Никто не должен увидеть моего страха – а я безумно боялась.
Посещение приюта
2015 г.
Не знаю, сколько мы с Ривией стоим у ворот приюта и ждем, чтобы кто-нибудь вышел и впустил нас. Я вдруг понимаю, что все еще сжимаю прутья калитки, когда появляется мальчик лет семи, который смотрит на нас с любопытством. Я здороваюсь с ним, и он отвечает на приветствие. Нас впускают и велят подождать. Я оглядываюсь, не веря, что все это происходит наяву. Чуть не плача, я отступаю к воротам, потом смотрю на Ривию, которая улыбается мне и участливо спрашивает, как я себя чувствую. Я рассказала о воротах и о моей матери. Когда я говорю об этом, то не чувствую грусти. Внезапно я понимаю, что время сделало то, что казалось невозможным: оно залечило эту рану, хотя и не до конца.
Теперь, снова оказавшись в этом месте, я чувствую не ярость, а любовь. Болезненные воспоминания о том, как меня вырывали из рук матери, навсегда останутся со мной – я и не хочу, чтобы они уходили. Они – часть меня, благодаря им я стала такой, какая есть, но теперь все видится мне совершенно в другом свете. Я вижу картину в целом. Все эти годы мне то и дело говорили, что я должна быть благодарна за то, что получила возможность на лучшую жизнь, и меня это бесило. Человеку свойственно навязывать свое мнение, мысли, чувства и ждать, что все с ним согласятся. Никто, кроме меня, не знает, что я чувствовала и через что прошла. Поэтому никто не может говорить, что я должна или не должна чувствовать. Разумеется, я благодарна за то, что сбежала из грязных трущоб и получила шанс на образование, работу и жизнь в демократическом обществе. Но в мире столько других не менее важных вещей, помимо должности на визитке, модели машины или дизайнерских джинсов. Стоя у калитки, которая теперь кажется гораздо меньше, чем когда мне было восемь, я испытываю благодарность – не за машину, хорошую квартиру или кучу вещей. Я благодарна совсем за другое. Я вдруг понимаю, что уже давно вытянула счастливый билет: когда выжила. Ни у Камили, ни у того мальчика, рывшегося в ресторанной урне, не было этого шанса. Я получила новую жизнь вместе с возможностью самореализации – то, о чем мечтают многие дети, но никогда не смогут получить. Да, было нелегко, и были моменты, когда я думала, что сойду с ума, или когда мне хотелось исчезнуть, но в моей жизни была любовь, дружба, семья и потрясающие люди. Как иначе я оказалась бы здесь и чувствовала бы эту невероятную любовь, благодарность и радость?
Со мной Ривия, а вскоре я получу ответы на свои вопросы. Что случилось, когда меня удочерили? Почему это произошло так скоропалительно, почему при этом не присутствовала моя мать и почему нам запретили видеться? Эти вопросы не давали мне покоя всю жизнь. Я превозмогала себя, я вынуждена была жить с этими болезненными воспоминаниями и с этой утратой. Сейчас я осознаю и помню все это, стоя у тех самых ворот, что когда-то отделяли меня от матери. Этот груз все еще лежит на мне. Но с этими воспоминаниями случилось то же, что и с воспоминаниями о дьяволе, танцевавшем на улицах Диамантины – и оказавшемся просто маской на карнавале. Они остались прежними и как прежде причиняют мне боль, и все же теперь я вижу ситуацию в ином свете и понимаю все иначе.
Вместо того чтобы думать лишь о том, что я потеряла, что у меня отняли, и о несправедливости, выпавшей на мою долю, я думаю о собственной силе – силе, которую взрастила в себе сама.
Всю свою жизнь я сознательно делала выбор: не быть жертвой. И стоя у этой желтой калитки, которая столько лет ассоциировалась у меня с болью, я понимаю, что моя жизнь заключалась не в поиске, но в создании себя.
Вот о чем я думаю, когда к нам, широко улыбаясь, подходит худая энергичная женщина лет сорока пяти или пятидесяти. Глядя на меня, она называет меня по имени – Криштиана – и обнимает. Что-то в ней мне очень знакомо, но я не могу понять, кто она. От нее пахнет смесью туалетной воды и сигарет. Представившись Ижелаусией, женщина объясняет, что она – хозяйка этого приюта. Некоторое время мы стоим у ворот и разговариваем, а Ривия переводит. Ижелаусия говорит, что работала в приюте, когда я там жила. Внезапно я представляю ее красивой молодой женщиной и понимаю, отчего она кажется мне такой знакомой. Ижелаусия приглашает нас войти, и мы следуем за ней.
Первое, что я вижу, – это огромное мозаичное полотно с изображением Иисуса. Удивительно: то, о чем я совершенно не помнила все эти двадцать четыре года, все еще осталось на своем месте. Увидев мозаику, я вспоминаю ее до мельчайших деталей. Помню, как стояла перед ней в детстве и недоумевала, почему Иисус такой белый.
Ижелаусия ведет нас к себе в кабинет, где садится за свой стол, а я – напротив нее. Оглядываясь, я понимаю, что стулья – те же, что и были в мое время, и даже металлический шкафчик для документов на своем месте. Ижелаусия вручает мне небольшой подарок. Я с благодарностью принимаю его, чувствуя себя виноватой за то, что ничего ей не привезла. Развернув подарок, я вижу маленькую красную коробочку для драгоценностей, а открыв, нахожу внутри изящный кулон с изображением Девы Марии. «Надо будет купить к нему цепочку, когда вернусь в Швецию», – думаю я про себя. Потом благодарю ее и говорю, что кулон очень красивый, но ей не стоило ничего мне покупать.
