Из столовой мы переходим на кухню, где на металлическом столе стоит тарелка с фруктами. Огромные папайи, ананасы и авокадо. Я беру авокадо и протягиваю Ривии. Боже, какие же они огромные! Совсем как в моих воспоминаниях – а вовсе не те мелкие, что продаются в Швеции. Я вспоминаю, как собирала неспелые авокадо на заднем дворе и складывала в холодильник, и как подлизывалась к женщинам на кухне, чтобы они разрешили мне это делать, а в благодарность помогала им в свободное время. Это была уличная смекалка, и я знаю, откуда она взялась: из страха, вызванного незнанием, когда мне в следующий раз удастся поесть; из осознания, что позаботиться обо мне некому, и необходимости думать на шаг вперед и делать запасы, чтобы не остаться без еды. Я со смехом прошу Ривию сфотографировать меня с этим гигантским авокадо. Если бы в восемь лет мне сказали, что однажды я вернусь в приют, прожив двадцать четыре года в далекой стране, и буду радоваться, как ребенок, бразильским авокадо, я бы в это ни за что не поверила.
Ижелаусия представляет нас пожилой женщине, работающей на кухне. Она говорит, что тоже работала здесь, когда я жила в приюте, но я не помню ее так хорошо, как Ижелаусию. Откуда ни возьмись появляются кофе и печенье, и мы садимся за стол в центре кухни.
После кофе мы с Ривией и Ижелаусией идем вверх по низенькому холму к новому приюту. Ижелаусия зажигает сигарету, делает затяжку и продолжает рассказывать о новом приюте. В 2004 году в Бразилии на законодательном уровне запретили содержать в приютах больше двадцати детей, и на внедрение этого закона повсеместно было отведено два года. В 2006 году приняли решение, что приюты должны быть устроены так, чтобы дети чувствовали себя как дома, а не как в казенном учреждении.
На вершине холма мы сворачиваем налево. Ижелаусия все еще курит, а я размышляю о ее словах. Во времена моего детства в приюте жили почти двести детей. Что сталось со всеми теми, кому не хватило места? Мы подходим к черным воротам, за которыми я вижу симпатичное коричневое здание. Приятно видеть, что место, где живут эти дети, похоже на настоящий дом. Нас встречает женщина, которая открывает ворота. Держа в руках большую коробку, в которой уложены коробки поменьше с конфетами, я приветливо ей улыбаюсь и чувствую, что начинаю немного нервничать. Совсем скоро я встречусь с множеством детей разных возрастов, у каждого из которых своя нелегкая судьба и непростое будущее. Что им сказать? Я делаю глубокий вдох и вхожу в здание. В комнате на темном диване сидят несколько детей в возрасте от десяти до шестнадцати лет и смотрят телевизор. Приглядевшись, я понимаю, что они играют в видеоигру. Я улыбаюсь, вспомнив, как в детстве мы смотрели шоу Шуши и «РобоКопа»; а теперь, конечно же, они играют. Я ставлю на пол коробку с конфетами. Ижелаусия что-то говорит детям, они отрываются от игры, и она объясняет им, кто мы с Ривией. Я слышу, как она снова произносит мое имя, и дети смотрят на меня. Я чувствую, как они пристально разглядывают меня с ног до головы, улыбаюсь и смотрю им в глаза. Ривия переводит: Ижелаусия сказала детям, что я тоже когда-то жила в этом приюте, потом меня удочерила супружеская пара из Швеции, и теперь я приехала в гости.
Пока Ижелаусия говорит, а Ривия переводит, один из мальчиков привлекает мое внимание больше других детей. Что-то в его глазах, жестах и выражении лица напоминает мне маленькую Криштиану. Я пытаюсь понять, что такого особенного в этом мальчике – и меня осеняет: это та самая уличная смекалка, он – самый настоящий уличный ребенок. Я узнаю это по его взгляду, по улыбке и по тому, как работает его мозг – это отчетливо отражается в его лице.
Теперь пришла моя очередь представляться. Ривия переводит, и я рассказываю о том, каким был приют, когда я здесь жила. По их лицам я вижу, как они думают: на каком странном языке она говорит! Потом я говорю, что привезла им шоколадных конфет, и спрашиваю, хотят ли они их, – дети воодушевленно кивают. Я начинаю раздавать желтые коробки, и это приносит мне огромную радость, но в то же время мне грустно оттого, что это все, что я могу им дать. Кто-то из детей обнимает меня, а кого-то я обнимаю сама. Маленький мальчик, крепко обняв меня, тут же принимается со мной болтать. Он спрашивает, на каком языке я говорю и почему не понимаю по-португальски. Я объясняю, что в Швеции не говорят по-португальски и я его забыла. Он задает вопросы обо всем подряд, и где-то в глубине души мне кажется, что я откуда-то знаю этого мальчика – но, конечно, это не так.
