альбом. Сама она вышла из-за стола и придвинула стул, чтобы сесть рядом со мной, пока я рассматривала фотографии. На обложке было написано «Фотоальбом» и еще какие-то странные, длинные слова. Хозяйка сказала, что они на языке, который называется «шведский», а Швеция – это далекая-далекая страна. Люди там говорят на разных языках и многое устроено не так, как здесь. Я спросила: «Швеция – это сказочная страна?» Она странно на меня посмотрела, потом тепло улыбнулась и ответила утвердительно. Я любила сказки.
– А Швеция – это хорошая сказочная страна? – спросила я хозяйку.
– Я бы сказала, что да, – ответила она.
– А там есть волшебные существа?
– Там живет множество животных, которых в Бразилии нет, – ответила она.
– А животные там добрые?
– Такие же добрые, как в Бразилии.
– Но здесь не все животные добрые!
– Вот и в Швеции – так же, – весело ответила она.
Мне нравилось, когда хозяйка становилась такой веселой и игривой.
– Ты хочешь поехать в Швецию? – спросила она меня.
Я на мгновенье задумалась. Мне всегда хотелось побывать в одном из сказочных мест, о которых рассказывала Камили, повидать много нового и интересного. Может быть, в Швеции я стану принцессой и буду носить длинное белое кружевное платье, корону на голове и красивые белые туфли на каблуках. Или есть много конфет. Конечно, маме с Патриком понравится волшебная страна Швеция. Может быть, это даже самая лучшая в мире сказочная страна, и я туда поеду!