Ижелаусия достает фотографию и протягивает мне, не переставая быстро-быстро щебетать, на вдохе и на выдохе. Я узнаю этот ритм и скорость – точно так же я и сама говорю, когда взволнованна, рада или раздражена. Фотография сделана в 1991 году, и я вижу саму себя, своего братишку и саму Ижелаусию на фоне приюта. Откуда-то издалека я слышу, как Ривия переводит: «Ижелаусия говорит, что хранила этот снимок все эти годы, потому что знала, что ты вернешься». Я переворачиваю его – на обратной стороне написаны наши с Патриком бразильские имена и дата снимка.
Я снова переворачиваю фотографию и в этот момент понимаю, что передо мной самая ранняя фотография Кристины – вернее, Криштианы. У меня нет фотографий раньше восьми лет. Мне всегда было немного грустно оттого, что я не знаю, какой была в раннем детстве. Разглядывая альбомы друзей, я всегда испытывала легкую зависть, что они – знают. И еще я думала о том, что когда у меня будут дети, я не пойму, похожи ли они на меня хоть немного.
Ижелаусия спрашивает о Патрике – имя его она произносит на португальский манер. Потом принимается рассказывать о том, как изменился приют с тех пор, как мы уехали. Оказывается, то здание, где мы сейчас находимся и где раньше располагался приют, теперь служит центром дошкольного образования и ухода за детьми, обслуживающим как приютских детей, так и просто детей из района. Родители могут оставить там своих детей, а потом забрать. Новое здание приюта находится в нескольких домах отсюда, и чуть позже мы пойдем туда и поздороваемся с детьми. Теперь законодательство Бразилии изменилось, и в приютах не может жить столько детей, как было в мое время. Когда я была маленькая, нас было человек двести, но теперь не разрешается принимать больше двадцати. Я украдкой улыбаюсь: приятно, что память меня не подвела. Еще она говорит, что теперь детей стараются отдать родственникам. В более сложных случаях их поручают заботам опекуна. Усыновление же – крайняя мера, когда опекун не справляется.
И еще, по ее словам, то, что случилось со мной и моим братом в 1991 году, сейчас не могло бы произойти. Я смотрю на нее и внезапно понимаю: она знает, что именно случилось. Думаю, она не стала бы так говорить, если бы все было как обычно. Я перевожу взгляд на Ривию и через нее прошу Ижелаусию рассказать, что случилось во время нашего усыновления.
Лицо Ижелаусии становится серьезным, и она начинает свой рассказ. Все началось, когда мама пришла в приют вместе со мной и Патриком. В приюте согласились его принять, поскольку он был маленьким и к тому же болел. Спустя месяц они взяли и меня. Персонал приюта заметил, что с моей мамой не все в порядке, и усомнился в том, что она в состоянии заботиться о детях. Потом они узнали, что у нее есть еще двое детей, которым она не смогла обеспечить должную заботу, и что это дело рассматривалось в суде, и пришли к выводу, что она не справится еще с двумя. Для ускорения процесса суд решил не рассматривать по отдельности иск двух моих старших братьев и второй, по которому проходили я и мой младший брат, а объединить их. В приюте знали, что для старших детей будет нелегко найти приемных родителей, поэтому проблему нужно было решить как можно скорее.
В назначенный день слушания мама не явилась и так лишилась родительских прав на всех своих детей.
Суд запретил ей видеться со мной и моим братом. Ижелаусия так же упомянула то, что я уже и так знаю: решение суда не помешало моей матери прийти к воротам приюта и кричать до тех пор, пока она не увидела нас с Патриком. Когда организовали наше с ним усыновление, необходимо было прекратить наши встречи с мамой, чтобы облегчить процесс адаптации. Но мама все приходила к приюту и кричала, чтобы ей позволили нас увидеть. Так продолжалось довольно долго. Ижелаусия говорит, что иногда я сама стыдилась ее и ее крики меня утомляли. Я лишь киваю. Она снова говорит, что то, что с нами произошло, теперь невозможно. Сегодня они стараются наладить контакт с родственниками и делают все возможное, чтобы ребенок остался в семье. Я не знаю, что ей ответить. Я ведь приехала не для того, чтобы искать виноватых в случившемся. Я знаю, что на первом месте для них было наше с Патриком благополучие, и вообще, все это давно в прошлом. Я рада, что она мне все объяснила со своей точки зрения, но у меня есть своя, и я уверена, у моих родителей – тоже. Мне просто хотелось разобраться в том, что тогда произошло в приюте – и я это сделала. Ижелаусия говорит, что документы суда легко найти, и она мне в этом поможет. Я отвечаю, что мне бы очень этого хотелось.
Из ее кабинета мы отправляемся на экскурсию по приюту. Я прошу Ривию передать ей, что хочу побродить сама, следуя своим воспоминаниям. Тогда мы отправляемся в столовую и на кухню. Я улыбаюсь тому, как легко мне удается их найти, и чувствую себя великаном в кукольном домике. Не потому, что он маленький – на самом деле, он огромен, – а потому что все кажется намного меньше, чем в детстве: коридоры – короче, столы в столовой – крошечные. Мы приходим в комнату, где я в течение года каждый день ела, и я показываю Ривии, где было мое место – у самой двери. Никогда не знаешь, в какой момент придется спасаться бегством.