Я заранее спросила Ижелаусию, можем ли мы пообщаться подольше с некоторыми детьми – если они захотят. Мы проходим в другую комнату, где нас ждет пара девочек: Натали двенадцати лет и одиннадцатилетняя Лаис. Мы садимся кружком – я, Ривия, Натали и Лаис. Девочки замечательные, но сама идея, которая сначала мне нравилась, теперь не кажется правильной. У меня нет ни опыта, ни подготовки к общению с детьми, пережившими травму. Я не психолог. А что если после этого девочкам станет еще хуже? Разве можно просить человека дать тебе что-то, не отдавая ничего взамен? Вдруг я понимаю, что могу дать им нечто большее, чем просто урок, – ведь у меня есть опыт жизни в том же мире, где выросли эти девочки. Я мысленно готовлюсь к эмоциональному разговору, который состоится, если девочки решат довериться нам и открыться. Потом смотрю на Ривию и говорю ей, что то, что нам предстоит услышать, наверняка будет душераздирающе и очень тяжело. Потом думаю про себя, как бы помягче ей сказать. Ривия – невероятно чуткий и глубокий человек, и она вполне может разрыдаться, а это девочкам нужно меньше всего. При этом ей придется принять на себя удар, ведь на ней лежит ответственность за перевод. Это означает, что она должна будет не только слушать о том, через что прошли девочки, но и пересказывать это мне. Я предупреждаю Ривию: что бы они ни рассказали, плакать нельзя. Мы можем проявлять сочувствие, но если они не плачут, то и мы не можем этого делать. Я знаю: эти слова кажутся ей бессердечными, но для меня самое главное – спокойствие девочек, а со своими чувствами мы справимся сами, но не в их присутствии. Я понимаю, что просить этих девочек полностью доверить незнакомцу истории своей жизни и все неприятности, через которые они прошли, – значит, просить слишком многого. Поэтому я решаю, что обязана – и хочу! – сама подарить им часть себя, часть своей истории.
Я спрашиваю, хотят ли они услышать историю, через что я прошла, прежде чем меня удочерили, и они утвердительно кивают. Я начинаю свой рассказ, и девочки зачарованно слушают. Когда я рассказываю о жизни в фавелах, они кивают со знанием дела. От этого мне становится грустно – ведь это означает, что и они испытали эту боль. Я знаю: не стоит приукрашивать – они поймут.
Читая лекции в Швеции, я пытаюсь нарисовать для своей аудитории подробную картину, чтобы они по-настоящему поняли, что творилось на улицах. Когда я рассказываю о Камили, голос у меня срывается, и Натали протягивает свою маленькую ладошку и кладет на мою – на короткий миг. Натали сама задает вопросы – о моем новом доме и стране. Я вынимаю телефон и показываю им фотографии. Девочки с любопытством их разглядывают.
Я знаю, о чем они думают в этот момент: что у них такой жизни никогда не будет. Мне становится грустно: может быть, мой приезд принесет детям больше боли, чем пользы?
Девочки спрашивают, не думала ли я о том, чтобы выучить португальский и о том, чтобы взять ребенка из приюта. Натали спрашивает, если я возьму ребенка, будет ли это младенец или ребенок постарше. Я отвечаю, что скорее всего возьму большого ребенка, потому что большинство усыновляет малышей. Когда меня саму удочерили, я была уже большой, и отлично знаю, каково это. Похоже, мой ответ ее удовлетворил.
Натали первой начинает рассказывать свою историю. Она жила в фавеле пять лет; мать была бедная, а отец пропивал те немногие деньги, что у них были. Пил он постоянно, а Натали приходилось заботиться о двух сестрах и брате. Она рассказывает о том, как отец издевался над матерью и другими детьми, как она пыталась защитить их, хоть это было нелегко. Теперь ее сестры и брат живут в приемной семье в Италии, и она очень по ним скучает. Ей сказали, что сама она слишком большая, а в Италии нельзя усыновлять детей после определенного возраста, и ее оставили. Брату ее четыре, а сестрам – семь и девять. Натали надеется когда-нибудь с ними увидеться, хотя надежды на это мало. Я вижу, как тяжело ей говорить об этом, но к моменту этого разговора она уже закалилась. Одинокая слезинка катится по ее щеке, и я чувствую, что сердце у меня вот-вот разорвется. Уж я-то отлично знаю, что скрывается за этой слезинкой: реки боли, тоски и одиночества. Я чувствую, что и по моей щеке катится слеза, и на этот раз я сжимаю ее руку. Но этого мне кажется мало, и я наклоняюсь вперед и обнимаю ее. Мне так много хочется ей дать, так много любви – но я не знаю, как. Хочется сказать ей, что все будет хорошо, что жизнь наладится. Но враньем делу не поможешь. Ложь она сразу почувствует, и я утрачу ее доверие. Поэтому я отпускаю ее и слушаю дальше. Натали говорит, что скучает по своей маме, хотя и думает, что мама их бросила, потому что они не виделись уже много лет. Я внезапно думаю о том, что матери ее, возможно, уже нет в живых, но вслух этого не говорю. Внезапно она загорается и сообщает нам, что занимается капоэйрой – единственная из девочек приюта. Ей нравится гулять и не нравится убирать за собой постель. Мы с Ривией смеемся, и я признаюсь, что и сама не очень это люблю.
Теперь очередь Лаис. Хорошенькая маленькая девочка с коротко стриженными волосами и в очках смотрит на нас с Ривией и робко улыбается. Ее голос и жесты выдают природную застенчивость. Руки покоятся на коленях, пальцы сплетены. Она делает глубокий вдох и рассказывает свою историю. Лаис жила с матерью, которая была не в состоянии заботиться о ней и других детях. Мать много работала в торговом центре и почти не бывала дома. Ее отчим, с которым она жила, избивал ее саму и семерых других детей. Лаис любит всех своих братьев и сестер и знает, где они, кроме самого маленького. Некоторое время она жила со своим биологическим отцом, но тот употреблял много наркотиков, и она в конце концов вернулась к матери. Потом отчим попал за решетку, но мать помогла ему выйти. Мать часто возвращалась домой после полуночи, и девочке самой приходилось ухаживать за братьями и сестрами. Когда она рассказывала матери, что отчим избивал их, та не верила. При этих словах Лаис грустнеет и смотрит на свои ладони. Для нее очень странно, что мать ей не верила. Так продолжалось до